Текст книги "Николай II"

Продолжается монотонная жизнь. И они развлекают себя любительскими спектаклями. Месье Жильяр и, конечно, девочки, и сам царь – актеры. «Репетили пьесу… Сыграли очень дружно маленькую пьесу… много смеху было».

Николай выступает в главной роли в чеховском «Медведе». Он играет «нестарого помещика», приехавшего получать долг у вдовушки с ямочками на щеках и влюбившегося в нее.

«18 февраля… Шла наша пьеса („Медведь“), в которой играли: Ольга, опять Мария и я. Волнений в начале представления было много, но, кажется, сошло хорошо».

Он стоит на коленях перед Ольгой, играющей вдовушку. «Люблю, как никогда не любил: двенадцать женщин я бросил, девять бросили меня, но ни одну я не любил так, как вас».

Можно представить смех сидящих в зале при этих его словах. Смеется даже Аликс. Как она теперь редко смеется!

Там же, в красном с золотом томике чеховских пьес (издание Маркса), находившемся в тобольском доме, вместе с «Медведем» были напечатаны «Три сестры» и «Вишневый сад»…

Я все воображаю их голоса – там, за дверью комнаты, где живет царица. Горит камин, но холодно. Сибирские морозы. Николай мерным гвардейским шагом меряет комнату, Ольга и Мария готовят роли… А царица, как всегда, полулежит в кресле-каталке. Ее скорбный профиль.

Голос Ольги: – Сегодня Евгений Сергеевич (доктор Боткин. – Э.Р.) рассказал на прогулке, что где-то в этих краях находится усадьба, которую описал писатель Чехов в пьесе «Три сестры».

Голос Аликс: – Я думаю, вернее будет сказать – «находилась». Все усадьбы давно сожгли.

Ольга: – Папа любит Чехова, и почему бы нам не сыграть большую пьесу «Три сестры»?

– Неудачная мысль. – (Это Аликс. Это ее голос.) – Я хорошо ее помню: эти «три сестры» все жаловались, как им плохо живется, все ждали будущего… Надеюсь, они довольны теперь тем, что получили?

Ольга смеется, а может быть, это Мария смеется.

– У господина Чехова есть еще пьеса: продают старинное имение. Там есть сцена: госпожа – хозяйка имения, спрашивает: «Кто купил наше имение?» И тогда мужик, сын их бывшего лакея, гордо кричит ей: «Я купил». – (Это голос Ольги.)

– Ну что же, эта пьеса очень ко времени. И почему бы, действительно, не сыграть ее вам? – (Голос царицы.)

– А кто же будет играть сына лакея? – (Это Мария.)

– Эту роль сейчас сыграют многие. Множество лакейских детей заправляют теперь поместьями, которые они еще не успели сжечь.

– Там есть еще недоучившийся студент.

– На эти роли вам уже актеров не сыскать. Все в Петрограде комиссарами.

– О нет, здесь ходит такой… В студенческой тужурке, и все время норовит столкнуться с Татьяной в коридоре. Я сама видела. – (Это, конечно, опять смешливая Анастасия.)

Мы запомним эту фразу о студенте в тужурке. Мы его еще вспомним: молодой человек в студенческой тужурке, который бродил по дому зимой 1918 года.

– Кстати, Ваше Величество. И у меня в этой пьесе тоже возможна роль. – (Это его голос с гвардейским акцентом – то есть с неожиданными ударениями, как при словах команды.) – Я хорошо помню эту пьесу: там есть человек, с которым все время случаются беды. До смешного все идет прахом. И все называют его – «Тридцать три несчастья»…

Я слышу их голоса – там, в темноте, в исчезнувшем доме, в исчезнувшем времени.

«Тошно читать… что произошло в Петрограде и Москве!»

И наступил Октябрь.

Засыпанный снегом Тобольск дремал, и никто не знал о событиях в Петрограде. Просто вдруг перестали приходить газеты. В эти дни он читал «1793 год» Гюго.

