Текст книги "Русское"

Действительно, поход на татарский город, расположенный на восточном берегу Волги и на ее притоках, по временам напоминал многолюдное паломничество. Перед войском не только несли иконы; из Москвы доставили личную святыню Ивана – распятие, содержавшее частицу Креста Господня; священники окропили святой водой весь стан, прося избавления от непогоды, которая затрудняла осаду. И Господь услышал молитвы Ивана. Царь столь долго молился у себя в шатре, что кто-то даже пустил слух, будто он боится выйти и возглавить войско, но Борис не мог в это поверить. И разве не в тот самый миг во время службы, когда священник возгласил: «Враги твои раболепствуют тебе, ты попираешь выи их», русские мины взорвались и обрушили прочные дубовые стены татарской Казани? И разве произошло это не в день Покрова Пресвятой Богородицы?

Он никогда ни минуты не сомневался в своем царе. Не было у него никаких сомнений и в том, что Москве предназначено самим Господом возглавить христианский мир, что она – Третий Рим и останется таковым до конца дней. Недаром Господь посылал множество знамений, подтверждающих ее особую судьбу.

Шестьдесят лет тому назад, в 1492 году по западному летоисчислению, русские решили, что наступит светопреставление. Все настолько уверовали в его неизбежность, что Церковь на этот год даже не стала определять дату Пасхи. Поэтому, когда ожидаемый конец света не настал, было повсеместное удивление и все – от властей предержащих до последних нищих – судили да рядили, что бы это могло означать?

Тогда-то люди мудрые и почтенные и решили, что для Руси начинается новый век, в котором, по воле Божией, править суждено Москве. И так при Иване Третьем и его потомках в Москве заговорили о том, что Москва – Третий Рим.

В конце концов, имперский Константинополь, Второй Рим, пал под натиском турок. Собор Святой Софии отныне сделался мечетью. Хотя Русская православная церковь терпеливо ждала, когда греческий патриарх снова возьмет на себя бразды правления, он оставался не более чем игрушкой в руках турецких правителей, и с течением лет стало ясно: митрополит Московский стал истинным главой Восточного православия и решение всех практических вопросов отныне в его ведении.

От начала было назначено: стать Московскому княжеству империей. Не зря дед молодого царя, Иван Великий, взял в жены царевну из византийской императорской династии Палеологов, после чего русский царский дом с гордостью перенял у правителей погибшего Нового Рима герб, изображающий двуглавого орла.

Борис благоговейно взирал на высокого самодержца, стоящего рядом с ним. Царь снова замолчал и, казалось, погрузился в глубокие размышления.

И вдруг вздохнул.

– Перед Русью открывается великая судьба, – печально заметил он, – однако мне предстоит преодолеть больше препятствий внутри ее, чем вне ее пределов.

Борис всей душой сочувствовал ему. Он знал, как дерзкие князья Шуйские, гордясь своим происхождением от старшей ветви рода Александра Невского, в отличие от царя Ивана, унижали его в детстве; он знал, как кичливые бояре пытались разрушить все, чего добились князья московские, свергнуть царя с престола и вновь ввести правление вельмож. Он вспомнил, что всего пять лет тому назад, когда Москву охватил сильнейший пожар, разъяренная толпа обвинила в поджоге поляков – родню Ивана со стороны матери – и, ни перед чем не остановившись, выволокла его дядю из Успенского собора и убила. А ведь восставшие угрожали убить и самого Ивана.

Враги Ивана противились всем его начинаниям; Борис сам неоднократно слышал: многие сетовали на казанский поход и хулили его как пустую трату денег.

А теперь молодой царь обращался к нему, Борису Боброву из захудалой, жалкой деревушки Русское, обращался к нему, стоя у темных волжских вод и тихо говоря:

– Мне нужны такие, как ты.

Спустя мгновение он ушел, а Борис, ища его глазами, смог только страстно прошептать ему вслед, устремив взор в густую тень:

– Я твой, – величая Ивана самым торжественным из его титулований, внушающим благоговейный трепет, – государь.

Дрожа от волнения, он стоял на берегу до тех пор, пока на востоке наконец не показалось бледное рассветное солнце.

