Текст книги "Русское"

Льва удивляло, что молодой боярин и его супруга до сих пор не вернулись в Москву. Он полагал, что здесь они томятся от тоски. Нельзя сказать, что в деревне Борис жил в праздности: он тщательно осмотрел все, чем располагало его имение. Михаил, бедный родственник купца, пожаловался ему:

– Отец его был совсем другой. А от этого ничто не ускользает. Сущий татарин вроде тебя, Лев.

Купец, хотя и сочувствовал родственнику, не мог не восхищаться Борисом и его хозяйственной сметкой. «А ну как он удивит их всех, сохранив за собой имение?» – думал он, сухо веселясь.

Самому-то ему было совершенно все равно. Шагая по улице, Лев прекрасно отдавал себе отчет в том, как вести себя во всех этих интригах. У него не было прочных связей ни с одной из враждующих сторон, да он и не собирался их устанавливать. Главной его задачей было выжить. Для купцов вроде него настали благоприятные времена. На престол взошел энергичный молодой царь, и кто знает, какие возможности теперь представятся таким, как он? Достаточно только посмотреть, например, на северян Строгановых, роду-племени, как и он сам, крестьянского, – богатеющих на глазах солеторговцев, которые, по слухам, пользуются благосклонным вниманием самого царя. К ним надлежит приглядываться, им надобно подражать.

А чтобы выжить, следует ладить со всеми. В Русском должно прежде всего поддерживать хорошие отношения с монастырем, которому и принадлежит вся эта деревушка. Но даже тут следует проявлять осторожность. Той частью церковных владений, на которую зарились московские цари, были ценные маленькие городки, и по временам власти находили предлоги, чтобы завладеть ими. Если такое случится, молодой хозяин Грязного, служилый человек царя, мог внезапно сделаться важным лицом – кто знает?

Осмотрительно взвешивая по пути все «за» и «против», Лев дошел до прочного, двухэтажного деревянного дома с широким внешним крыльцом, где его уже в одиночестве поджидал Борис.

Он казался немного бледным, в нем чувствовалась какая-то напряженность, но он немедля приступил к делу:

– Как тебе хорошо ведомо, в сем году доходы от Грязного вырастут многократно. А пока мне надобна ссуда.

– Добро, что обратился ко мне, – вежливо отвечал Лев, словно бы и знать не знал, что Борис уже просил в долг у двух купцов победнее, но те предложили ему условия, которые пришлись ему не по вкусу.

– Думаю, мне нужно пять рублей.

Лев кивнул. Это была весьма скромная сумма.

– Могу тебе их ссудить. Твое имение – хороший залог. А роста возьму по рублю на каждые пять.

Значит, всего пятую часть. Борис от изумления открыл рот. Это и в самом деле были великодушные условия, менее половины того, что требовали иные кредиторы, а этой зимой в Москве он даже слышал о том, как один заемщик платил своему заимодавцу по сотой части в день!

– Моя корысть в том, чтобы наживать себе не врагов, а друзей, боярин, – улыбнулся Лев. – Что боярыня Елена Дмитриевна, здорова ль? – вежливо добавил он.

– Да, вполне.

Не промелькнуло ли на миг выражение озабоченности на его лице, которое минуту тому назад сияло от облегчения?

Лев толком не знал. В городе о молодой жене Бориса говорили как о добронравной, кроткой, мягкой. Мало кто в Русском видел ее воочию, кроме двух служанок да попадьи, которая ее навещала. Она не появлялась на людях, и Борис принял правильное решение, призывая священника совершать богослужение в ее покоях, вместо того чтобы выставлять ее на обозрение любопытствующей черни в церкви.

Сказав еще несколько любезностей, Лев удалился и вскоре уже снова переходил рыночную площадь.

А дойдя до середины ее, он с удивлением остановился, увидев двое просторных саней, запряженных красивыми конями: они под звон бубенцов выехали на площадь и повернули к дому, откуда он только что вышел. Судя по крикам возчика и богатым мехам, в которые были укутаны приезжие, они прибыли из Москвы.