«10 ноября. Снова теплый день – дошло до нуля. Днем пилил дрова. Кончил 1 том „1793 год“…»

Эту книгу он, конечно же, не читал вслух. Но Аликс не могла не увидеть ее. И не могла не вспомнить: Версаль, Консьержери, казнь королевской четы…

«11 ноября. Давно газет уже никаких из Петрограда, не приходило также и телеграмм. В такое тяжелое время это жутко».

17(17!) ноября он узнал о захвате власти большевиками.

«17 ноября… Тошно читать описание в газетах того, что произошло две недели тому назад в Петрограде и Москве! Гораздо хуже и позорнее событий в Смутное время».

Комиссар Панкратов записал в эти дни:

«Он был очень угнетен, но более всего угнетен… разграблением винных подвалов в Зимнем дворце.

– Неужели господин Керенский не мог приостановить это своеволие?

– По-видимому, не мог. Толпа, Николай Александрович, всегда остается толпой.

– Как же так? – вдруг желчно спросил царь. – Александр Федорович поставлен народом. Такой любимец солдат… Что бы ни случилось – зачем разорять дворец, зачем допускать грабежи и уничтожение богатств?»

Они не поняли друг друга – старый революционер и бывший царь. Царь говорил не о подвалах, он говорил о «грабежах» и «своеволии», о бессмысленном и беспощадном бунте черни.

Жильяр вспоминал, как в первые дни заточения в Царском Селе царь был странно доволен… и тот же Жильяр записал в Тобольске, как, узнав о разгроме Корнилова, а потом о падении Временного правительства, – Николай все чаще жалел о своем отречении. Смутное время…

Наступил их последний Новый год.

Стояли лютые морозы, мальчик ложился спать, укутанный всеми одеялами. Комната царевен стала ледником. Теперь все они допоздна сидели в комнате матери, где горел маленький камин.

«Скучно! Сегодня как вчера, завтра как сегодня. Господи, помоги нам! Господи, помилуй!» – это записал Алексей в своем дневнике.

«2 января… День стоял серый, нехолодный… Сегодня скука зеленая!» – это записал его отец.

Елку поставили прямо на стол. Сибирскую ель – но без игрушек. Суровая елка 1918 года. Последняя их елка. В Рождество они приготовили друг для друга маленькие подарки. Татьяна подарила матери самодельную тетрадь для дневника: это был жалкий блокнотик в клеточку, который она заключила в сшитый ею матерчатый переплет любимого матерью бледно-сиреневого цвета (из куска шарфа императрицы).

На обложке она вышила «свастику», любимый знак матери.

Я раскрываю этот дневник – сиреневую обложку. На обороте обложки написано Татьяной по-английски: «Моей любимой дорогой мама с лучшими пожеланиями счастливого Нового года. Пусть будет Божье благословение с тобой и защищает оно тебя всегда. Любящая дочь Татьяна».

Теперь Аликс могла начать свой последний дневник, который ей тоже не суждено закончить.

В новогоднюю ночь 31 декабря она записала: «Благодарю Бога за то, что мы спасены и вместе и за то, что он весь этот год защищал нас и всех, кто нам дорог».

Роковым должен был стать этот год для них, если верить преданиям.

В тобольском доме царь читал книгу некоего Сергея Нилуса, которую привезла с собой царица. Жена этого Нилуса была с ней знакома. На свадьбу Нилусов царица подарила им в благословение икону и самовар со своими инициалами.

Все это к тому, что Нилусы были вхожи во дворец и знали многое. В своей книге «На берегу Божьей реки» Нилус написал о предании, которое рассказала ему камер-фрау императрицы госпожа Герингер.

В Гатчинском дворце хранился ларец: он был заперт на ключ и опечатан. Внутри него находилось нечто, что было положено туда еще вдовой убитого императора Павла I – Марией Федоровной. Она завещала открыть ларец императору, который будет править Россией через 100 лет после убийства ее мужа. Срок этот наступал в 1901 году. Царь и царица – тогда совсем молодые люди – готовились к поездке за ларцом, как к забавной прогулке. Но возвратились они, по словам камер-фрау, «крайне задумчивые и печальные». «После этого, – рассказывала Герингер, – я слышала, что Государь упоминал о 1918 годе, как роковом для него и династии».

