Текст книги "Николай II"

Мудрая Элла понимает: говорить о Распутине с Аликс – значит разорвать отношения и оставить ее одну. Элле остается только молиться за нее. И терпеть.

И еще рядом с Ники – друг детства, принц Петр Александрович Ольденбургский, «Петя» – в дневниках Николая.

Ольденбургские происходили из древнего рода, известного своей яростной жестокостью. С ужасом писали о них европейские хроники. А Петя, потомок этих жестоких Ольденбургских, – очень добрый, очень нескладный высокий человек… Он пишет на досуге милые сентиментальные повести о природе, о лесной тишине. Он женат на родной сестре своего царствующего товарища – великой княгине Ольге. Но Петя – гомосексуалист. И уже во время войны Ольга бросит нескладного Петю – изберет другого.

Петя благополучно переживет революцию и товарища своих детских игр. После революции его встретит писатель Бунин на каком-то эмигрантском вечере и впоследствии напишет, как Петя Ольденбургский, выслушав беседу старых революционеров, восклицал: «Ах, какие вы все милые, прелестные люди, и как грустно, что Ники никогда не бывал на ваших вечерах! Все, все было бы иначе, если бы вы с ним знали друг друга!»

Они были чем-то похожи – милый Ники и милый Петя.

Дневник. Мелькают страницы – проходит жизнь. «6 мая 1913 года. Странно думается при мысли, что мне минуло 45 лет… Погода была дивная, к сожалению, Аликс себя плохо чувствовала (теперь частая запись! – Э.Р.). Обедня, поздравления, все по-старому, только и разницы, что были все дочери».

Это был 45-й день его рождения – день Иова Многострадального. «Ты еще родился в день Иова, многострадальная моя душа». (Из ее письма.)

Иовом все чаще называет себя он сам.

«Однажды Столыпин предлагал государю важную внутриполитическую меру. Задумчиво выслушав его, Николай II делает движение скептическое, беззаботное, которое как бы говорит: это или что-нибудь другое – не все ли равно. Наконец он заявляет грустным голосом:

– Мне не удается ничего из того, что я предпринимаю. Мне не везет… к тому же, человеческая воля так бессильна… Знаете ли вы, когда день моего рождения?

– Разве я мог бы его не знать? Шестого мая.

– А какого святого праздник в этот день?

– Простите, Государь, не помню.

– Иова Многострадального.

– Слава Богу, царствование Вашего Величества завершится со славой, так как Иов, претерпев самые ужасные испытания, был вознагражден благословением Божьим и благополучием.

– Нет, поверьте мне, Петр Аркадьевич, у меня более чем предчувствие. У меня в этом глубокая уверенность. Я обречен на страшные испытания, но я не получу моей награды здесь, на земле… Сколько раз я применял к себе слова Иова: «Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня. Чего я боялся, то и пришло ко мне».

Эпизод этот привел в своих воспоминаниях французский посол Морис Палеолог…

45 лет – уже старик… Любимая мать, друзья, брат, дяди – никого рядом. Один.

Иов… И это странное ощущение: жизнь все больше напоминает сон. Настроения эти особенно сильны в эти годы относительного покоя и тишины, когда будто начинает сбываться благополучие, предсказанное Преподобным Серафимом.

Еще тишина в Европе, еще мир, еще идут дружеские встречи с императором Вильгельмом (именно по пути в Берлин и была начата Николаем эта тетрадь дневника). Но в эту тетрадь вклеены странные фотографии: сын в военной форме отдает честь. Царица и великая княжна – и тоже в военных мундирах полков, шефами которых они были…

Странный военный акцент появился в этой тетради.

Появился он и в жизни.

Нервная Аликс предчувствовала и тосковала. Ее преследовали ужасающие головные боли.

Закончился 1913 год, год высшего благоденствия его империи. 31 декабря он записал: «Благослови, Господи, Россию и нас всех миром и тишиною и благочестием».