Жизнь в Русском представлялась Елене странной, настолько городок был тихий и сонный.

Впрочем, она и сама не знала, чего ожидать от этого нового существования.

Попадья по имени Анна, которая ее навещала, двадцатилетняя толстушка, имеющая уже двоих детей, была не лишена приятности, с острым носиком и не сходящим с лица румянцем. Когда она говорила о своем высоком, статном муже, то по едва заметной улыбке можно было понять, что в браке их царит полная гармония.

Борис не возражал против ее посещений, и потому она частенько сидела с Еленой в ее светелке наверху, пока на улице сгущались сумерки. Благодаря ее рассказам Елена вскоре составила себе представление о местных жителях и смогла даже уверить Бориса, что не стоит подозревать священника в каких-то злых умыслах и что на самом деле он желает Борису добра.

Но Русское было таким тихим и сонным. Ей почему-то казалось, что, когда она выйдет замуж и будет жить вдвоем с мужем, дни ее до отказа будут заполнены делами. И действительно, ей приходилось заниматься хозяйством и вести дом. Однако, когда Борис отлучался в свое имение, она томилась, а внезапный досуг превращался для нее в тяжкое бремя. Она трижды побывала в монастыре, основанном семьей мужа, где ее тепло и почтительно приняли монахи. Она также съездила вместе с Борисом в Грязное. Ей оказали радушный прием, низко кланялись и преподнесли небольшие подарки. Однако от нее не ускользнуло, что обитатели этих крепких изб в маленькой деревушке видят в ней причину своих новых тягот, и потому она не стремилась более туда вернуться.

Вот и все забавы. Какими далекими казались отсюда московская суета и шум, жизнь многолюдной семьи! Почему муж не отвезет ее к родным? Он же наверняка уже закончил все свои дела в Русском: да и чем вообще ему заниматься тут глухой зимой?

Борис до сих пор поражал ее. Она привыкла к мрачности и угрюмости отца, к тому, что он вдруг уходил в себя и подолгу хмурился. Она знала, что большинство мужчин подвержены внезапным сменам настроения и женщины должны принимать их и даже восхищаться ими. Ее собственная мать часто не без гордости говорила о муже: «Наш-то батюшка так уж лют бывает!» – словно это бог весть какая добродетель.

Она как должное бы приняла, если бы Борис тоже расхаживал по дому мрачнее тучи или даже если бы он побил ее. Это было в порядке вещей. Она знала, что Лев-купец для острастки учит жену раз в неделю.

«А гляди-ка, сколько у них детей!» – с суховатой усмешкой заметила в разговоре с ней Анна.

Но приступы тоски, время от времени овладевающей Борисом, были совсем иными. Он был с ней неизменно добр. Помрачнев, он уединялся у печи или на лавке у окна; когда она спрашивала, что случилось, он только устало улыбался. Пытаясь как-то объяснить его поведение самой себе, она могла только предположить, что он словно ждет чего-то.

Да, так и было: он ждал, постоянно ждал чего-то. Но чего именно? Чуда или ужасной беды? Она знала: он ждет, что она станет для него идеальной супругой, как Анастасия – для царя Ивана. Но что это значит? Она делала все, что в ее силах, чтобы угодить ему; она обнимала его, заметив, что на душе у него тревожно. Втайне, хотя и не посвящая его в свои намерения, она собиралась отправиться к своему отцу и, надеясь помочь Борису, попросить у него денег, как только они вернутся в Москву.

Но что-то в ней, казалось, стало для него разочарованием, он не подпускал ее к себе и держался отстраненно, и потому она не могла понять, что его томит. Она не была уверена, что он сам это знает.

А потом, он ждал какого-то несчастья – то ли неурожая и разорения в Грязном, то ли мошенничества и обмана со стороны монахов, то ли иной беды. Правда, когда все оборачивалось хорошо, он возвращался домой в приподнятом настроении, преисполненный больших планов на будущее, уверенный, что сможет заслужить царскую милость. Но не проходило и нескольких часов, как он вновь убеждал себя, что ему грозят нищета или предательство.

