Текст книги "Русское"

Глава четвертая. Икона

1454

В монастыре Петра и Павла ударили к вечерне, и, хотя весенний вечер выдался холодным и промозглым, в воздухе ощущалось радостное волнение. Завтра предстоял важный день: в монастырь прибывали боярин и епископ из Владимира. И все улыбались, глядя, как послушник Севастьян посреди собравшихся ведет в церковь старого отца Стефана. Только одно печалило монахов: службу не посетит отец Иосиф.

Много лет в монастыре жили трое старых-престарых монахов; сейчас в живых остались двое. Отец Стефан был маленький, отец Иосиф – высокий. Стефана почитали как иконописца. Иосиф не обладал никакими умениями, и некоторые полагали его глуповатым. Но оба они были добры, с длинными белоснежными бородами, и они очень любили друг друга.

Однако вот уже тридцать три года отец Иосиф жил отшельником. Сейчас за рекой, на маленькой полянке, неподалеку от источников, стояли три хижины, образуя уединенное монашеское поселение, или скит. В последние десятилетия, по примеру исихастов из знаменитого Афонского монастыря в Греции, многие русские монахи также предпочли удалиться от мира ради самоуглубленного молитвенного созерцания. Некоторые, в том числе блаженный Сергий из Троицкого монастыря в Москве, переселились в лесную чащу, назвав такой выбор «уходом в пустыню». Скит в Русском был отрезан от внешнего мира. Чтобы добраться до монастыря, отшельникам приходилось идти примерно версту до переправы, а потом подзывать паром, приходивший с противоположного берега. Однако каждый день они приходили к вечерне.

Все, кроме отца Иосифа. В течение года старика приносили в монастырь на руках. Но сейчас он ослаб настолько, что его боялись даже трогать. Все знали, что дни его сочтены. Однако каждый день он по тысяче раз читал Иисусову молитву: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного».

С вечерни начинался день. По библейскому обычаю православная церковь считала началом нового дня заход солнца. Монахи читали вечерний псалом. На протяжении православной церковной службы, сколь бы долгой она ни была, все стояли. Не дозволялось использовать музыкальные инструменты, разрешалось лишь петь без сопровождения; недаром славяне именовали богослужение «православием», дословно – «истинной хвалой». Пение было удивительно благозвучно: весь церковный год богослужебные тексты пелись на восемь гласов, воспринятых Русской церковью от Церкви греческой, и потому церковный календарь неделя за неделей представлял собой бесконечные утонченные вариации одной темы. Началась великая ектенья, и после каждого молитвенного воззвания монахи произносили нараспев: «Господи помилуй!» Этот краткий благоговейный возглас, повторяемый снова и снова, напоминал плеск крохотных волн, набегавших на морской берег.

Севастьян с радостью огляделся. В распоряжении монастыря находилось немало сокровищ. Со времен женитьбы его предка Давыда на татарке семейство боярина не только приобрело азиатский облик – с тех пор ему были пожалованы новые земли, включая местные «черные» в Грязном. Здешние крестьяне, некогда свободные, а ныне вынужденные подчиняться управляющему, не жаловали своего боярина, но монастырь весьма и весьма выиграл. Боярин даровал монастырю прекрасную церковь, возведенную из сверкающего белого известняка, с модной в ту пору шатровой крышей и с выпуклой луковкой-главкой, а еще громогласный колокол, до сих пор остававшийся редкостью в этих краях, и удивительную икону апостола Павла, написанную великим мастером Андреем Рублевым. Однако, разумеется, главным сокровищем монастыря станет иконостас, над которым отец Стефан работал тридцать лет и который собирались открыть взорам завтра.

Сколь прекрасен был этот иконостас! Установленный вдоль восточной стены церкви, отделяющий алтарь от собственно пространства храма, со своими пятью рядами икон, помещенных на тябла, он почти касался потолка. Венчался иконостас крестом. Ниже следовали праотеческий и пророческий ряды, иконы, запечатлевшие события двунадесятых праздников, Тайную вечерю, и деисус – молитвенники за народ: Богородица, Иоанн Предтеча и угодники Божии. Иконы сияли яркими красками и золотом. Посреди иконостаса располагались двойные двери, именуемые Царскими вратами; на них были написаны Благовещение и четыре евангелиста. И все это создал старый отец Стефан.