6 января 1914 года, будто завершая эпоху, состоялся последний Крещенский парад в Зимнем дворце. В залах выстроились взводы гвардии и военных училищ, императрица-мать в серебряном русском сарафане с голубой андреевской лентой… Аликс – в синем сарафане, шитом золотом, с громадным шлейфом, отороченным соболем, кокошник покрыт бриллиантовой диадемой с жемчугом. Легендарные романовские драгоценности…

В тесной духоте екатеринбургского заключения они будут вспоминать бесконечный холодный мраморный зал, строй гвардии, громадного Николая Николаевича в окружении гигантов гренадеров… Как выходили из дворца на Дворцовую набережную и митрополит спускался на скованную льдом Неву освящать воду в проруби…

Война

1914 год. В тот жаркий июньский день они, как всегда, ушли на яхте с детьми в финские шхеры. Днем к яхте причалила шлюпка с фельдъегерем из Петербурга. Николай прочел две телеграммы и торопливо ушел в свой кабинет-салон. 15 июня в боснийском городе Сараево были убиты выстрелами из револьвера австро-венгерский престолонаследник эрцгерцог Франц-Фердинанд и его жена. В Сараеве, наводненном сербскими националистами, автомобиль почему-то медленно ехал без всякой охраны. Как мишень… Убийца – сербский националист Гавриил Принцип. На языке тогдашних политиков событие это означало: война.

Вторая телеграмма была, возможно, связана с первой. В Сибири в селе Покровском тяжело ранен Григорий Распутин. Его ударила ножом бывшая почитательница Феония Гусева. Распутин – сторонник германской партии, активный враг войны с Германией.

Итак, одновременно возникла причина будущей войны и был устранен, быть может, единственный, кто мог пытаться ее предотвратить и имел влияние на царя. Теперь Аликс была беспомощна. Когда яхта причалила к Петергофу, она быстро прошла во дворец. Запершись в своем кабинете, императрица рыдала.

Что это было? Совпадение? Обычная игра судьбы, столь частая в истории Романовых? Или обычная игра спецслужбы? То ли русской (многие из «камарильи» хотели этой войны, кстати, и великий князь Николай Николаевич), то ли германской (и воинственный император давно грезил об этой войне).

В июле 1914 года броненосец «Франция» с президентом Пуанкаре на борту подошел к русским берегам. Президент приехал договариваться о союзе в будущей войне.

В Петергофском дворце шел прием. Самый блестящий двор Европы встречал французского президента.

Туалеты дам – сияющий поток драгоценных камней. Черный фрак президента среди мундиров свиты. Министр двора – великолепный старик граф Фредерикс, пленяющий осанкой и благородными чертами лица, обер-гофмаршал двора князь Василий Долгоруков – высокий красавец с манерами старой аристократии, и лощеный гофмаршал граф Бенкендорф – они составляли удивительное трио, заставившее французского президента вспомнить изысканное великолепие двора Людовиков.

Во время этого приема сидевший напротив Аликс французский посол Палеолог с изумлением наблюдал странную картину, которую подробно описал в дневнике: «В течение обеда я наблюдал за Александрой Федоровной… Ее голова, сияющая бриллиантами, ее фигура в декольтированном платье из белой парчи выглядят еще довольно красиво… Она старается завязать разговор с Пуанкаре, который сидит справа от нее, но вскоре ее улыбка становится судорожной, ее щеки покрываются пятнами. Каждую минуту она кусает себе губы, и ее лихорадочное дыхание заставляет переливаться огнями бриллиантовую сетку, покрывающую ее грудь. До конца обеда, который продолжается долго, бедная женщина, видимо, борется с истерическим припадком. Ее черты внезапно разглаживаются, когда император встает, чтобы произнести тост…»

Бедная Аликс, она знала: приезд президента означал войну. И это уже знали все. На обеде у великого князя Николая Николаевича его жена, черногорская принцесса, будто в наитии выкрикивала: «Раньше конца месяца у нас будет война… Наши армии соединятся в Берлине… Германия будет уничтожена!» Только взгляд царя прервал ее пророчества.