Продолжая свой путь по Волге на ладье, Борис ощущал все то же неослабевающее волнение, что и ранним утром. Что будет означать для него эта встреча с молодым царем? Станет ли она началом возвышения его семьи?

Борис Давыдов по прозванию Бобров. За последние десятилетия обычаи изменились, и людей стали называть иначе, чем прежде. Теперь никто, кроме князей и самых именитых бояр, не использовал полную форму отчества, оканчивающуюся на «вич». Конечно, царя Ивана величали Иваном Васильевичем, но он, скромный боярский сын, был всего лишь Борисом Давыдовым сыном, не Давыдовичем отнюдь. Но чтобы точнее обозначить свое происхождение, русский мог добавить к двум этим именам – своему и отчему – еще и третье, обычно то, которым звался дед. А иногда таким третьим именем становилось прозвище.

Именно так на протяжении XVI века на Руси, довольно поздно, стали появляться фамилии. Ведь третье имя иногда передавали следующим поколениям, хотя принимать его или нет – каждый, кого это касалось, решал сам, и семья, избрав фамилию, могла с легкостью поменять ее несколько раз.

Семья Бориса гордилась своим родовым именем. Борисова прадеда нарек Бобром сам Иван Великий, а вот за что – тут мнения разделялись. Одни говорили – за то, что любил боярин покрасоваться в бобровой богатой шубе, другие считали, что был он работящ и усерден, как трудолюбивый зверь лесной, а может, великий князь московский решил, что его мелкопоместный боярин чем-то похож на бобра, – никто в точности не знал истины. Однако семейство Бобровых приняло это прозвище как родовое имя, и на том дело кончилось. Его предка почтительно величали Могучим Бобром. Отец этого Бобра даровал монастырю в Русском прекрасную икону, написанную Андреем Рублевым, а потомки, хотя вклады их в монастырскую казну все уменьшались, тем не менее заботились, чтобы монахи должным образом поминали обоих своих благодетелей Бобров в усердных молитвах.

Но сейчас семейство Бобровых утратило былое влияние и богатство. Дела его постепенно приходили в упадок, и такая судьба постигла множество русских боярских родов.

Все беды начались с того, что имения кроили и делили меж собой три поколения наследников, а новых земель судьба не преподносила. Хуже всего пришлось семейству, когда дед Бориса, попав, подобно многим другим представителям своего класса, в долговую кабалу к монастырю, передал монахам всю деревню Русское, оставив себе только земли в Грязном. Бобровы все еще владели домом в стенах Русского, который брали у монастыря внаймы за скромную плату, а поскольку Борису было зазорно жить в сельце с таким неказистым названием, то он предпочитал говорить, что родом из Русского.

Он надеялся, что когда-нибудь перестроит Грязное, превратив его в порядочное имение, и тогда-то и даст ему новое название, более приличествующее его, Бориса, чину. Но пока он владел только этой жалкой деревушкой.

В каком-то смысле ему посчастливилось. Имение в Грязном, хотя и сократилось из-за прежних выделов, по-прежнему находилось на плодородных почвах и принадлежало ему, не имеющему братьев и сестер, безраздельно. К тому же Грязное считалось вотчиной, то есть он владел им целиком и полностью, приняв по наследству. В последние полвека все меньше и меньше земель имело статус наследственной вотчины, и все чаще и чаще обедневшие землевладельцы или новые люди получали ту или иную деревушку в качестве поместья – то есть вознаграждения за службу тому или иному князю. И хотя на практике поместья тоже часто передавались из поколения в поколение, на это все же требовалось согласие князя. Но пусть даже Борис никому не обязан был давать отчет о том, как управляет имением и распоряжается доходами от него, их едва хватало, чтобы купить коней, оружие, доспех и кое-как кормиться в течение года. Чтобы его семейство вернуло себе прежний достаток и положение, надобно было заручиться царской милостью.

Встреча с царем была самым важным событием из тех, что до сих пор произошли с ним в жизни. Но хотя царю теперь и было известно его, Бориса Давыдова, имя, надлежало постараться, чтоб привлечь внимание царя к своей скромной персоне. Что же придумать?

Ближе к вечеру, проплывая мимо, они заметили на левом берегу участок, где лес сменился длинной полосой степи, и тут Борис увидел собрание разномастных домиков примерно в версте от них. Разглядев, что домики движутся, он слегка хмыкнул и с отвращением пробормотал: «Татары».