Словно призрак его отца неустанно являлся ему, в один миг пророча успех и благоволение судьбы, а в следующий – напоминая о горестях и медленном угасании, которые постигли его самого.

Во второй половине зимы с востока стали приходить тревожные вести. В Казани оставили слишком маленький гарнизон, и все земли вокруг завоеванного татарского города взбунтовались.

– Царь Иван созвал Боярскую думу, да толку-то от нее чуть, – рассказал Борису заезжий купец из столицы. – Половина бояр Казань и брать-то не хотели.

Из-за этих вестей между Борисом и его женой впервые произошла размолвка.

– Проклятые бояре, вельможи, чтоб их! – выругался он. – Хоть бы царь всех их передавил!

– Но ведь не все бояре – дурные люди, – возразила она.

У ее отца нашлись в этих кругах друзья и покровители. Более того, сам Дмитрий Иванов не всегда одобрял политику энергичного молодого царя и учил своих дочерей относиться к царским деяниям с осторожностью.

– Еще какие дурные! – отрезал Борис в запальчивости. – И мы когда-нибудь их всех окоротим, несомненно.

Он знал, что эти резкие слова оскорбляют и его тестя, отца его молодой жены, но не мог сдержаться, а когда Елена печально опустила глаза долу, это только еще более распалило его гнев.

Впрочем, за последующие несколько недель они не получили более никаких определенных вестей, и она уже решила, что он забыл об этом происшествии. Теперь ее занимал только один вопрос: скоро ли они вернутся в Москву?

Странно, что, вполне представляя себе мужнино имущественное положение, она никак не связывала их откладывающийся отъезд с безденежьем. Он не говорил с нею о расходах, потому что не хотел посвящать ее в финансовые дела, а она, со своей стороны, привыкшая к достатку и довольству отцовского дома, не догадывалась, каким бременем столичная жизнь на широкую ногу может оказаться для человека со скромными доходами вроде Бориса.

Когда на смену январю пришел февраль, она помнила только одно: что до сих пор томится в Русском, изнывая от одиночества.

Вот потому-то она и послала письмо своим родителям.

Это было несложно. Анна передала Еленину весточку купцу, едущему во Владимир. Тот, в свою очередь, препоручил письмецо другу, направлявшемуся в Москву. Женщинам даже не понадобилось открывать свои планы Стефану, а само письмо сводилось к весьма простому содержанию: Елена не жаловалась на то, что несчастлива в браке, но сообщала, что одинока. Не могли ли они прислать ей наперсницу, например какую-нибудь бедную родственницу?

Поэтому серым февральским днем, когда ее мужа навестил Лев-купец, у нее вырвался крик сначала радости, а потом удивления, стоило подкатить к крыльцу не одним, а двум саням: ведь она поняла, что к ней приехали не бедная родственница, а мать и сестра!

Они прогостили у Бориса неделю.

Нельзя сказать, чтобы они проявляли к нему пренебрежение. Мать Елены была высокая, статная женщина; обращалась она с Борисом дружелюбно и вежливо. Сестра Елены, полная, замужняя, имевшая детей, постоянно смеялась, восхищалась едва ли не всем, что видела, и дважды побывала в монастыре, рассыпая похвалы церкви, иконе Андрея Рублева и другим благодеяниям, оказанным обители семьей Бориса.

Разумеется, пришлось пойти на дополнительные расходы: покупать вино им и сено и овес шести лошадям. Если он будет в течение недели содержать тещу и свояченицу, то ссуды, полученной от Льва-купца, ему недостанет, это Борис знал наверняка. Но даже это было не так страшно.

Скверно было то, что они не принимали его в свой круг.

Внешне все обстояло так: Елена теперь настаивала, что будет спать вместе с сестрой, ее мать заняла другую верхнюю горницу, а Борис переместился на нижний этаж, на большую печь. Сестер это, по-видимому, очень развеселило, и всю ночь до него долетала их болтовня. Он предполагал, что мог бы запретить такое поведение, но и самый запрет выглядел бы как-то бессмысленно.