Скорее всего, это затейливая легенда – но холодный дом… пустая елка на большом столе – в этой встрече их последнего, 1918 года, было что-то роковое.

Игра из гроба

И действительно, в это время уже началось.

Это случилось накануне Нового года.

В церкви Покрова Богородицы, куда в сопровождении конвоя на первый день Рождества первого революционного года пришла Семья, заканчивалась торжественная служба. И вдруг в переполненной церкви зазвучали когда-то столь знакомые, еще не забытые слова. Дьякон торжественно возгласил: «Их Величеств Государя Императора и Государыни Императрицы»… а потом пошли имена их детей, и все с прежними титулами… а в конце мощно зазвучал дьяконский бас: «Многие лета!» Так в тобольской церкви, впервые после Февральской революции, было возглашено древнее «многолетие» Царской Семье.

Церковь ответила гулом. Старший конвоя и комиссар Панкратов, дождавшись конца службы, вызвали дьякона. Дьякон сослался на распоряжение священника отца Алексея. «За косы его да вон из церкви!» – ярился стрелок конвоя.

И уже на следующий день Тобольский Совет, возглавляемый большевиками, создал следственную комиссию. Обвиняли Панкратова, требовали ужесточить режим, и впервые зазвучало: «Романовых в тюрьму!» Взялись и за священника. Но архиепископ Гермоген не отдал на расправу отца Алексея – он выслал его в один из дальних тобольских монастырей.

Как все поразительно увязано в Романовской истории… Имя «Гермоген» стоит у истока Романовской Династии. В Смутное время Патриарх Гермоген бросил клич – изгнать поляков из Руси. За то был ими заточен и принял мученическую смерть.

И вот через 300 лет архиепископ с тем же именем – Гермоген – здесь, в Тобольске, при последних Романовых. «Владыка… Ты носишь имя Святого Гермогена. Это предзнаменование», – писала ему вдовствующая императрица. Она ждала решительных шагов от решительного архиепископа.

Императрица-мать была права. Это было предзнаменование: предзнаменование конца. Круг истории завершился.

В это время русская церковь вела себя независимо. Тон задавал Патриарх Тихон.

В начале 1918 года он предал анафеме большевиков. В это же время через Гермогена Патриарх послал просфору и свое благословение низложенному царю. И многие пастыри (и в том числе Гермоген в Тобольске) вели себя под стать Патриарху.

Большинство из них погибнет в дни Красного террора… Но сейчас конец 1917 года. Еще оставалась в городе власть, установленная Февральской революцией. Еще велика сила тобольского архиепископа: Гермоген отказывается признать виновным отца Алексея. И с вызовом пишет Совету: «По данным Священного Писания… а также истории находящиеся вне управления страной бывшие императоры, короли и цари не лишаются своего сана». Он писал о сане, дарованном Богом, над которым не властно мирское.

В это время Гермоген хотел и мог помочь Семье бежать. Сибирь, тайные тропы, дальние монастыри, похожие на крепости, реки со спрятанными лодками…

Но Аликс! Нет, она не может вручить судьбу Семьи заклятому врагу «Старца».

«Гермоген каждый день служит у себя молебен для папы и для мамы», – пишет она Подруге. «Папа и мама» – так называл их Распутин… Отдавая должное Гермогену, она, тем не менее, даже в этой строчке, даже хваля Гермогена, подсознательно вспоминает «Старца», ненавидевшего его. Нет, она не может…

Так, за гробом Распутин не дал им соединиться, может быть, с единственным человеком, который мог им реально помочь. Вместо этого «Святой черт» направил к ним другого посланца.

Осенью 1917 года в Тобольске появляется Борис Соловьев («Боря», как будет звать его царица в письмах к Подруге).

Отец «Бори» – казначей Святейшего синода. Мать входила в кружок самых верных прозелиток «Старца».

Впоследствии, создавая свою биографию, Борис Соловьев расскажет о своих приключениях. Сначала он учился в Берлине, потом оказался в Индии. В Индии он теософ – последователь знаменитой Блаватской.