Татары на границах с Московией часто жили в таких странных передвижных домиках, похожих не столько на кибитки, в которых ездили цыгане Западной Европы, сколько на деревянные избушки на маленьких колесиках. С точки зрения татар, постоянное место жительства русских, привлекавшее крыс и паразитов, было подобно свинарнику. Для Бориса же передвижные дома татар доказывали коварный нрав и ненадежность этого народа.

При виде этих кочевников он вспомнил о своих татарах-пленниках. Он бросил на них взгляд: их было двое, коренастых, приземистых, плосколицых, с бритыми головами. Говорили они низкими, громкими голосами.

«Ревут как ослы», – подумал он.

А еще они были мусульмане.

Хотя казанская кампания рассматривалась как своего рода крестовый поход, в целом царь придерживался мнения, что татарское население на завоеванных землях надобно обращать в христианство не огнем и мечом, а силой убеждения. Более того, дабы ослабить сопротивление татар, его посланцы настойчиво внушали им, что Московское царство уже включает в себя мусульманские общины, которым царь позволяет свободно исповедовать ислам. Но разумеется, если татарин хотел поступить на службу лично к царю, ему надлежало принять христианство, ведь Иван сам был строг и благочестив.

«Чтобы прийтись по нраву моему государю, – размышлял Борис, – и мне надобно показать себя набожным и богобоязненным».

Обоих татар окрестят этой же ночью. И он был уверен, что вскоре тоже станет одним из приближенных царя, одним из его наперсников.

Вечер выдался пасмурный, но впереди сквозь просвет в серых облаках яркие солнечные лучи падали на землю, озаряя смешанный лес, отчего он засиял почти неестественным блеском. А Борису, который не в силах был оторвать зачарованный взор от запада, казалось, будто залитый солнцем клочок земли, стремящийся вырваться с этой бескрайней, монотонной равнины, весь сосредоточился в заводи золотого пламени и небеса медленно вбирают его в себя, превращая в подобие гигантского огненного столпа.

Утром, на рассвете, обоих татар крестил в водах Волги один из священников, приписанных к войску. По русскому обычаю, их трижды окунули с головой.

Молодой царь не мог не заметить этого.

Два дня спустя они приплыли в крупный приграничный город – Нижний Новгород.

Он располагался на холме, хмуро созерцая слияние Волги и Оки, последнего восточного бастиона старой Руси. К востоку от Нижнего Новгорода раскинулись бескрайние леса, где жила мордва. К западу – находилось сердце Московии. Высокие стены и белоснежные храмы Нижнего Новгорода взирали на Евразийскую равнину, словно бы говоря: «Это земля помазанника Божия, и власть его здесь нерушима».

Нижний Новгород славился известным Макарьевским монастырем, на землях которого проводилась многолюдная ярмарка. Проходя по улицам, Борис улыбался. Приятно было вернуться домой.

Нижегородцы радостно приветствовали возвратившееся из похода войско. В прошлом татары часто творили бесчинства на нижегородских землях, а кроме того, нижегородцы считали Казань своей соперницей в торговле с Востоком. Теперь жители города всячески высказывали воинам свою благодарность.

Он нашел эту девицу ближе к вечеру. Она стояла у стены общественной бани – длинного деревянного здания. Девица мало отличалась от своих товарок по ремеслу. Если боярышень в буквальном смысле слова запирали в светелках, не веля выходить из дому, женщины из простонародья любили себя показать. Лицо ее было густо набелено, губы – ярко накрашены. Глаза у нее были широко расставленные, миндалевидные. Он предположил, что она по крайней мере наполовину мордовка. Брови девка насурьмила. Она щеголяла в длинном расшитом сарафане, вероятно дорогом, из-под которого виднелись ярко-красные сапожки, и стояла, приплясывая и притоптывая каблучками на месте, чтобы хоть чем-то заняться. На голове у нее красовалась алая бархатная шапочка. Судя по выражению лица, она томилась от скуки, ведь ничего интересного не происходило, но, едва завидев Бориса, сначала словно бы насторожилась, а потом сделала вид, будто что-то слегка ее позабавило. Он подошел к ней, она улыбнулась, и он заметил, что зубы у нее вычернены.