«Ну, ежели ей с сестрой вольготней, – мрачно размышлял он, – то пусть хоть всю ночь болтают».

Днем ему было еще тяжелее, ведь женщины все время держались вместе, уединяясь наверху и перешептываясь. Он предполагал, что говорят о нем.

Борис смотрел на женщин так же, как большинство мужчин той поры. Среди людей грамотных ходили по рукам множество сочинений византийских и русских авторов, которые свидетельствовали, что женщины суть низшие существа. Все, что Борис знал о женщинах, он услышал от людей, убежденных в порочности и коварстве женщин, или от отца, вдовевшего много лет.

Он знал, что женский пол нечист по своей природе. Даже церковь позволяла печь просфоры только пожилым вдовам, не желая, чтобы чистые хлебы запятнали руки мирянок помоложе, склонных ко греху. Разделив ложе с женой, Борис всегда совершал тщательное омовение и даже по возможности избегал ее общества, когда приходило время ее ежемесячных кровотечений.

Но самое главное – он не понимал женщин. Он мог время от времени овладевать ими, как той девицей в Нижнем Новгороде, но женщины, собравшиеся вместе, вызывали у него некоторую неловкость.

Что эти женщины делали здесь, в Русском? Зачем они приехали? Когда он вежливо спросил их об этом, его свояченица весело ответила, что прибыли, мол, взглянуть на его молодую женушку и на его именьице и что уедут, «не успеет он и глазом моргнуть».

– Ты просила их приехать? – принялся выпытывать он у Елены в один из редких вечеров, когда сумел застать ее одну.

– Нет, – отвечала она, – не просила.

В конце концов, она сказала правду. Однако он заметил, что слова эти она проговорила не без легкого смущения, словно бы с запинкой.

«Она принадлежит не мне, – подумал он, – она принадлежит им».

Наконец они уехали. На прощание мать Елены, любезно благодаря его за гостеприимство, подчеркнуто произнесла: «Ждем не дождемся, Борис Давыдов, когда ты навестишь нас в Москве. И муж мой, и свекровь с нетерпением ждут твоего приезда».

Истинный смысл ее речей прозвучал вполне недвусмысленно: ему пообещали помощь Дмитрия и одновременно намекнули, что старая боярыня сочтет оскорблением, если он в ближайшее время не предстанет пред ее очи. Он вымученно улыбнулся. Их приезд обошелся ему почти в целый рубль. Ежели, судя по таким расходам, прикинуть, во что станет ему жизнь с молодой женой в Москве, то уж лучше, никуда не торопясь, дома посидеть.

Но что же удумали эти коварные бабы, объедая, опивая и разоряя его? Что они сделали с его женой?

Поначалу все как будто складывалось хорошо. Он снова разделял с ней ложе ночами, и она откликалась на его пыл с неменьшей страстью. Борис вновь преисполнился надежд.

Но спустя две недели он опять помрачнел и погрузился в привычную меланхолию. На то у него были причины. Он обнаружил, что сельскохозяйственные орудия хранят недолжным образом, что амбары устроены скверно и что эти недочеты, по-видимому, ускользнули от глаз управляющего. Одновременно один из рабов-татар занедужил и внезапно помер. Все батраки, которых он мог бы нанять поблизости, уже служили монастырю. Поэтому ему придется в этом году либо купить еще одного раба, либо вспахать меньший участок земли. Он понимал, что без второй ссуды у Льва-купца ему не обойтись.

Он не мог отделаться от ощущения, что, как бы он ни бился, все его усилия бесплодны.

– Что-нибудь придумаешь, – сказала ему Елена.

– Может быть, – мрачно ответил он и отошел к окну – побыть наедине со своими мыслями.

Спустя несколько часов она нарушила его уединение, желая поговорить.

– Ты слишком уж тревожишься, – начала было она, – не все так печально.

– О том мне судить, – тихо сказал он.