Во время войны Соловьев сумел остаться в Петрограде, устроившись в запасной пулеметный полк. Он – частый гость на квартире Григория Распутина. И здесь он знакомится с его дочерьми Варварой и Матреной. После Февральской революции завсегдатай распутинского кружка оказывается… в революционном Таврическом дворце. Прапорщик привел своих солдат присягать Думе. Теперь он обер-офицер в Думской военной комиссии. Последователь Распутина становится революционером.

В это время Подруга начинает собирать деньги для Семьи. Деньги дают охотно, лучше давать деньги, чем самим принимать участие в заговорах. И, кроме того, деньги давать нужно: а если вдруг все опять – повернется?!

У графа Бенкендорфа и Ани скапливаются большие суммы для Семьи. И когда появились деньги, из водоворота петроградской жизни выскакивает Соловьев.

Его прошлое говорит за него. Его рассказ о том, как солдаты силой привели его присягать в Думу, Вырубова должна была слушать с усмешкой – ей не нужны оправдания. Именно так и надо теперь действовать, чтобы выжить. Она оценила его поступок. Она решает поставить на Соловьева.

Вряд ли у Ани был опыт постижения характеров. Тем более что всю свою жизнь Аня была занята постижением одного характера – императрицы. Соловьев получает от нее письма к царице и большие деньги.

Уже осенью Соловьев – в Тобольске. Здесь он легко налаживает связь с Семьей. Главным его агентом и становится тот самый отец Алексей, который на Рождество прикажет провозгласить многолетие Царской Семье. Он часто совершал богослужения в Доме Свободы. Через него Соловьев и передает царице свои письма.

Вот тут он ошибся. Да, царица уважала отца Алексея. Но все-таки знала: отец Алексей – от Гермогена… И оттого все предложения Соловьева, переданные через священника, встречены не более чем с осторожностью. Без всякого энтузиазма отнеслась она и к его проектам организовать их бегство. За нее ответил Николай (точнее, она предложила ему ответить): надо избегать опасностей, которые непременно возникнут для детей при любых попытках освобождения.

Уезжая из Тобольска, Соловьев придумал свою Игру. И осуществил ее при помощи, видимо, ничего не подозревавшего отца Алексея. Поверил Соловьеву простодушный священник, что провозглашение «многолетия» Семье станет его подвигом (но безопасным подвигом, ибо защитит его власть Гермогена).

А в результате этого «многолетия» и случилось то, чего так добивался Соловьев: закончилось спокойное житье Семьи, и теперь уже многое будет толкать их к бегству, заставлять искать его помощи… Опять Игра? Сколько еще будет – этих хитроумных Игр с последним царем! Но в основе всех их с утомительным однообразием будет одно и то же – провокация!

А пока Соловьев возвращается в Петроград. И, вероятно, жалуется Ане на недоверие царицы и невозможность организовать побег. И Аня (она знает свою царственную подругу) подает Соловьеву блестящую мысль: жениться на дочери «Старца». Это станет его пропуском к сердцу Аликс. Соловьев женится немедля.

Впоследствии у Соловьева и его жены, арестованных белогвардейцами в Чите, были конфискованы дневники. Вот что писал новобрачный: «Продолжая жить с ней, надо требовать от нее хотя бы красивого тела, которым, к сожалению, не может похвастаться моя супруга. Значит просто для половых сношений она служить мне не может, есть много лучше и выгоднее ее…» Отношения ясны…

С Матреной Соловьев возвращается в Сибирь, в Покровское, и здесь как бы соединяется с образом «Старца». И только после этого он связывается с Домом Свободы.

Теперь его ждет совсем иной прием… За ним встала любимая тень: муж его дочери хочет спасти их. В этом, конечно, Аликс увидела великий знак. Имя «Старца», как всегда, перенесло ее в знакомый фантастический мир: Могучее Воинство ведет к ним из-за гроба ее Григорий.

Всей душой она поверила в Соловьева.

И уже бережливая Аликс сама щедро переправляет ему царские драгоценности для их освобождения.