Зубы чернили углем, и Борис слышал, что этот обычай заимствовали у татар. В первый раз, когда он пошел вместе с одной из этих женщин, ее черные зубы вызвали у него отвращение, но постепенно он привык.

Они ненадолго остановились в кружале, где им подали хлебное вино. Ему пришелся по вкусу этот хмельной напиток, так веселивший душу, хотя в те времена пила его главным образом чернь. Придуман он был не на Руси, он пришел на Русь с Запада, через Польшу, сто лет тому назад. Wódka – что по-польски значило «водичка» – было польским сокращением от aqua vitae, «вода жизни», так с тех пор и звалась эта «водичка» на Руси.

Они допили свои чарки. Он почувствовал, как внутри распространяется приятное тепло, и девка повела его к себе.

Оказалось, что она очень и очень искусная и на удивление гибкая.

Потом, когда он заплатил ей, блудница спросила, женат ли он, и, узнав, что как раз собирается жениться, весело рассмеялась. «Держи ее под замком, – посоветовала она, – и никогда ей не верь». И легкой походкой отправилась прочь в своих красных сапожках, приплясывая и напевая себе под нос.

В это самое мгновение Борис повернулся и с ужасом увидел группу людей, выходящих из церкви напротив. Облаченные в меха, они, по-видимому, старались не привлекать к себе особого внимания, но Борис все равно узнал высокого молодого человека в толпе.

Ему было прекрасно известно, что царь Иван не может даже проскакать мимо церкви, чтобы не зайти и не помолиться; уж конечно, так было и в этот раз. Но точно ли благочестивый самодержец заметил его в обществе блудницы? Борис в смятении поглядел на царя.

Очевидно, его неподобающее поведение не ускользнуло от самодержца. Царь бросил вслед непотребной девице пронизывающий взгляд, а затем перевел глаза на Бориса, словно впиваясь в него взором. Юноша затаил дыхание.

Тут Иван разразился приступом резкого, гнусавого смеха и быстро удалился вместе со своей свитой.

Борис не сомневался: его проступок не остался незамеченным; ничто не укрывалось от внимания царя. И что ж теперь подумает о нем славный государь? И не сгубил ли он, Борис, все свои чаяния? Только гадать и остается.

Они вступили в стольный город Москву в последних числах октября.

Каким же увлекательным выдалось их путешествие! От Нижнего Новгорода они двигались посуху, через самое сердце Московии. Вначале они пришли в древний, окруженный высокими стенами город Владимир, где узнали, что супруга царя Ивана только что родила ему сына. Тогда, несмотря на свое желание побыстрее достичь столицы, Иван в сопровождении множества людей отправился сначала в близлежащий Суздаль, а оттуда – в Троице-Сергиеву лавру, расположенную примерно в шестидесяти верстах к северу от Москвы, дабы должным образом возблагодарить Господа в храмах каждого из этих городов.

Там, среди монастырей и могущественных древних городов – затерявшихся в лесах или стоявших среди широких русских лугов, – Борис, казалось, яснее, чем прежде, прозревал промысел Божий и судьбу молодого царя. «Воистину, – думал он, – бескрайнюю степь наконец победит русское сердце с его несокрушимой мощью».

В тот день пошел легкий-легкий снег, в воздухе кружились снежинки, такие прозрачные и редкие, что, казалось, они танцуют, не ложась густым покровом, а лишь небрежно припудривая скаты крыш. Снежинки не таяли, белой пылью осыпали землю.

Град вставал пред ними, величав и прекрасен, ибо был основан при слиянии рек Москвы и Яузы, а далее открывался вид на длинную череду низких холмов, именуемых Воробьевыми горами. Борис до сих пор не уставал поражаться размерам Москвы.

Действительно, хотя Борису это было неведомо, Москва тогда сделалась одним из крупнейших городов Европы, сравнявшись с быстро растущим Лондоном или могущественным Миланом. Окрестности Москвы простирались столь далеко, уходя в окружающие ее деревни, что трудно было сказать, где именно начинается город. Сначала путнику представали важнейшие монастыри, своими прочными стенами напоминавшие замки, затем – отдаленные окрестности с мельницами, фруктовыми садами и огородами. А потом открывался высокий земляной вал, окружавший Земляной город, место жительства простонародья; за ним виднелись стены Белого города, где селились уже люди побогаче; и наконец путник попадал в Китай-город, богатый квартал, соседствующий с уходящими ввысь стенами могучего Кремля.