– Ты только посмотри, какой ты хмурый, – продолжала она. В том, как она произнесла этот упрек, было что-то новое, чуть-чуть похожее на издевку, словно она пыталась развеять его уныние дерзостью и презрением. Откуда только взялась эта ее новая смелость? Не иначе как от тещи и свояченицы. Он в ярости воззрился на нее.

Так оно и было. Елена несколько раз спрашивала мать и сестру, что скажут они о Борисе, и именно сестра уверила ее: «Когда мой муж мрачнеет и хмурится, я не хожу тихохонько, будто виноватая. Веселюсь себе, ровно ничего и не случилось, ровно мне и дела нет. Он поглядит-поглядит на меня – да и тоже развеется».

Она была хлопотливая молодка, и роль старшей советчицы ей очень льстила. Ей и в голову не приходило, что Борис ни в чем не похож на ее мужа.

И потому, когда Елена ясно дала понять мужу, что не принимает его тревогу и страхи всерьез, и продолжала не без самодовольства расхаживать в его присутствии с веселым видом, он только подумал: «Они научили ее презирать меня».

Он мрачно, в раздражении размышлял об этом несколько часов, когда она совершила самую большую ошибку. Звучало это как небрежное замечание, однако Елена не могла бы выбрать для этих слов худшей минуты:

– Ах, Борис, – промолвила она, – глупо так унывать!

– Глупо?! – вспылил он.

Неужели его собственная жена обзывает его глупцом? Охваченный внезапной яростью и гневом, он вскочил на ноги, сжав кулаки.

– Ну, подожди, покажу тебе, как смеяться надо мной, когда у меня тяжело на душе! – взревел он.

Он шагнул к ней, едва ли отдавая себе отчет в том, что намерен сделать, как вдруг в дверь заколотили, на пороге появился Стефан-священник, и это отвлекло его.

Священник, глубоко встревоженный чем-то, пожалуй, и не заметил Елену и, не успев перекреститься на иконы, сообщил весть, мгновенно заставившую Бориса забыть обо всем остальном:

– Царь умирает!

Михаил-крестьянин, куда бы ни бросил взгляд, видел одни невзгоды.

Молодой боярин Борис отбыл в Москву вместе с женой, хотя по временам и наведывался в имение. Однако, несомненно, вскоре он вернется, останется надолго, и тогда одному Богу известно, какие еще на них обрушатся напасти.

Новая барщина оказалась тяжким бременем. Михаил не только работал на барина и выплачивал ему деньги, но и был обязан вносить государственную подать, которая обыкновенно равнялась стоимости четверти его урожая зерновых. Трудно было сводить концы с концами. Его жена ткала яркое, приятное для глаз полотно с узором из красных птиц и продавала на рынке в Русском. Это было подспорьем. Разумеется, приходилось иногда идти в обход правил, ловчить, изворачиваться: Михаилу разрешалось собирать валежник в господских лесах, и, как и все остальные, он время от времени делал кольцевой надрез на стволе живого дерева, чтобы оно со временем засохло. Но к концу года денег у него не оставалось вовсе, а зерна – ровно столько, чтобы продержаться зиму после неурожая. Иных запасов у него не было.

А еще ему досаждал Даниил-монах. Неоднократно Даниил намекал, что неплохо бы ему, Михаилу, работать на барина без должного усердия, то есть, говоря без обиняков, втайне отлынивать при отработке барщины.

Но, во-первых, Михаилу эти намеки не пришлись по душе, а во-вторых, если бы управляющий поймал его на таких плутнях, несдобровать бы крестьянину.

«А ведь можем уйти, – напомнила ему жена, – уйти этой же осенью».

Он и сам об этом подумывал, но пока не решался.

Законы, устанавливающие, когда крестьянин мог уйти от господина, были приняты Иваном Великим пятьдесят лет тому назад и подтверждены при его внуке, нынешнем царе.