Война. Для Аликс это была ловушка. Теперь она должна все время ее благословлять, должна все время доказывать свой патриотизм и ненависть к Вильгельму, к Германии. Но там, в Германии, жил ее брат Эрни, который должен будет воевать против ее мужа. Там была ее родина, которая пошлет своих сыновей воевать против ее нового отечества. И конечно же, война даст страшный козырь врагам, ее многочисленным врагам… Она уже слышала за собой шепот: «Немка!»

Единственный человек, которому дано было читать в ее душе, был этот сибирский мужик. Он сразу понял… И стал главным противником войны с Германией. Он все время твердил о возможных несчастиях, рисовал апокалипсические картины, шептал ужасные пророчества.

Еще одна тайна Распутина: он всегда предсказывал то, что хотела услышать она. Даже то, что хранила в душе, не смела высказать себе самой, он понимал и высказывал за нее. И она смогла бы сослаться на него, как на голос Бога и народа. Она смогла бы заклинать Николая прислушаться… Но «Старец» лежал раненый в далеком сибирском селе.

Под жарким грозовым небом 60 тысяч человек устроили военные учения. Вечером был прощальный обед на борту броненосца «Франция», военный оркестр играл марши. С судорожной улыбкой она слушала яростное аллегро. И опять всю картину опишет французский посол: «Со страдающим, каким-то умоляющим лицом она просит: „Не смогли бы Вы…“ И Палеолог догадался – жестом руки он велел оркестру замолчать. Она была на грани истерики. И тогда к ней бросилась Ольга.

«Ольга быстро скользила к своей матери с легкой грацией и что-то тихо-тихо проговорила ей на ухо…»

Финский залив был освещен луной, и тень броненосца лежала на воде.

Из дневника Николая:

«19 июля. После завтрака вызвал Николашу и объявил о его назначении Верховным Главнокомандующим впредь до моего приезда в армию… В 6.30 поехал ко Всеночной. По возвращении оттуда узнал, что Германия объявила нам войну.

20 июля. Хороший день, в особенности в смысле подъема духа. В два с половиной отправился на «Александ[рии» в Петроград] и на катере прямо в Зимний. Подписал манифест об объявлении войны. Из Малахитовой прошли выходом в Николаевскую залу, посреди которой был прочитан манифест. Затем отслужили молебен… Вся зала пела «Спаси, Господи» и «Многая лета». Сказал несколько слов. При возвращении дамы бросились целовать руки и немного потрепали Аликс и меня… Затем мы вышли на балкон на Александровскую площадь и кланялись огромной массе народа… Около шести часов вышли на набережную к катеру через большую толпу офицеров и публики. Вернулись в Петергоф в семь с четвертью. Вечер провели спокойно.

23 июля. Утром узнал добрую весть: Англия объявила войну Германии.

24 июля. Австрия наконец объявила нам войну. Теперь положение совершенно определенно».

Так началась война, погубившая империи.

31 декабря он оглядывался, как всегда, на прошедший год: «Молились Господу Богу о даровании нам победы в наступающем году. И о тихом, спокойном житье после нее. Благослови и укрепи, Господи, наше несравненное, доблестное и безропотное воинство на дальнейшие подвиги».

А что же Распутин? Поняв, что война уже началась, он быстро переменился. Оправившись от раны, он вскоре вернется в Петербург. А пока шлет телеграммы. Впоследствии будут много писать о некоей таинственной телеграмме, которую тотчас послал Распутин императрице, где он предрек неминуемую гибель в войне.

И сама Аликс в это потом поверила и рассказывала впоследствии в Тобольске об этой таинственной телеграмме. Но я прочел совсем иную телеграмму, посланную Распутиным в эти дни, где Григорий… предсказывает победу:

20 июля 1914 года. «Всяко зло и коварство получат злоумышленники сторицей… Сильна благодать Господня, под ее покровом останемся в величии».

Да, как всегда, он предсказывает то, что хотят сейчас услышать его хозяева.

Но, вернувшись в Петербург, почувствовав метания Аликс, Распутин попытался возобновить свои апокалипсические предсказания. И Николай тотчас запретил ему посещать дворец. Как всегда, «Святой черт» переменился. И вот уже он заявляет своим почитательницам: «Я рад этой войне. Она избавит нас от двух больших зол: от пьянства и от немецкой дружбы».