В Петрограде Вырубова посылает в помощь Соловьеву еще одного офицера – Сергея Маркова. Марков – «крымец», то есть офицер Крымского конного полка, шефом которого была императрица. Аня знает – фигура Маркова должна завоевать доверие романтической Аликс: офицер ее полка спасает свою императрицу!

12 марта Аликс радостно записывает в дневнике: «Была на балконе, видела: прошел мой экс-крымец Марков, также Штейн…»

Кто такой Штейн, о котором пишет Аликс? Это легко узнать из дневника царя – Николай, как всегда, все записал в своем дневнике (и то, что не надо было ни в коем случае записывать):

«12(25) марта: Из Москвы вторично приехал Влад[имир] Ник[олаевич] Штейн, привезший оттуда изрядную сумму от знакомых нам добрых людей, книги и чай. Он был при мне в Могилеве вторым вице-губернатором. Сегодня видели его проходящим по улице».

Штейн, посланец Подруги и Бенкендорфа, действительно привез большую сумму – на жизнь и на освобождение.

Но главное – «мой экс-крымец»! Аня рассчитала безошибочно: Аликс в восторге. Они соединились – посланец «Старца» и посланец доблестных русских офицеров, верных своей императрице (один из Могучего Воинства). И вот тогда после очередного письма Соловьева она начинает бредить «Тремястами офицерами», «которые собрались где-то в Тюмени». Близится, близится освобождение.

В отличие от Соловьева, Сергей Марков – отнюдь не проходимец. Он истинно предан «покинутой Царской Семье» (так он назовет потом свою горькую книгу).

Соловьев устраивает совещание с Сергеем Марковым и еще одним офицером, явившимся от Вырубовой, – Седовым. Он рассказывает им о «перевальных офицерских группах», которые уже созданы на всем пути от Тобольска до Тюмени, – они будут передавать друг другу Царскую Семью во время бегства. Он сообщает им, что контролирует телефоны самого Совета. Вдохновенная хлестаковская речь кончается убедительным знакомством: Соловьев представляет им шкипера, который должен увезти на пароходе Семью…

Кто исполнял роль шкипера, осталось тайной Соловьева. Но деньги, привезенные Штейном, и царские драгоценности продолжают перекочевывать из Дома Свободы к пройдохе.

Аликс заражает своей верой. Даже разумный Жильяр решает «держаться наготове на случай всяких возможностей».

Когда в марте 1918 года на улице Свободы зазвенели колокольцы и на удалых тройках с бубенцами с гиканьем и свистом проехали вооруженные люди, Аликс, глядя в окно, восторженно шептала: «Какие хорошие, русские лица!» Она уже видела: они пришли! Могучее Воинство, 300 офицеров, о котором столько писал ей посланец «Старца».

На самом деле в тот день в город въехали удалые красногвардейцы из города Омска – устанавливать в Тобольске большевистскую власть. И в тот день окончилось идиллическое время их заключения. С бубенцами, гиканьем и свистом ворвался в тихий Тобольск послеоктябрьский мир.

Так Распутин уже после смерти еще раз погубил Семью.

«Не было вообще никаких офицерских групп для освобождения Царской Семьи! Были лишь разговоры», – будет утверждать в своих воспоминаниях Татьяна Боткина – дочь милейшего Евгения Сергеевича, разделявшая с ним изгнание. И приведет примеры: уже после того, как царя заставили покинуть Тобольск, – она спросила одного из местных монархистов:

– Почему ваша организация ничего не предприняла?

– Мы сорганизовались, чтобы спасти Алексея Николаевича. Но вот подошло время отъезда из Тобольска Алексея и великих княжон. И опять она задает тот же вопрос.

– Помилуйте, ведь мы могли себя обнаружить, нас бы всех красноармейцы переловили.

«Таких было много», – печально заключает дочь Боткина.

Соловьева Боткина считала попросту провокатором. Как и многие в Доме Свободы…

Но кто смел выступить против зятя Распутина?

Был ли действительно Соловьев большевистским агентом? Вряд ли. Скорее, они просто были удобны друг другу: ЧК и Соловьев. Были две Игры, разыгранные с участием ничего не подозревавшей Семьи. Игра в заговор – театр, организованный Борисом Соловьевым, попросту обокравшим Семью. И еще одно представление, которое включило в себя соловьевскую выдумку, объявив его лжезаговор истинным, чтобы сделать его потом чуть ли не главным доказательством необходимости скорейшего перевода Царской Семьи из тихого Тобольска.