Крестьянин уже не мог уйти от барина в любое время, но только в особо указанное господином, и чаще всего оно выпадало на двухнедельный промежуток: за неделю до и еще неделю после 26 ноября, в день Святого Георгия, или Юрьев день. Здесь прослеживалась определенная логика: к этому времени урожай уже убран и крестьянину труднее всего было странствовать холодной, неуютной поздней осенью. Разумеется, ему приходилось соблюдать и некоторые условия – платить за уход от барина немалую пошлину, «пожилое». Но тем не менее, предупредив господина и внеся «пожилое», крестьянин со своей семьей мог уйти, а потом, принарядившись, бить челом новому хозяину. Тут-то и возникала незадача. Даже если бы Михаил и смог уплатить пошлину, куда бы он пошел?

Ныне большинство имений представляли собой поместья, то есть были пожалованы за воинскую или государственную службу. Они были маленькие, и помещики часто изнуряли крестьян непосильной работой и не следили за землей, предоставленной им только на определенных условиях. Такие владельцы стародавних вотчин, как Борис, по крайней мере, хоть как-то заботились о своих наследственных владениях. С другой стороны, существовали и свободные земли на севере и на востоке, но кто знает, как сложится жизнь в тех краях за Волгой? А еще оставалась церковь.

– Если монастырь и не отберет вотчину, мы всегда можем взять у него в кортому какие-нибудь земли, – предложила его жена.

Но его одолевали сомнения. Точно ли там ему легче будет сводить концы с концами? Он слышал, что другие монастыри поднимают размер кортомы и увеличивают барщину.

– Подождем немного и поглядим, – сказал он.

Он знал: что-что, а ждать его жена умеет. Она была полная, неповоротливая женщина, неприветливая к чужим; но за этой грубой внешностью таилась нежная душа, тревожившаяся даже за Бориса и его молодую жену, их господ, отнимавших едва не последнее.

– Не пройдет и пяти лет, как он либо умрет, либо разорится, – предрекла она. – А мы по-прежнему будем сидеть на этой земле.

Однако в двоих своих сыновьях Михаил не был столь уверен. Старший, Иванко, был простоватый паренек десяти лет, точь-в-точь сам Михаил в отрочестве; а еще парнишка имел приятный голос и хорошо пел. Но младшенький, Карп, оставался для отца загадкой. Ему исполнилось только семь, он был темноволосый, жилистый, подвижный мальчишка, весьма и весьма себе на уме.

«Ему всего-то семь, а он меня уже не слушается, – удивленно сетовал Михаил. – Откуда только воли столько взял, мордва неумытая? Я его бью-бью, а ему хоть бы что!»

Такому вольнодумцу места в Грязном не было. Его тут не потерпят.

Гадая, как поступить, и не находя выхода, Михаил-крестьянин решил обратиться за советом к своему родичу Стефану-священнику.

Борис глядел на Москву сверху, с Воробьевых гор. Стефан-священник послал ему записку, что навестит его этим вечером. Времени до условленной встречи оставалось еще много. Поэтому Бобров и взирал, без горечи и, как он полагал, вообще без каких-либо особых чувств, на раскинувшуюся внизу великую крепость.

Москва – средоточие мира; Москва – его могучее сердце. В этот теплый сентябрьский день даже птицы на ветках, казалось, перекликались приглушенно.

Лето выдалось медлительное, безмолвное и просторное, какими бывают жаркие месяцы только на Руси; солнце подрумянило шепчущий на ветру ячмень на полях в окрестностях столицы; в лучах его березы серебрились, пока наконец не побелели, словно остывшая зола. Под Москвой в разгар лета листья деревьев: осины, березы, даже дуба – казались такими легкими и нежными, что, подрагивая под ветром, казались совсем прозрачными и такими ярко-зелеными, что походили на россыпь изумрудов, блестящих в танцующих лучах солнца. И лишь на Руси таким образом листья могли сказать: «Глядите, мы пляшем, сгорая в этом пламени, бесконечно хрупкие и бесконечно сильные, мы не сожалеем о своей судьбе, предреченной нам бескрайними голубыми небесами, мы танцуем, хотя смерть наша неизбежна».