«Прекрасный порыв охватил всю Россию»

Жгут немецкие представительства, Литературно-художественный кружок изгоняет людей с немецкими фамилиями, будущий премьер-министр Штюрмер думает, не поменять ли ему свою немецкую фамилию. Петербург стал называться Петроградом.

Все споры в Думе забыты. Единение, единение! Как и в Думе, забыты все разногласия в большой Романовской Семье. Теперь, в дни народной войны, Николай получил право простить всех. Дядя Павел и брат Миша возвращаются в Россию. Чтобы здесь погибнуть…

Он вспоминает времена прапрадеда: эта война, как война с Наполеоном, Отечественная… Он отправляется в Москву – в древнюю столицу, символ Отечества.

Кремль. В беломраморный Георгиевский зал входят император и Семья. Алексея (он недавно ушиб ногу) несет на руках дядька матрос, рядом с царицей – сестра Элла… Слова императора:

«Прекрасный порыв охватил всю Россию, без различия племен и народностей. Отсюда, из сердца Русской земли, я посылаю моим храбрым воинам горячее приветствие. С нами Бог!»

У Успенского собора, у колокольни Ивана Великого – необозримые толпы. Колокольный звон заглушает восторженные крики толпы. И гофмаршал граф Бенкендорф, глядя на ликующую толпу, говорит победно-насмешливо: «Вот это и есть та самая революция, которую нам обещали в Берлине?»

Да, в Берлине предупреждали: если будет война – она закончится революцией в России. Впрочем, об этом Николая предупредили много раньше – в самом начале царствования.

Но теперь все забыто: звучат ликующие крики – это народ встречает Царскую Семью. На лице Аликс – радость, впервые за много месяцев. Мечта сбылась. Как неожиданно свершилось это долгожданное единение: народ и царь!

В сумраке Успенского собора – придворные певчие в серебряных костюмах славного XVII века – истока Романовской Династии… Звучит Божественная Литургия. Драгоценные камни на облачениях духовенства мерцают в свечах.

Всего через три года затерянная в зимней Сибири Семья будет вспоминать об этой ликующей Москве, колокольном звоне, об этом восторге народа при виде своего императора.

«Сведения официальные и частные, доходящие до меня со всей России, одинаковы. Одни и те же народные восклицания, благоговейное усердие, одно и то же объединение вокруг царя… Никакого разногласия. Тяжелые дни 1905 года кажутся навсегда вычеркнутыми из памяти. Собирательная душа Святой Руси с 1812 года не выражалась с такой силой», – записал в своем дневнике французский посол.

С торжествующей ноты начался эпилог царствования.

В 1914 году среди революционеров, высланных в Туруханский край, царило уныние, граничащее с отчаянием.

«Все сомкнулось, все революции спрятались, все думали только о совместном служении Родине. Очень легко дышится в этой чистой атмосфере, ставшей почти неизвестной у нас», – писал думский депутат.

Прелюбопытная компания собралась в тот год в Туруханской ссылке: целые дни проводил на койке, уткнувшись лицом в стену, безвестный грузин. Он перестал следить за собой, перестал даже мыть посуду, и собака облизывала его тарелки.

Всего через четыре года он будет жить за Кремлевской стеной – там, где сейчас царь и его Семья…

А вот другой революционер – он тоже впал тогда в безнадежность и жесточайшую депрессию. В сентябре 1914 года с ним встретился другой туруханский ссыльный большевик, Свердлов. Свердлова связывала с ним не только общность взглядов, но давняя нежная дружба. И с огорчением Свердлов написал жене: «Несколько дней пробыл с Жоржем. С ним дело плохо… Положительно невозможно ему жить долго вдали от кипучей жизни. Нужно найти хотя бы какой-нибудь исход для его энергии».

«Жорж» – одна из партийных кличек Филиппа Голощекина. Так они встретились в Туруханском крае, два старых друга, Голощекин и Свердлов – два будущих организатора расстрела царя и его Семьи.