Эта вторая Игра рождена была в красной столице революционного Урала – в городе Екатеринбурге.

Глава 10. «Товарищи»

Вторая игра. Действующие лица: товарищ Филипп

В апреле 1917 года у особняка Кшесинской стоял караул кронштадтских матросов: во дворце любовницы Николая собралась конференция большевиков. «Большевички» – так их презрительно называли. Но не зря ощущал тогда их странную (страшную) силу поэт Блок.

Еще недавно они гнили в ссылках, скитались в безнадежной эмиграции по европейским городам. Теперь они разговаривали о власти над шестой частью света.

«Партия, которая не хочет власти, недостойна называться партией» (Троцкий).

На этой Апрельской конференции встретились два старых друга – Свердлов и Голощекин… Вот он стоит на фотографии, Исай Голощекин – обрюзгшее от бессонных ночей, от дурной еды лицо. И, конечно же, с бородкой. Они все с этими бородками – Ленин, Свердлов, Троцкий, Каменев… Ему за сорок… Старик – по меркам революции.

Он готовился стать зубным врачом, но стал профессиональным революционером. Партийные клички – «товарищ Филипп», «Жорж»… Кличка «Филипп» стала его именем. С 1912 года «товарищ Филипп» – член большевистского ЦК. В 1913 году, когда Николай праздновал 300-летие династии, его будущий убийца был схвачен полицией и выслан в Туруханский край на 5 лет под гласный надзор полиции. В сентябре 1914 года в ссылке он встречается с другим видным большевиком – Яковом Свердловым. Свердлова и Голощекина «связывала не только общность взглядов, но и личная дружба», – писала в своих «Воспоминаниях» жена Свердлова. Из Туруханской ссылки обоих друзей освободил Февраль 1917 года.

На конференции во дворце Кшесинской Свердлов – вождь уральских большевиков – был оставлен в Петрограде секретарем ЦК. Заменить его на Урале по решению ЦК и по рекомендации Свердлова должен его старый друг – «товарищ Филипп».

Так отправился Голощекин на Урал – захватывать власть и организовывать там новую революцию.

Голощекин в Екатеринбурге неутомим: вооружены отряды рабочих, создан штаб Красной гвардии. Руководителем штаба сделал он балтийского моряка Пашку Хохрякова.

Подготовлена к восстанию и соседняя Пермь. Там Голощекин опирается на большевиков – братьев Лукояновых: Михаила – руководителя пермских большевиков и его брата Федора, возглавившего рабочую Красную гвардию.

В начале октября Голощекин уезжает в Петроград делегатом от Урала на съезд Советов. И вскоре в Екатеринбург пришла срочная телеграмма: 25 октября большевики свергли Временное правительство.

И тогда екатеринбургские большевики и их Красная гвардия начинают овладевать городом.

То же происходит и в соседней Перми.

Действующие лица: товарищ Маратов

Как только Советы победили на Урале, взгляд Екатеринбурга – столицы Красного Урала – обращается на тихий Тобольск. Там, не так уж и далеко, находится Царская Семья. Святая мечта революционеров – расправа над Николаем Кровавым! К тому же слухи о несметных романовских сокровищах, вывезенных из Петрограда… Такова проза жизни: «за всеми идеями всегда стоит бифштекс» – как говаривал кто-то из большевистских лидеров. И Голощекин в Екатеринбурге разрабатывает план.

После моей первой статьи, напечатанной в «Огоньке», о расстреле Семьи Романовых я получил по почте короткое послание:

«Могу сообщить вам кое-какие подробности по интересующей вас теме». Подпись – Александр Васильевич. Без фамилии. И телефон.

Я позвонил.

Старческий голос: – Только говорите погромче. Плохой телефон. (Старые люди не жалуются на свой слух, они жалуются на телефон. Во время своих розысков я буду иметь дело в основном с очень старыми людьми и много раз услышу эту фразу.)