Они еще только двигались по окраинам, а на их пути уже собрались целые толпы. Падал снег, и повсюду звонили в колокола, приветствуя возвращение царя и его войска. Смутные очертания огромных башен, высоких стен, златоглавых соборов проступали неясными тенями вдалеке из серой дымки на фоне запорошенного снегом неба.

А потом, когда они наконец достигли Кремля, словно празднуя их возвращение, снег перестал, и их взорам, в странном, угасающем свете снеговых туч предстал величественный город.

При виде этого зрелища у Бориса перехватило дыхание. Конники в остроконечных шлемах или в высоких шапках горделиво скакали к городским воротам; по обеим сторонам ворот несли караул новые царские отборные части: молодцевато вышагивающие пехотинцы-мушкетеры, которых именовали стрельцами. Вместе с другими пехотинцами, вооруженными бердышами, они уже с трудом сдерживали все прибывающую восторженную толпу, сплошным потоком устремившуюся из ворот в мощных городских стенах навстречу победоносному царю и его войску.

Какое великолепие, какое могущество! Вдоль городских стен через равные промежутки были установлены высокие башни с устремленными ввысь островерхими крышами, напоминающими остроконечные шатры. А окружало эти стены широко раскинувшееся море деревянных домов, на фоне которого кое-где выделялись каменные башни и купола церквей; таков был этот город.

Москва, обитель самодержцев. Венчая на царство Ивана, на голову его возложили отороченную мехом, собранную из золотых пластин шапку, которая, как гласила молва, некогда принадлежала Владимиру Мономаху, величайшему правителю Древней Руси. Однако самодержцы московские добились куда большего, чем мог увидеть Мономах в своих самых дерзких мечтах во дни древнего Киева. Всякий раз, победив какой-либо город, Москва подчиняла себе правившее в нем княжеское семейство и обращала его в своих данников-вассалов, а его знатнейших бояр переселяла в другие области. Захватив Новгород, дед молодого царя вывез из города колокол, созывавший народ на вече, дабы новгородцы поняли, что отныне с их исконными вольностями покончено. Московская княжеская фамилия даже получила генеалогическое древо, восходившее к великому римскому императору Августу, который правил во времена Иисуса Христа. В Кремле, рядом с храмами, увенчанными куполами-луковками, и колокольнями старых церквей и монастырей теперь стали появляться восхитительные здания и соборы, возведенные итальянскими зодчими, и потому в сердце этого лесного северного царства на миг можно было вообразить, будто вы стоите перед флорентийским палаццо.

Москва – город, основанный на союзе церкви и государства. По мнению многих церковных сановников, государственные и церковные власти должны править совместно, в полном согласии. Таков был византийский идеал Восточной Римской империи. Унаследовала его и Москва. Разве молодой Иван не предложил планы двух глубоких реформ, намереваясь преобразовать и управление страной, и Церковь? Молодой царь не желал терпеть вельмож, угнетающих народ, и церковников, запятнавших себя леностью или распутством. Разве не состояло каждое из обоих его великих уложений из ста глав? Ибо Иван любил такую бросающуюся в глаза, очевидную симметрию.

Москва была сердцем и умом Руси. За высокими прочными стенами, кольцом окружавшими город, селились в том числе иноземные купцы и люди иного звания: однако им было раз навсегда запрещено осквернять духовную жизнь этого могущественного северного народа. Католики и протестанты могли приезжать в Москву, но обращать ее жителей в свою веру им не дозволялось. Православные русские знали, что доверять коварным западным народам не след. А что до евреев и прочих нехристей, коих много было в южных киевских землях, сюда, на север, им приезжать не разрешалось.

Московское царство, может быть, и мечтало завладеть портами на Балтийском море, которые обеспечили бы ему выход на Запад, но здесь, в Москве, и сердце и ум пребывали в безопасности, вдали от любых угроз, надежно защищенные несокрушимыми стенами. Ни татары огнем и мечом, ни коварные католики, ни хитрые евреи никогда не завоюют этот город, да и просто не войдут сюда. Возведя Москву, Русь уберегалась от страха.