Часть иконостаса была пока закрыта полотном. Этой ночью старик собирался завершить последнюю маленькую икону в самом верхнем ряду. Утром, перед службой, Севастьян установит ее на нужное место. И так сие творение будет завершено во славу Божию.

И во славу Руси. Ибо Севастьяну было ясно одно: теперь, в последние дни перед концом света, Господь намерен возвеличить Русь.

Как же она исстрадалась! Два века мучилась она, раздробленная, под ярмом татар. Со всех сторон грозили ей враги. С юга, из степей, налетали ураганом татары; на востоке – татарский хан, царь, как называли его русские, и его подданные, волжские булгары, безраздельно властвовали в своей огромной империи. А на западе появилась новая несметная сила, ведь, когда старая Русь пала под натиском монголов, балтийское племя литовцев, бывших язычников, а теперь новообращенных католиков, воспользовалось слабостью русских, и теперь литвины обрушились на западные пределы русичей и заняли их земли вплоть до самого древнего Киева.

Однако Русь медленно оживала и исцелялась – и все благодаря Москве.

Возвышение Москвы поражало. Оно началось с тех пор, когда хитроумный и проницательный правитель этого маленького княжества взял в жены сестру татарского хана и сделался великим князем. Будучи представителями ханов, московские князья постепенно превзошли всех своих соперников; Рязань, восточнорусский город Нижний Новгород, даже могущественная Тверь – все они теперь признавали главенство Москвы. Затем, в 1380 году, получив благословение знаменитого монаха Сергия, Москва наконец разбила татарское войско в великой битве на Куликовом поле, у реки Дон. Резиденция митрополита православной церкви теперь тоже располагалась в Москве. И кто знает, хотя татары все еще грабили землю русскую и требовали дань, когда-нибудь Москва, пожалуй, поможет Руси освободиться.

Когда завершили последнее песнопение, тропарь, Севастьян проводил отца Стефана в его келью. Долгий Великий пост совсем лишил старца сил, и он казался особенно дряхлым и хрупким. Севастьян с нежностью глядел на него. Случайно они оказались дальними родственниками, ведь оба происходили от крестьянской женщины Янки. Однако в первую очередь Севастьян испытывал к старцу благодарность. Он всю жизнь был учеником Стефана. Когда-то старец объяснял ему, несмышленому мальчишке, смысл православного восьмиконечного креста с его двумя дополнительными поперечинами: изголовьем и идущим наискось подножием, которые отличали православный крест от католического.

А теперь он в совершенстве овладел и искусством иконописи: научился выбирать просохшую ольховую или березовую доску, выравнивать и выглаживать ее поверхность, оставляя, однако, шероховатые «поля» по краям, наклеивать льняную паволоку, покрывать доску левкасом из рыбьего клея и алебастра и лощить до гладкости, процарапывать очертания намеченной фигуры острым стилом, накладывать листики сусального золота для нимбов, а потом писать слой за слоем – краской, растертой на яичных желтках с вином, и твореным золотом, чтобы придать иконе ее восхитительную глубину. И наконец, много дней спустя, иконописец дополнительно покрывал доску лучшей олифой, которая пропитывала ее, не давала краскам пожухнуть и сообщала иконе ее божественное тепло.

Придя к себе в келью, отец Стефан отпустил Севастьяна и сел за свой рабочий стол. На иконе, изображающей праотца Авраама, ему осталось положить последний слой краски, который преобразит целое. Завтра ее можно будет установить на иконостасе для торжественной службы, а олифой пропитать потом. Отец Стефан был человеком смиренным. «По сравнению с безыскусной красотой икон Андрея Рублева, – говаривал он, – мои иконы ничто». Но как бы там ни было, иконостас он создал. А теперь, глядя на незавершенную икону, стал читать молитву.

«Как странно, что эта алтарная перегородка проживет всего тридцать восемь лет», – часто размышлял он, ведь, произведя множество подсчетов, Церковь решила, что в 7000 год, 1492-й по западному исчислению, настанет конец света. Отец Стефан предполагал, что Севастьян еще увидит светопреставление. Однако не ему дерзновенно мудрствовать о столь великих тайнах. Ему надлежит писать иконы во славу Божию до самого конца.

Он склонил голову. А потом произошло что-то удивительное.