Царь и Семья – в Кремле, окруженные ликующим народом, а будущие их убийцы пока далеко, в Сибири, в безнадежном Туруханском крае.

Великий князь Николай Николаевич становится Верховным Главнокомандующим. Вскоре царь отправляется на фронт к армии, в Ставку.

Царь уезжает на войну, и царица пишет ему письма. Почти каждый день… «Царь уезжал на войну» – так начинаются сказки…

Когда-то, в идиллическом XIX веке, готовясь стать повелителями страны, они писали друг другу бесконечные письма. И вот теперь, накануне прощания с троном, все повторяется! Между этими двумя потоками писем – вся их жизнь. Жизнь, которая не требовала от них обращаться к перу – ибо за 20 лет они так редко расставались… И вот Война.

В 1917 году, перед арестом, царица начнет уничтожать свои бумаги. Но письма не тронет, хотя в них были страшные проклятия тогда уже победившей Думе. Рискуя гневом победителей, она сохранит их, ибо в этих письмах была ее вечная неутолимая страсть к «мальчику», к ее «Солнечному Свету».

Как и когда-то, они пишут друг другу по-английски. Прошло два десятилетия с тех пор, как она приехала в Россию. Но по-прежнему она думает на языке бабушки Виктории. 652 письма напишет она ему. Последнее, 653-е будет отправлено ею тайно и не нумеровано. В конце писем она ставит крест: «Спаси и сохрани». Он отвечает ей куда реже, часто телеграммами. Что делать – царь воюет.

Глава 7. «Я перечитываю твои письма и стараюсь представить, что это беседует со мной мой любимый»
(Роман в письмах)

Да, там они разговаривают друг с другом… И я выхватываю обрывки их исчезнувшей речи…

Она: «Ц[арское] С[ело], 1914 год, 19 сентября. Мой родной, мой милый, я так счастлива за тебя, что тебе удалось поехать, так как знаю, как глубоко ты страдал все это время – твой беспокойный сон это доказывает… Вместе с тем, что я сейчас переживаю с тобой, с дорогой нашей Родиной и народом, я болею душой и за мою маленькую „старую“ Родину, за ее войска, за Эрни… В силу эгоизма, я уже сейчас страдаю от разлуки. Мы не привыкли разлучаться… И притом, я так бесконечно люблю моего драгоценного мальчика. Вот уже 20 лет, как я – твоя, и каким блаженством были все эти годы…»

20 сентября 1914 года: «Мой возлюбленный! Я отдыхаю в постели перед обедом, девочки ушли в церковь, а Бэби кончает свой обед… О любовь моя, как тяжело было прощаться с тобой и видеть это одинокое бледное лицо с большими грустными глазами в окне вагона, – я восклицала мысленно: „Возьми меня с собой…“ Вернувшись домой, я не выдержала и стала молиться, затем легла и покурила, чтобы оправиться. Когда глаза мои приняли более приличный вид, я поднялась наверх к Алексею и полежала некоторое время на диване около него в темноте… Прощай, мой мальчик, мой Солнечный Свет. Я поцеловала и благословила твою подушку. Ты всегда в моих мыслях и молитвах».

Он: «Ставка 22.09.14. Сердечное спасибо за милое письмо… Я прочел его перед сном. Какой это был ужас – расставаться с тобою, дорогими детьми, хотя и знал, что это ненадолго. Первую ночь я спал плохо, потому что паровозы грубо дергали поезд на каждой станции… Я прибыл сюда в 5.30, шел сильный дождь и было холодно. Николаша встретил меня на станции, по прибытии в Ставку… мне был сделан длинный интересный доклад в их поезде, где, как я и предвидел, жара была страшная… Возлюбленная моя, часто-часто целую тебя… теперь я очень свободен, и есть время подумать о своей женушке и семействе. Странно, но это так».