Из городских ворот навстречу войску вышла многолюдная процессия. Приветствовать царя и его ратников выступило духовенство во главе с митрополитом. С хоругвями и иконами, в сияющих золотом облачениях, двинулось оно из города с его сверкающими куполами под серо-рыжеватым небом, а воздух тем временем содрогался от неумолчного звона тысячи колоколов. Духовенство шло чествовать царя.

«Славься, победитель, спаситель христиан!»

В этот день Борис услышал новое прозвище, данное ратниками полководцу и победителю – царю Ивану. Желая подчеркнуть, что одно имя его внушает благоговейный ужас, его стали величать Грозным.

Когда настал день его свадьбы, уже выпал снег.

Несколько друзей, с которыми он познакомился и сблизился за последний год, приехали за ним в маленький домик в Белом городе; но, как ни старались они его развеселить, он остро ощущал собственное одиночество.

Хотя триумфальное возвращение войска в Москву происходило менее месяца тому назад, оно уже казалось далеким. В те дни непосредственно после взятия Казани он ощущал себя героем, бражничая в кабаках со своими молодыми приятелями. Он чувствовал себя завоевателем, выйдя в ночь, обходя Кремль и восхищаясь открывшимся видом. Любо ему было бродить по огромному пространству Красной площади. Летом на ней устанавливали множество торговых рядов, но зимой весь рынок переносили на замерзшую реку под стены Кремля. Огромное открытое пространство простиралось перед ним, точно пустая степь. Рядом с ним возвышалась царская крепость с ее гигантскими, уходящими ввысь башнями. Самая высокая из них терялась в звездном небе, достигая примерно двух сотен локтей; и где-то за толщей этого угрюмого камня жил царь. «Когда-нибудь меня пригласят сюда», – мечтал Борис.

Иногда он приходил в квартал, расположенный прямо к востоку от Кремля. Он назывался Китай-город, что значило «укрепление из связок жердей», «преграда из плетеных прутьев», и представлял собой обнесенную стенами территорию, где селились знатные бояре и богатейшие купцы. Здесь можно было увидеть большие дома, возведенные не только из дерева, но и из камня. Часто, когда богатые бояре устраивали пиры, улицу запружало множество поместительных саней, запряженных великолепными лошадьми, а возчики тем временем угощались хмельным и чинно беседовали, ожидая господ. Даже при свете факелов он мог разглядеть роскошные меха и восточные ковры, стопой наваленные на пустых санях для удобства дородных, богатых людей, которые в должный час, топая, выйдут на улицу в ночь.

Он знал, что его будущий тесть, по всей вероятности, пирует в одном из этих домов. Справедливости ради надо признать, что жил его будущий тесть не в этом квартале, а в крепком деревянном доме в Белом городе, но его часто приглашали на пиры влиятельные люди, селившиеся тут.

И только тогда Борис несколько приунывал, ведь, вспомнив о тесте, он одновременно мысленно возвращался к самому главному обстоятельству собственной жизни: он был беден.

И вправду, как недвусмысленно дал ему понять будущий тесть, он выдает за него свою третью дочь только из уважения к его покойному отцу, с которым некогда дружил. Нельзя сказать, чтобы Борис сделал блестящую партию, да ничего лучшего не сумел устроить его отец.

Дмитрий был совершенно уверен, что делает молодому Боброву непомерное одолжение. Для боярина вроде него три пригожие дочери представляли собой немалое достояние. Боярышень держали взаперти, в светелках на верхнем этаже дома, их замужество должно было принести пользу семье. Хотя род и знатность молодого Бориса не вызывали ни вопросов, ни сомнений, но, кроме честного имени, ничего у Боброва не было, и потому приданое, которое Дмитрий давал за младшей дочерью Еленой, было весьма скромным; услышав о его размере, Борис с грустью осознал простую истину: чем ты богаче, тем тверже люди будут убеждены, что должны одаривать тебя. Он вздохнул.

Если говорить о чувствах к Елене, то в сердце Бориса волнение сменялось неуверенностью. Его отец сговорил его с Еленой много лет тому назад, и, только приехав в Москву незадолго до выступления в Казань, он увидел ее впервые.