Севастьяна поневоле снедало волнение. Хотя сам отец Стефан воспринимал свое искусство подчеркнуто смиренно, весь монастырь взирал на деяния рук его с благоговейным восторгом, а наступающий день обещал стать торжеством. Севастьян не в силах был думать ни о чем другом, меряя шагами келью промозглой холодной ночью. Шли часы, но он не решался побеспокоить старого иконописца. Да и когда Стефан не появился к полунощнице, никто особо не встревожился. Ведь позднее сквозь маленькое окошко кельи Севастьян разглядел, как отец Стефан работает у себя за столом, время от времени поворачивая голову. А ночной мрак тем временем только сгущался.

Отец Стефан сидел неподвижно, борясь со своим телом. Удар, который он пережил вскоре после вечерни, лишь на короткое время лишил его сознания. Однако он утратил дар речи и способность владеть правой рукой и потому беспомощно глядел на незавершенную икону перед собой. Шли часы. Он молился. Молился Богородице Заступнице.

Ранним утром Севастьян проснулся и вышел из монастыря. Свеча в келье отца Стефана все еще горела, и, может быть, он заглянул бы к нему, если бы, бросив взгляд за монастырскую стену, не увидел вдалеке престранного зрелища.

Сначала ему показалось, что это маленькая лодочка под белым парусом выплыла из леса напротив и движется по направлению к реке. Он потер глаза. Не может быть. И внезапно со всей ясностью понял, что это вовсе не лодка, а человек, быстро скользящий ему навстречу. А потом свершилось чудо из чудес: сияющая человеческая фигура поплыла над водой. «Морок, чистый морок!» – решил Севастьян, ведь сверкающий призрак внезапно с легкостью проплыл над монастырскими воротами и устремился в келью отца Стефана. И тут Севастьян узнал старого отца Иосифа. Молодой монах задрожал и бросился к себе в келью.

Утром он убедил бы себя, что все сии чудеса явились ему во сне, если бы не одно любопытное обстоятельство. Ибо, хотя и отец Стефан, и отец Иосиф покинули сей мир, находясь каждый в своем убежище, примерно на рассвете, икона, должным образом завершенная, уже стояла в иконостасе, на отведенном ей месте.

Глава пятая. Иван

1552

Медленно-медленно.

Медленно-медленно.

Весла, ритмично погружаясь в воду и снова поднимаясь, словно пели в лад.

Волга-матушка, могучая река: ладьи шли по реке с востока.

Высоко в бескрайних осенних небесах порой проплывали бледные облака, а тем временем ладьи, подобно теням, пересекали угрюмые воды, а солнце медленно опускалось за дальний берег. Волга-матушка, могучая река: ладьи возвращались домой из долгого похода.

Иногда они шли под парусом, но чаще на веслах. На берегу широкой реки плеск их весел был не слышен – лишь негромкое ритмичное пение гребцов печальным эхом разносилось над волнами.

Могучая река. Могучая река.

Борис не знал, сколько кораблей вышло в поход. Лишь часть войска оставили нести гарнизонную службу на востоке. Главные силы возвращались в приграничный Нижний Новгород, и возвращались с победой, ибо русские только что завоевали Казань – столицу Казанского ханства.

Много дней миновало с тех пор, как вышли они из Казани, постепенно скрывавшейся из глаз на высоком холме над Волгой, где этот гигантский поток наконец поворачивал на юг, по далекой степи и пустошам, и нес свои воды в Каспийское море. Казань лежала рядом с землями, издавна принадлежавшими волжским булгарам. То были врата империи, над которой некогда властвовал могущественный Чингисхан.

Теперь Казань стала русской.

Ладьи каждый день выходили в плавание на рассвете и не становились на прикол до тех пор, пока их тени не удлинялись настолько, что каждое судно словно бы сливалось с идущим позади, и оттого они начинали напоминать уже не дальнюю стаю черных лебедей, скользящих друг за другом, а змей, медленно продвигающихся к берегу по пламенеющим водам, – закатное солнце, впереди, на западе, опускающееся за горизонт, окрасило реку золотым багрянцем. Тем временем на берегу последние лучи солнца озарили зловещим светом нагие стволы лиственниц и берез, и те стали походить на войско, вооруженное копьями и встречающее подплывающие ладьи.

Борис сидел ближе к корме. Ему было шестнадцать, он был среднего роста, все еще по-юношески худощав. В чертах его широкого лица угадывалась татарская кровь, глаза у него были темно-голубые, волосы – темно-каштановые, борода едва пробивалась. Будучи молодым конником, он носил стеганый шерстяной тегиляй, настолько толстый, что служил едва ли не доспехом. На плечи он набросил меховую шубу, защищаясь от холодного речного ветра. На спине у него висел короткий тюркский лук, а у ног лежала секира в ножнах из медвежьей шкуры.