Она: «24.09.14… Голубчик, я надеюсь, ты лучше спишь теперь, чего не могу сказать о себе. Мозг все время усиленно работает и не хочет отдохнуть. Тысячи мыслей и комбинаций появляются и сбивают с толку… Я перечитываю твои письма и стараюсь представить, что это беседует со мной мой любимый. Как-никак, мы так мало видим друг друга. Ты так занят, а я не люблю допекать тебя расспросами, когда ты приходишь утомленный. Мы никогда не бываем с тобой вдвоем одни…»

«25.09.14 года… С добрым утром, мое сокровище…»

И опять – тайники души: «Эта ужасная война – кончится ли она когда-нибудь? Я уверена, что Вильгельм переживает подчас отчаяние при мысли, что он сам, под влиянием русофобской клики, начал войну и ведет свой народ к гибели. Все эти маленькие государства долгие годы после войны будут нести ее тяжелые последствия. Сердце мое обливается кровью при мысли о том, сколько труда потратили папа и Эрни для того, чтобы наша маленькая родина достигла процветания… Молитвы и беззаветная вера в Божью милость дают человеку силу все переносить…» (Сколько раз она будет произносить эти слова потом – в том, последнем их доме!)

«Наш Друг помогает тебе нести тяжелый крест и великую ответственность, все пойдет хорошо – правда на нашей стороне». («Наш Друг», «Гр.» или «Он» – так она называла в переписке «Святого черта». Этот третий будет постоянно присутствовать в ее письмах. Полтораста раз упомянет она его.)

Николай возвращается в Царское, но вскоре опять «царь уезжает на войну». И как всегда – уже в вагоне он находит ее письмо. Это ее обычай.

Она: «20 октября… Час разлуки вновь приблизился, и сердце сжимается… Но я радуюсь за тебя: ты уедешь, получишь новые впечатления и почувствуешь себя ближе к войскам… Завтра минет 20 лет со дня твоего вступления на престол и моего перехода в православие. Как быстро пролетели эти годы! Как много мы пережили вместе…»

«22.10.14… Какая это низость, что сбросили с аэроплана бомбы над виллой короля Альберта (бельгийского короля. – Э.Р.)… Слава Богу, это не причинило никакого вреда. Но я никогда не слыхала, чтобы кто-нибудь пытался убить государя только потому, что он враг во время войны». (Они все еще жили в XIX веке, и новый век удивлял их.)

«Я поцеловала твою подушку. Мысленно вижу тебя лежащим в твоем купе и мысленно осыпаю поцелуями твое лицо».

«24.10.14… Сегодня было много раненых, один офицер пробыл 4 дня в госпитале у Ольги и говорит, что никогда не видел другой, подобной ей сестры…» (Теперь она работала в госпитале вместе с дочерьми.)

«27.10.14… О, эта ужасная война!… Мысль о чужих страданиях, пролитой крови терзает душу… Весь мир несет потери. Но должно же быть что-то хорошее из всего этого, и не напрасно они все должны проливать свою кровь. Трудно постигнуть смысл жизни. „Так и надо, потерпи“. Вот и все, что можно сказать. Как хотелось бы вернуться вновь к былым спокойным дням. Но нам придется долго ждать…»

Он: «27.10.14. Наконец-то я могу написать несколько строчек. Здесь я застал старого Петюшу (это все тот же принц Петя Ольденбургский, муж его сестры Ольги. – Э.Р.). Три часа провели под огнем тяжелой австрийской артиллерии… Петя держал себя с большим холоднокровием и просит для себя награды. Я дал ему георгиевское оружие, отчего он чуть не помешался… Всю субботу имел удовольствие провести с Мишей, который стал совершенно прежний и опять такой милый».

(Миша вернулся, его жена стала носить титул графини Бра-совой. И вскоре Миша получит Георгиевский крест, командуя конниками «Дикой дивизии». Они были похожи – Ники и Миша, они очень любили друг друга. И своих жен… Графиня Брасова никогда не прощала Семье своего унижения. Перед революцией – на исходе 1916 года «ее салон часто распахивал двери перед левыми депутатами Думы. В придворных кругах ее даже обвиняют в измене царизму. А она рада этим слухам. Они создают ей популярность. Она говорит вещи, за которые другой отведал бы лет двадцать Сибири». Так записал в своем дневнике все тот же Палеолог.