Теперь, при приближении осени, и на деревьях, и на тяжеловесном, приземистом городе осел тонкий слой мелкой-мелкой пыли, и, подобно безмолвному сияющему облаку, парившему над головами, лето стало рассеиваться, растворяясь в бескрайних, вечных, словно бесконечно удаляющихся небесах.

Над прочными стенами Москвы, над огромным Кремлем, башни которого хмуро глядели на реку, царила тишина.

И кто бы мог предположить, что лишь несколько месяцев тому назад в этих стенах властвовали смерть и измена?

Укрепленный город – обитель измены: тьма в огромном сердце великой русской равнины.

Они предали царя. Никто не говорил об этом, но все знали. Всюду, на каждой улице, в любом публичном собрании, ощущались настороженность и страх. Даже в том, как Дмитрий Иванов поглаживал бороду, или проводил рукой по лысине, или моргал воспаленными глазами, Борис видел их – и не ошибался.

Бояре ждали, что царь умрет, но Иван выжил.

А ведь он недавно пребывал на грани жизни и смерти. В марте, сраженный, вероятно, воспалением легких, Иван умирал, почти лишившись дара речи. На смертном одре он умолял князей и бояр присягнуть на верность его сыну-младенцу. Однако большинство не спешили соглашаться.

«Что же выходит, править нами будет семейство матери, проклятые Захарьины?» – возражали бояре.

Был ли у них выбор? Строго говоря, да, ведь в Кремле, вдали от придворной жизни, изредка можно было заметить младшего брата царя, безобидного, жалкого, слабоумного, который редко показывался на людях. Даже если о нем иногда и вспоминали, никто не рассматривал его как возможного претендента на престол, считая, что он неспособен будет править. Но что, если выбрать двоюродного брата царя, Владимира? Из множества князей он приходился царю самым близким родственником и имел к тому же опыт правления. Во всяком случае, он куда больше подходил на роль самодержца, чем младенец-царевич.

Не стесняясь тем, что царь лежит на смертном одре, бояре спорили, кому достанется власть. Даже особенные друзья Ивана, ближайшие советники, которых он некогда избрал сам, хмурились и перешептывались по углам. Все они отрекались от него, а он мог лишь смотреть и слушать, не в силах произнести ни слова. А какая судьба постигнет Московское царство, когда его не станет? Проклятые вельможи-изменники уже вступили в междоусобную борьбу за власть.

Но внезапно он исцелился. И распахнутая было завеса пред небытием вновь опустилась. Придворные склонились перед ним в земном поклоне и радостно приветствовали его выздоровление. О двоюродном брате царя Владимире никто более не упоминал, словно и вовсе не слыхивали о таком. А царь Иван ни словом не выдал, что ему известно их лукавство.

Но царские палаты словно бы окутал мрак. В мае Иван повез свою семью далеко на Север, на богомолье, дабы возблагодарить Господа в том самом монастыре, куда ездила его мать, когда носила его. Путь предстоял долгий, далеко-далеко вглубь лесов, уходящих в ледяную северную пустыню. А там, при переправе через затерянную в непроходимых чащах реку, кормилица оступилась, переходя по сходням со струга, уронила в воду маленького царевича, и ребенок тотчас же захлебнулся.

Этим летом солнце тяжело нависало над теплым, поблескивающим от пыли Кремлем, словно безмолвно разделяя сухую, опаляющую скорбь, воцарившуюся за прочными кремлевскими стенами. На северо-западе, во Пскове, бушевала чума. На востоке, в Казани, все чаще и чаще отказывались повиноваться покоренные народы.

В эти бесконечно тянущиеся месяцы Борис также испытывал какую-то грусть.

В марте Борис и Елена поспешно вернулись в Москву и поселились в маленьком скромном домике в Белом городе.

Елена каждый день навещала мать или сестру; каждый день шепотом сообщали известия о бедах, обрушивающихся на царский двор, – отец узнавал обо всем лично, а у матери были подруги из числа пожилых «ближних» боярынь царицы, поселенных в женских покоях Кремля.