Он был знатного рода: звали его Борис Давыдович, из фамилии Бобровых, а на вопрос, из каких краев господин, он отвечал, что его имение находится возле села Русское.

На него не обращали внимания, но если бы кто-то посмотрел на него попристальнее, то заметил бы на лице юноши выражение глубокой задумчивости, нервного возбуждения, особенно усиливавшегося всякий раз, когда он переводил взгляд на первую ладью, возглавлявшую их флотилию, которая двигалась на запад.

В первой ладье плыл двадцатидвухлетний молодой человек – царь Иван.

Иван, помазанник Божий, самодержец всея Руси, – ни один правитель до него не принимал таких титулов. А столицей он избрал Москву.

Его государство вошло в историю под названием Московия и уже обладало огромной властью. Постепенно, в процессе так называемого собирания земель русских, Москва с ее войсками поглотила могущественные города Северной Руси. Тверь, Рязань, Смоленск, даже сильный и властный Новгород – все они утратили свою исконную независимость. И это новое государство отнюдь не представляло собой союз меньших, наделенных равными правами: князь московский был таким же жестоким деспотом, как и татарский хан. Согласно своим взглядам московские князья требовали абсолютного повиновения.

Их сторонники утверждали, что только так Русское государство вернет себе былую славу.

Впрочем, пока до этого было далеко. Даже сейчас большая часть западнорусских краев и земли древнего Киева на юге по-прежнему находились под властью могущественной Литвы. Еще дальше, за Черным морем, новая исламская держава, турецкая Османская империя, захватила Константинополь, который отныне стал именоваться Стамбул, и эта Османская империя с каждым годом расширяла свои пределы. С запада Москве угрожали католики, с юга – мусульмане. А на востоке, из-за Оки, из степей, регулярно совершали набеги на Русь татары, норовя напасть не только на крохотное Русское, но даже осадить могучие стены белокаменной Москвы.

Дело было не только в том, что татары грабили и жгли: Борис ненавидел их еще и потому, что они похищали детей. Он хорошо помнил, как мальчиком стоял, снедаемый страхом и яростью, за монастырскими стенами и глядел, как они скачут мимо, с притороченными к седлам огромными коробами, в которые бросали несчастных пойманных мальчиков и девочек. Существовало несколько линий обороны против татар: от имений татар за Окой – ныне подданных московского князя, а в прошлом врагов, до маленьких крепостей, деревянных частоколов и небольших городков с гарнизонами, защищенных прочными стенами. Но ничто не спасало от новых набегов.

Так было до нынешнего года, но теперь русские обрели повелителя.

Борис мрачно усмехнулся. У ног его лежали двое татар, закованных в кандалы. Он лично взял их в плен – и намеревался послать в свое захудалое именьице Русское. Так он покажет татарам, кто здесь хозяин.

Вскоре рабов у него будет еще больше, ведь этот поход – только начало. Казанское ханство было ближайшим из всех. Ближе к югу, в устье Волги, где некогда царствовали хазары, находилась другая татарская столица – Астрахань. Астрахань падет следующей.

А потом придет черед и правителя всех западных татарских земель, расположенных у теплого Черного моря, – владений крымского хана с его твердыней в городе Бахчисарае.

Сейчас хан был грозным противником, внушавшим страх и трепет. Бахчисарайский дворец напоминал прославленный стамбульский дворец султана Топкапы, и сам правитель Османской империи радовался, когда удавалось привлечь крымского хана на свою сторону. Но со временем победят и его, а затем и все неукротимые, но раздробленные племена, живущие на востоке за Волгой, в азиатских пустынях: казахи, узбеки, Ногайская орда, – все они обречены были стать данниками московского князя. Москва сокрушит их всех.

Именно такую великую судьбу и прозревал царь Иван, предрекший, что христианский русский государь когда-нибудь станет править огромной евразийской империей могущественного Чингисхана. По сравнению с этим сияющим видением самые честолюбивые мечты западных крестоносцев прошлого представлялись жалкими и ничтожными.

Впервые в истории жители леса готовы были завоевать обитателей степи.

Более того, когда русские войска уходили из Казани, Борис слышал, как некоторые татары называют Ивана Белым, то есть западным князем. Поэтому неудивительно, что он с таким волнением смотрел на головную ладью.