И опять Николай в Царском Селе, чтобы вскоре вновь уехать…

Она: «17.11.14… О, как ужасно одиночество после твоего отъезда! Хотя со мной остались наши дети, но с тобой уходит часть моей жизни – мы с тобой одно… Ты всегда приносишь с собой „обновление“ – как говорит наш Друг… Отрадно знать, что его молитвы следуют за тобой… Это хорошо, что ты сможешь основательно потолковать с Н[иколашей]. Ты сообщишь ему свое мнение о некоторых лицах и подскажешь ему некоторые мысли…» (До «Друга» уже дошли известия, что Верховный Главнокомандующий собирает сведения против него. Он пожаловался «маме» – и вот Аликс уже просит Николая внушить Верховному «некоторые мысли».)

«Вспоминаю нашу последнюю ночь – так ужасно тоскливо без тебя, так тихо – никто не живет в этом этаже. Святые ангелы да хранят тебя…»

Он: «18.11.14. Мое возлюбленное солнышко, душка-женушка. Я прочел твое письмо и чуть не расплакался… На этот раз мне удалось взять себя в руки в момент расставания, но тяжела была борьба… Любовь моя, страшно тебя недостает, так недостает, что невозможно и выразить! Я постараюсь писать очень часто, ибо, к удивлению, убедился, что могу писать во время движения поезда… Моя висячая трапеция оказалась очень практичной и полезной. Я много раз подвешивался и взбирался на нее перед едой. В самом деле отличная штука в поезде, дает встряску телу и всему организму».

Из воспоминаний К. Шеболдаева (пенсионер, работал в МВД): «Когда я приехал в Свердловск, меня повели в Ипатьевский дом. Тогда это уже было особое развлечение для избранных – водить в дом, где постреляли царскую семью. Кстати, около забора мне показали место, где у него была трапеция. Когда он приехал, он ее сразу подвесил и начал крутить „солнышко“. И ноги у него поднялись над забором. Тогда они тотчас решили сделать двойной забор».

Она: «Письмо 250… 20.11.14. Запоздалый комар летает вокруг моей головы в то время, как я тебе пишу, дорогой мой, я ежедневно утром и вечером целую и крещу твою подушку – тоскую по ее любимому хозяину. Сегодня очень мягкая погода, Бэби катается в своем автомобиле. Потом Ольга… возьмет его в Большой дворец, чтобы навестить офицеров, лежащих там и желающих его видеть. Я слишком устала, чтоб с ними ехать… к тому же, нам предстоит ампутация в большом лазарете. Меня преследуют ужасные запахи от этих зараженных ран…»

Уже погибла в болотах Пруссии армия Самсонова, поражения и потери охладили энтузиазм. Раненые, беженцы, пот, кровь и грязь. В этот ужас была погружена вся Европа.

Она: «24.11.14. Вести с фронта причиняют такую тревогу… Я не придаю, конечно, значения городским сплетням, которые расстраивают нервы… Я верю исключительно тому, что сообщает Николаша. Тем не менее я просила Аню протелеграфировать

Другу, что дело обстоит очень серьезно и что мы просим его помолиться».

«25.11.14. Пишу тебе в величайшей спешке несколько строк. Все это утро провели в работе. Один солдат умер во время операции – такой ужас. Это первый подобный случай… Девочки выказали мужество, хотя ни они, ни Аня никогда не видели смерти так близко… Можешь себе представить, как это потрясло нас. Как близка всегда смерть».

«Как близка смерть…»

В это время он ехал на Кавказ через казачьи станицы. Он: «25.11.14, в поезде. Моя возлюбленная душка-солнышко! Мы с Н.П. (он взял с собой в путешествие Николая Павловича Саблина – любимого флигель-адъютанта. – Э.Р.) едем по живописному краю, для меня новому, с высокими горами по одну сторону и степями по другую. Я долго сидел у открытой двери вагона, с наслаждением вдыхая теплую свежесть воздуха. На каждой станции платформы битком набиты народом, множество детей… Они так милы в своих крохотных папахах на голове… Поезд страшно трясет, так что ты извини за мой почерк… После лазаретов я с Н.П. заглянул на минуту в кубанский женский институт и большой сиротский приют от последней войны. Все девочки казаков. Вид у них здоровый, непринужденный, попадаются хорошенькие лица… Великолепен и богат этот край казаков. Пропасть фруктовых садов. Они начинают богатеть, и что главное – непостижимое, невероятное множество младенцев. Будущие подданные. Все это преисполняет верой в Божье милосердие. Я должен с доверием и спокойствием ожидать того, что припасено для России».