Борис часто оставался в одиночестве. Не зная, чем занять себя, отправлялся гулять по столице и заходил в многочисленные местные церкви, нередко подолгу останавливаясь перед той или иной иконой, в рассеянности читал молитву, а потом шел себе дальше.

Однако, хотя они и жили весьма уединенно, ему не удавалось избежать расходов. Надо было держать лошадей, делать подарки и прежде всего тратить деньги на аршины золотой парчи и меховую отделку кафтанов и всякого иного платья, потребного, дабы навещать важных лиц, которые, как полагал Борис, могли помочь ему возвыситься.

Он ничего не мог поделать, хотя и ненавидел издержки, существенно превосходившие его средства. По временам, когда его жена возвращалась от матери счастливая, с последними новостями, он поневоле ощущал какое-то угрюмое раздражение – не потому, что она хоть чем-то обидела его, а потому, что неизменно была уверена, что все хорошо. Потом, ночью, разделяя с ней ложе, он, снедаемый вожделением, с трудом удерживался, чтобы не дотронуться до нее, но преодолевал желание. Он все надеялся: может быть, его холодность испугает ее, встревожит – и она наконец увидит что-то за пределами своего уютного семейного мирка? «Да разве это любовь, – размышлял он, – если жена не разделяет моих забот и не утешает в огорчениях?»

Но юная Елена, заметив это наигранное безразличие, опасалась лишь одного: она не по сердцу своему угрюмому мужу. Ей хотелось расплакаться, но вместо этого она из гордости избегала его, замыкаясь в себе, а по ночам лежала неподвижно, окружив себя такой невидимой стеной, что он, в свою очередь, думал: «Ну вот, понятно, я ей не нужен».

На свое несчастье, он как-то встретил на улице молодого приятеля, они сели выпить и поговорить. Приятель сперва спросил, как здоровье Бориса и его жены, а потом изрек с видом знатока:

– Люди говорят: жениться – на скорую руку да на долгую муку. Все они такие. Сперва ты ей не мил, а там и лютый враг. – Конечно, сам приятель был холост.

Неужели так и есть? Много недель он терзался, повторяя в душе эти глупые слова. Иногда они с Еленой предавались любви несколько ночей подряд, и, казалось, между ними воцарялось согласие, но потом какая-нибудь воображаемая обида нарушала семейный их лад, и он, лежа рядом с ней, мучимый тайным гневом, думал: «Да, это правда» – и даже желал, чтобы скорее сбылось это мрачное пророчество.

Так и получилось, что этот молодой русич замер над первой, еще не самой глубокой пропастью саморазрушения и заглядывал вниз.

Иногда, стоя перед иконами в московских церквях, он молился о ниспослании добра и мира, молился о том, чтобы навсегда сохранить в сердце любовь к жене, и чтобы жена вечно питала такую же любовь к нему, и чтобы они прощали друг другу взаимные обиды. Но в душе сам не верил, что это возможно.

В один из таких дней, остановившись перед всеми любимой иконой в маленькой местной церкви, он разговорился с молодым священником по имени Филипп. Тот был примерно ровесником Бориса, но очень худ, с рыжими волосами и жестким, сосредоточенным лицом. Нос его выдавался вперед, словно клюв, при разговоре он отрывисто кивал головой, точно того и гляди накинется на обсуждаемый предмет и несколькими точными движениями проворно наколет его на нос, выступающий над густой рыжей бородой. Едва Борис сказал, что любит иконы и что его семья принесла в дар монастырю в Русском икону работы великого Андрея Рублева, как священник пришел в неописуемый восторг.

– Боярин, я нарочно изучал иконы. Выходит, в Русском есть икона работы Андрея Рублева? А я и не знал. Я должен отправиться туда, чтобы в этом убедиться. Может быть, ты когда-нибудь позволишь сопровождать тебя. Да, ты согласен? Спасибо тебе, благослови тебя Господь.