Для волнения и радости была и еще одна причина. В это утро молодой царь лично обратился к нему. Даже сейчас Борис едва верил своему счастью. Царь Иван не только говорил с ним, но и открыл ему свои сокровенные помыслы. С того самого часа, пока его товарищи болтали или глядели на проплывающие мимо берега, Борис не мог думать ни о чем другом, кроме беседы со своим героем.

А сколь смел, сколь мужествен был он, высокий, рыжебородый государь, на которого было возложено бремя беспримерной судьбы! Борис знал, как нелегко ему было. Однако Иван Васильевич преодолел все препятствия. Унаследовав Великое княжество Московское всего трех лет от роду, он, униженный, был вынужден наблюдать, подрастая, как влиятельные князья и бояре борются за власть, которая по праву принадлежит ему.

Существовали две могущественные фракции: одну составляли потомки либо древнерусского княжеского дома, либо литовских правителей, а вторую – примерно тридцать пять влиятельнейших боярских семейств, ядро Боярской думы.

Этих-то коварных интриганов Иван и победил. Они ненавидели его мать за ее польское происхождение и презирали его жену, ибо когда он, подобно древним ханам, призвал пред очи свои полторы тысячи самых прекрасных невест, то избрал, разумеется, представительницу древней фамилии, но не из числа своих врагов. Однако при этом заставил их покориться своей воле. Он правил, опираясь на свой собственный ближний круг доверенных лиц невысокого происхождения, и женился по любви.

Борис никогда не видел супругу царя, Анастасию, но часто о ней думал. А думал он о ней, потому что, вернувшись в Москву, должен был вступить в брак и в своих мечтах уже отвел будущей жене ту роль, которую, как все знали, играет при царственном супруге прекрасная Анастасия.

«Она утешает его во всех горестях. Она – его опора, – говорили все в то время. – Она – единственная, кому он может доверять, и он первый признаёт это».

Может быть, семья ее и не принадлежала к числу крупнейших землевладельцев, но была весьма и весьма знатной. В то время они носили фамилию Захарьиных; немного позже они сменили родовое имя и стали именоваться по-другому – Романовы.

Борис недолюбливал князей и вельмож. Почему он должен их поддерживать, если те стремились захватить все высокие посты и оставить одни лишь объедки с царского стола представителям служилого сословия вроде него? Однако при самодержавных князьях московских люди, подобные ему, могли возвыситься.

Ведь при самодержцах ничем не примечательные фамилии, вроде Бобровых, могли на что-то надеяться. Намереваясь лишить власти могущественные кланы, московские правители наделили незнатные семейства, вроде славных Морозовых или Плещеевых, огромными состояниями. Более того, служилое сословие на Руси, в отличие от большинства западных стран, не сопротивлялось деспотам-самодержцам, а поддерживало их, потому что самодержец мог награждать и миловать по своему хотению, предпочитая родовитым князьям и боярам того, кто попал в случай.

Два года тому назад Иван созвал «избранную тысячу» лучших «детей боярских», как именовалось тогда служилое дворянское сословие, включая и людей невысокого звания, и потребовал, чтобы им пожаловали поместья под Москвой, поближе к нему. Борис, к своей немалой досаде, в ту пору был слишком юн и не попал в число избранных, так как служить набирали начиная с пятнадцатилетнего возраста, однако с радостью заметил, что не всем избранным нашли поместья под Москвой. А Русское, хотя и жалкое именьице, располагалось недалеко от столицы.

«Мое имение ближе к Москве, чем у многих из них, – с удовлетворением мысленно отметил он. – Вскоре царь призовет меня к себе».

Вот о чем думал Борис Бобров, плывя по реке и снова и снова мысленно возвращаясь к своей встрече с царем.

Стан еще спал, лодки, вытащенные на берег, лежали рядами, в предрассветной тишине сливались тени. Река словно замерла неподвижно, небо опустело, даже немногие ночные птицы как будто предпочли более не нарушать безграничного покоя медленно гаснущих звезд.

Борис стоял на речном берегу. Прямо у его ног вода казалась черной, хотя дальше на поверхности широкой реки, там, где на речные волны падал бледный звездный свет, виднелась серебристо-серая полоса. Он пристально глядел на восток, надеясь различить на горизонте первые признаки рассвета, но пока ничто не предвещало восхода солнца.