Она: «28.11.14. Бесценный мой! Рада, что вам, старым греховодникам, посчастливилось увидеть хорошенькие личики. Мне чаще приходится видеть иные части тела, менее идеальные».

И опять он возвращался и уезжал…

Она: «14.12.14. Как мне было трудно с тобой прощаться, видеть тебя стоящим среди народа… Нужно было раскланиваться, смотреть на всех… улыбаться и не иметь возможности смотреть на тебя. А мне так этого хотелось. Наш Солнечный Луч выехал на своих санках, запряженных осликом. Он тебя целует. Он уже в состоянии наступать на ногу…»

«15.12.14. Дорогой мой!… Наш Боткин получил извещение из полка: его сын был убит, так как не хотел сдаться в плен – немецкий офицер сообщил нам это. Он, бедный, конечно, совершенно подавлен».

Евгений Сергеевич Боткин, сын знаменитого русского врача Сергея Боткина, лейб-медика Александра II и Александра III. Его сыновья тоже стали врачами. Знаменитый Сергей и куда более скромный, но необычайно добрый, душевный Евгений Сергеевич – врач в Георгиевской общине.

В то время императрица все чаще жаловалась на сердечную болезнь. Она проводила часы в постели, пытаясь победить тоскливую боль в сердце. У царицы все чаще сердечные припадки – синели руки и она задыхалась. Ко двору были приглашены знаменитейшие европейские светила. Они не нашли у нее сердечной болезни, определили расстройство нервов – и потребовали изменить режим.

Аликс не терпела, когда кто-то не соглашался с нею – это касалось и диагнозов ее болезни… Вот почему был приглашен лейб-медиком мягкий Евгений Сергеевич. С одной стороны, это как бы продолжало традицию лейб-медиков Боткиных, с другой – покладистый Евгений Сергеевич тотчас прописал царице знакомое лекарство: лежать без движения. Он сделал это не потому, что не понял ее истинного состояния, просто он считал, что такой диагноз лечит нервы. Знакомый диагноз успокоил царицу, перечить Аликс – означало усилить губительное для нее возбуждение.

Она: «Сердце все еще расширено и болит, временами ощущаю головокружение… Прижимаю тебя к моему больному сердцу и целую без конца…»

«Старой парочке редко удается побыть вместе»

Закончился 1914 год. Бледное зимнее петроградское солнце, – его отблески на ослепительно белом снегу Царского Села. Вереница экипажей и авто у подъезда Большого дворца. В зеркальной галерее выстроился дипломатический корпус. Николай в сопровождении свиты обходит дипломатов. С французским послом у него долгая беседа: «Путешествие, которое я только что совершил через всю Россию, показало мне, что я нахожусь в душевном согласии с моим народом». И вдруг совсем другим голосом, полным беспокойства, царь добавляет: «Мне известно о некоторых попытках… распространять мысль, будто я упал духом и уже не верю больше в возможность сокрушить Германию и будто даже намереваюсь вести переговоры о мире. Это слухи. Их распространяют негодяи и германские агенты…»

Встретив Новый год в Царском, в конце января царь выехал на фронт.

Она: «22.01.15. Мой любимый! Бэби начинает немного жаловаться на боли в ноге и так боится предстоящей ночи… Аня просит меня сказать тебе то, что забыла вчера передать по поручению нашего Друга, а именно то, что ты не должен ни разу упоминать о главнокомандующем в твоем манифесте – манифест должен исходить от тебя к народу». (Разгоралась, разгоралась война с Николашей.)