Я: – Получил ваше письмо… Хотел бы с вами встретиться.

Он: – Можно и встретиться… Я сам к вам приеду.

(Сколько раз я услышу все это! Они прошли хорошую школу – сталинскую школу страха. И он не хочет, чтобы я к нему пришел, чтобы я знал, кто он. Он боится.)

Он приходит сам. Ветхий старик с нимбом прозрачных белых волос. Орденские планки на пиджаке.

– Значит, все, что я вам расскажу… я не хотел бы, чтобы… ну, чтобы вы конкретно ссылались…

Я прерываю. Я говорю очень громко – он плохо слышит:

– Не беспокойтесь… я и не могу конкретно ссылаться. Я ведь не знаю даже вашей фамилии.

Он и сам это понимает, но хочет лишний раз от меня услышать. Никому на свете не понять, чего он сейчас боится. Но мне и всем, кто родился в моей стране, понятно: он боится. До могилы останутся в них уроки Вождя и Учителя.

– Ну, я, наверное, сообщу вам мало интересного, потому что сам точно почти ничего не знаю… Просто этот рассказ почему-то меня мучает… И вдруг вам понадобится?… В те годы… вас тогда на свете еще не было… в те годы люди не очень расспрашивали… Не принято было… Так что я об этом человеке… ну, о котором буду сейчас рассказывать, знаю немного… Дело происходило в самом начале 20-х годов… Знаю, что этот человек был с Урала… мой старший брат был известный невропатолог, и он пришел к нему лечиться. Знаю, что у этого человека был родственник, который работал в ЦК, «шишка на ровном месте», как говорили в те времена. Ну, брату позвонили, чтоб принял его на квартире. И осмотрел… Так сказать, частным образом.

Вот он и пришел к нам. Вечером за чаем брат рассказал о нем отцу. Я запомнил. Все, что в юности, – так помнишь… Этот человек, оказывается, работал в Уральской ЧК и чуть ли не руководил расстрелом царя. И с тех пор у него плохо с нервами. Весной он всегда попадал в нервную клинику. Весна наступала – и у него обострение… Брат назвал его «шпион».

Он остановился, видимо, чтобы я спросил.

Я спросил.

– Потому «шпион», что его сначала заслали в тот дом. Это еще до Екатеринбурга, это когда царь был в другом городе.

– В Тобольске…

– Может быть. Вы лучше знаете. Но там был большой дом. Вот он в этот дом плотником поступил работать и за царем следил… Так он брату рассказал. Царь с царицей беседы вели по-английски, никто не понимал, а понимать нужно было. Вот его туда и… А помогал ему в доме кто-то из охраны…

Он замолчал.

– Ну и дальше?

– Дальше не было. Брат испугался. Точнее, отец наш сказал: «Чтобы духа его в нашем доме не было…» Отец не очень жаловал новую власть…

– Скажите, а вы тогда все это записали?

– Да вы что? Кто ж такое записывает. Я всю жизнь рассказать об этом боялся… Он и про расстрел брату рассказал. Но брат даже нам не захотел пересказать. Только одно сказал: «Кровь хлестала потоками. Все в крови было».

Сколько раз, работая с документами, я постигал это мистическое их свойство, подтвержденное смешной пословицей: «на ловца и зверь бежит». Я называю это – «вызывать документы». И уже вскоре, в книге «Революционеры Прикамья», изучая сподвижников Голощекина, я наткнулся на удивительную биографию.

«Лукоянов Ф.Н. (р. 1894 г.) учился в пермской гимназии, в 1912 году – студент юридического факультета Московского университета. Отец, чиновник, старший контролер казенной палаты, умер, оставив на руках матери пятерых детей. С 1913 года член кружка студентов-большевиков в Московском университете. Брат Михаил, сестры Надежда и Вера – все большевики…

Вернувшись в Пермь, вошел в большевистскую группу при газете «Пермская жизнь»… После победы Советской власти начинает работать в ЧК. Он председатель сначала Пермской ГубЧК, а затем, с июня 1918 года – Уральской Областной ЧК».