Он пробудился рано и тотчас же поднялся. Было зябко и сыро. Накинул шубу, тихо вышел из своего походного шатра во тьму и зашагал к реке.

Почти всегда его охватывало в этот утренний час странное чувство. Сначала где-то в глубине его тела, под ложечкой, рождалось томление и грусть. В безмолвии, под бескрайними темными небесами он чувствовал себя столь же бесконечно одиноким. Ему казалось, будто из тесного лона сна он перешел в другое, в лоно самой Вселенной, возможно беспредельное, а значит, он навеки заключен в нем, точно пленник, и навеки одинок.

Он спустился на берег к лежащим у воды лодкам, к длинному ряду теней. Перед ним простиралась огромная река, беззвучно несущая свои воды куда-то вдаль.

Горечь его была сродни нежности. Она походила на беседу, в которой никто не произносит ничего вслух. Словно бы юноша решил в сердце своем: «Что ж, я принимаю свою судьбу и навеки остаюсь в одиночестве. Вечно мне странствовать по опустевшим ночным путям».

И однако, печально смиряясь с волей Вселенной, даже вступая в таинственную область, где уже нет места слезам, он ощущал, как внутри него разливается тепло, словно сладкое утешение после долгих рыданий. В глубинах его тела были сокрыты неизмеримая радость и даже любовь – и вот они открывались ему в эти безмолвные предрассветные часы.

Стоя в тени, он вспомнил о своих родителях.

Борис почти не помнил матери и сохранил лишь смутные воспоминания о ее нежности и ласке – так рано она ушла из его жизни. Умерла она, когда ему исполнилось пять. Поэтому вся семья состояла для него из одного отца.

Он умер лишь год назад, но, сколько Борис себя помнил, его отец терпел жестокие муки из-за страшных увечий, полученных в бою с татарами. Десять лет он прожил вдовцом. Всякому видевшему его было ясно, что когда-то этот муж был могуч, крепок и имел богатырское сложение; но теперь его голубые глаза на широком, слегка тюркском лице ввалились, под ними залегли темные тени, он исхудал так, что виднелись ребра, и только невероятным усилием воли удавалось ему управлять своим истерзанным телом, сохраняя хоть какое-то чувство собственного достоинства, пока сын его не вырастет и не сможет сам о себе позаботиться.

Именно эта героическая выдержка и терпение, эта способность находить глубоко в душе все новые и новые силы производили на мальчика такое глубокое впечатление. Не какой-нибудь прославленный воин, могучий богатырь, а именно его отец, слабый и увечный, представлялся ему истинным героем. Изможденный, исхудавший, он казался мальчику одновременно земным его отцом и восставшим из могилы древним предком. И Борис вырос, снедаемый одной возвышенной страстью: исполнить ту героическую роль, в которой было отказано его отцу.

«Теперь судьба нашей семьи в твоих руках, – говорил ему отец. – Тебе одному предстоит хранить честь нашего рода».

Закрыв глаза, он видел их всех, своих предков – высоких, исполненных благородства воинов, ныне покоящихся в затерянных в веках могилах, – могучих мужей, колыбелью которых были лес, степь или горы. И если они могли узреть его, он клялся, что не обманет их ожиданий. Семья Бобровых, обладатели древней тамги с трезубцем, вновь обретет былую славу.

«Или я прославлю свой род, или умру», – мысленно приносил он торжественный обет.

Устремив взгляд на реку, медленно несущую свои волны под бескрайними пустыми небесами, он гадал, видит ли его сейчас отец? Ведомо ли ему, что Казанское ханство повержено?

– Ты со мной, – прошептал он, на миг испытав сердечное умиление.

Иначе быть не могло. Господь не допустит, чтобы его отец не узнал на том свете, что сын его возрождает фамильную славу и былое величие, тем самым замыкая круг судеб и словно проживая за отца его несостоявшуюся жизнь. Иначе быть не могло. А если это не так, значит мир Божий несовершенен.

Но мир, разумеется, совершенен. Разумеется, когда-нибудь, какие бы испытания ни послал ему Господь, выпадет на его долю удача, избавление от одиночества, и – тут он вспомнил о скором радостном событии! – со своей женой он познает любовь и дружбу, о которых мечтал, но в которых до сих пор ему было отказано. Он обретет совершенную любовь.

Так и будет, непременно. Он улыбнулся, глубоко вдохнув холодный предрассветный воздух.

Внезапно за спиной его послышались едва различимые шаги. Он обернулся. Сначала он не мог никого разглядеть, но потом уловил слабый шорох, и из-за ряда ладей появилась чья-то высокая фигура, словно сотканная из теней.

Он нахмурился, гадая, кто бы это мог быть. Тень медленно приблизилась, но, только когда между ними оставалось всего три шага, сумел он различить лицо подошедшего, а узнав, ахнул от изумления и склонился в земном поклоне, ибо это был царь Иван.

Он пришел на берег без свиты. Безмолвно подступил он к самой кромке воды и так простоял рядом с Борисом минуту, а потом спросил его имя.

Его голос был мягок и негромок, однако Бориса тотчас же охватил восторг. Царь спросил юношу, откуда он родом, из какой семьи происходит, и, хотя и выслушал ответы Бориса молча, был доволен ответом и словно бы даже обрадован. Узнав все, что хотел, Иван не ушел, но по-прежнему безмолвно стоял рядом с молодым воином, созерцая широко раскинувшуюся реку, бледно сияющую и теряющуюся где-то во мраке.

Что же ему сказать, гадал Борис. Возможно, лучше промолчать, однако упустить исключительную возможность произвести впечатление на царя и не заговорить было безумием. Через несколько минут Борис решился прошептать:

– Благодаря тебе, государь, Русь освобождается от оков.

Угодил ли он самодержцу? Борис не осмеливался поднять на него глаза, но, бросив робкий взгляд на высокую фигуру царя, он заметил на его лице только выражение едва различимого недовольства; царь по-прежнему пристально глядел на воду, и, не решаясь более нарушать его покой, Борис стал ждать в почтительном молчании. Река, хотя и необычайно широкая, несла свои воды совершенно безмолвно.

Иван отверз уста не скоро, но, когда соизволил обратиться к Борису, заговорил низким, тихим полушепотом, который Борис едва различал.

– Русь – темница, друг мой, а я и есть Русь. Знаешь ли, почему так? – (Борис почтительно молчал, ожидая пояснений Ивана.) – Русь подобна заключенному в клетку медведю, которого дразнят и над которым издеваются зеваки. Русь поймали в ловушку враги: она не может выйти к своим природным границам. – Он на какое-то время умолк. – Но так было не всегда. Во дни Мономаха было не так. – Царь повернулся к Борису и обратился уже прямо к нему: – Скажи мне, как торговали люди русские во дни золотого Киева?

– От Балтийского до Черного моря, – ответил Борис, – от Новгорода до Константинополя.

– Однако сейчас Второй Рим захватили турки; торговые пристани на Черном море в руках татарского хана. А на севере, в Новгороде, – вздохнул он, – мой дед Иван Великий сломил могущество ганзейских купцов, но до сих пор нашими северными берегами владеют эти немецкие псы.

Борис знал, как Иван Великий положил конец почти монопольному господству ганзейских купцов в Новгороде. Но увы, сколь ни богат был Новгород, ему по-прежнему приходилось торговать с Западом через балтийские торговые пути, а они по большей части находились под властью немецких рыцарских орденов или немецких купцов. Единственные гавани, принадлежащие самой Руси, располагались далеко на севере и замерзали на полгода.

– Россия не имеет выхода к морю, – с горечью промолвил Иван, – посему она и несвободна.

Борис был глубоко тронут. Его взволновал не только смысл царских речей, но и та мука, с которой они были произнесены и которую Борис отчетливо различил в голосе Ивана. Могущественный государь, которого он уже почитал благоговейно, испытывал боль, подобно ему самому. Он также ощущал чувство стыда, в его случае – за Московское царство и его неподобающее положение, подобно тому как бедный Борис терзался муками бессильной ярости, вспоминая, сколь жалкое имение досталось ему в наследство. Воистину царь, преисполнившийся благородного и горького гнева, – такой же человек, как и он, походит на него самого, и, забыв на миг свое худородство, Борис страстно прошептал:

– Но судьба наша – обрести свободу и величие. Господь избрал Москву своим Третьим Римом. Ты поведешь нас!

В своей горячности он говорил абсолютно искренне.

Иван обернулся к Борису, устремив на него пронизывающий взор, но Борис не испугался.

– Ты и вправду веришь в то, что говоришь?

Как же иначе?

– Конечно, государь.

– Хорошо, – с задумчивым видом кивнул Иван. – Господь привел нас под стены Казани и даровал нам победу. Он услышал молитвы своего раба.