Итак, в июле, когда расстреляли Романовых, Уральской ЧК в Екатеринбурге руководил наш Федор Лукоянов!

И далее написано в книге: «Тяжелое нервное заболевание, приобретенное еще в 1918 году во время работы в ЧК, все больше и больше давало себя знать. В 1932 году Федор Николаевич был направлен в Наркомснаб, в 1934-37 гг. он работал в редакции „Известий“, затем в Наркомзаге. Умер в 1947 году, похоронен в Перми».

А вот его лицо на фотографии – худое, нервное и интеллигентное лицо.

Я начал искать. Вскоре я получил письмо от Авдеевой К.Н. (Свердловск). Она прислала выписку из «Автобиографии» Федора Лукоянова, хранившейся в недоступном для меня Музее КГБ в Свердловске. Биография написана им в 1942 году.

«Весь 1918 и начало 1919 года работал в органах ЧК, сначала Председателем Пермской ЧК, а затем Председателем Уральской Областной ЧК, где принимал участие в руководстве расстрелом семьи Романовых… В середине 1919 года заболел и по выздоровлении перешел на партийную работу… Но здоровье не поправлялось и в начале 1922 года ЦК ВКП(б) поместил меня в московский санаторий…»

«Шпион»?! Нет, мы не смеем этого утверждать до конца, слишком все это фантастично, беллетристикой пахнет, а не наукой. Но все-таки предположить мы можем…

Тем более что в «Автобиографии» очень интересный пропуск: председателем Пермской ЧК он будет назначен только 15 марта, что же он делал и где он был все начало 1918 года?

Партийная кличка Федора Лукоянова была «Маратов» (любили Великую французскую революцию образованные юноши из большевистских кружков – но суждено было пойти нашим Маратам куда дальше).

Итак, мы предполагаем: в конце февраля из Екатеринбурга был отправлен в Дом Свободы товарищ Маратов – «шпион».

Это уже было началом осуществления плана Екатеринбурга – захватить Царскую Семью.

Но не дремал и Петроград

Да, Царская Семья очень пригодилась бы и большевистскому Совнаркому. Она могла стать козырной картой в Игре с их могущественными родственниками (Англия и Германия). Кроме того, все те же романовские драгоценности, о которых столько наслышаны… и все это – находится в беззащитном Тобольске.

Уже 2 ноября победивший Петроградский военно-революционный комитет слушал вопрос о содержании Романовской Семьи. Комитет обращается с предложением к Совнаркому перевезти Романовых из Тобольска в Кронштадт, оплот революции – под контроль балтийских моряков.

Из письма В.А. Блохина (Москва):

«Зверский расстрел Царской Семьи кажется сейчас неправдоподобным, ужасным. Я очень старый человек и я застал то время… Зверство, озверение, остервенение, – они были всеобщими. Убийство Царской Семьи лишь дополняет эту картину. Не более. Я знал Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича, милого штатского человека в очках, из хорошей семьи (его брат был царский генерал). Сам милейший Владимир Дмитриевич и был организатор ужасной 75-й комнаты в Смольном. Эта комната и была предшественницей ЧК. Владимир Дмитриевич очень любил писать и рассказывать – „о страшном в революции“, о делах революционных моряков. Я знавал многих из них, которые уже после революции, по прошествии уймы лет, упивались рассказами, как отправляли „в расход“ белых офицеров. С этим озверением в душе целое поколение благополучно сошло в могилу. Или менее благополучно (если о них позаботился товарищ Сталин). Чтобы Западу нас понять и нам понять самих себя, надо помнить: убийство Царской Семьи не казалось тогда страшным, потому что, как это ни ужасно, было обычным. Вот вам случай с морячками, описанный все тем же моим знакомым Владимиром Дмитриевичем Бонч-Бруевичем. Случай был самый заурядный и частый в те дни 1918 года. Морячки-анархисты с корабля „Республика“ забирают на улице трех офицеров. Командует морячками Железняков-старший. Полупьяный, уставившись безумными глазами в пространство, он сидит на стуле, крестит пустоту и приговаривает время от времени: „Смерть… Сме-е-рть… Сме-е-рть“.