Он никогда не забудет того дня. Он приехал в большой деревянный терем около полудня. Его встретили, как положено, хлебом-солью, он прошел в красный угол к иконам, трижды поклонился и негромко произнес: «Господи помилуй!» Как раз когда он перекрестился, появились его невеста с отцом.

Дмитрий был низок ростом, толст и лыс. Он был облачен в ослепительный сине-золотой кафтан. Лицо у него было широкое, глаза узкие – судя по всему, унаследованные несколько поколений тому назад от какой-то татарской княжны, чем он весьма гордился. Он щеголял окладистой рыжей бородой, что пышной волной ниспадала на упитанный живот и, тщательно расчесанная, расходилась опахалом.

Елена стояла рядом с отцом. На ней был длинный расшитый розовато-красный сарафан. Ее золотистые волосы были заплетены в косу, падавшую на спину. На головке у нее был скромный девичий венец, а лицо укутано вуалью.

Негромко, довольно хмыкнув, Дмитрий отдернул вуаль, и Борис понял, что глядит на свою будущую жену.

Она была совершенно не похожа на отца. Борис тотчас же заметил, что глаза у нее голубые. Они были широко расставлены, миндалевидные, но на этом ее сходство с низеньким грубым человеком, стоявшим рядом с ней, и исчерпывалось. Нос у нее был узкий, однако ноздри над большим, с пухлыми губами ртом слегка расширены, словно от волнения. Она была бледна, в ней чувствовалась напряженность. Она в тревоге глядела на Бориса, и на тонкой шее от сдерживаемого страха у нее выделялись жилы.

«Она боится не прийтись мне по душе», – тут же догадался он, мгновенно ощутив к ней нежность и желание защитить. А еще он проницательно заметил: «Она не осознает, как хороша собой». Это тоже был добрый знак.

А лучше всего было то, что, задумчиво рассматривая ее, он понял еще кое-что: он желал ее. Желал не рассуждая, просто и страстно, мысленно повторяя: «Она будет принадлежать мне, подчиняться мне и исполнять любое мое повеление. И со мной ее красота расцветет».

– Вот только вчера к ней сватались, и от вельможного жениха, – без обиняков сказал ему Дмитрий. – Но я твоему отцу обещал, и крест на том целовал, и от своего слова не отступлю.

Борис неотрывно глядел на нее. Да, она была пригожа. Он нерешительно улыбнулся.

Тут-то и случилось нечто, вселившее в его душу неуверенность. Казалось бы, сущая безделица. Он говорил себе, что это ничего не значит. Елена устремила взгляд в пол. Но какое же выражение проскользнуло на миг на ее встревоженном лице? Разочарование? И уж не отвращение ли, учитывая, что ее мнения никто не спрашивает?

Как он ни всматривался, он так и не понял. Но разве, если бы уж он совсем не пришелся ей по нраву, она не сказала бы об этом отцу? В таком случае он не стал бы настаивать, чтобы Дмитрий сдержал слово. Или она молчала просто потому, что так предписывал ей дочерний долг?

Во время нескольких последующих встреч он попытался уверить ее, что, если что-то ее тревожит, она должна открыть ему, что именно; но она всякий раз смиренно это отрицала.

«Что ж, все хорошо, – говорил он себе, подъезжая в сопровождении друзей к дому Дмитрия Иванова. – Все будет хорошо».

«И конечно, – думал он, когда они стояли вместе перед священниками, – конечно, мы предназначены друг другу, иначе и быть не могло».

Обряд венчания длился долго. Высокие, тонкие восковые свечи, окутанные понизу куньими шкурками, заливали церковь ярким сиянием, в воздухе пахло воском, а величаво совершавшие обряд под неумолчное пение хора священники со своими длинными бородами, в тяжелых облачениях, сплошь покрытых жемчугом и драгоценными каменьями, казалось, едва ли не перенеслись на землю с небес. Свечи, ладан, многочасовое стояние на ногах: после венчания, как и после любой православной службы, верующий ощущал, «что и вправду побывал в церкви».

Борис произнес брачные обеты и отдал священнику кольцо, которое тот, по православному обычаю, надел невесте на безымянный палец правой руки. Однако самым трогательным во всем обряде стало для него мгновение, когда его невеста на исходе церемонии благоговейно опустилась на колени и распростерлась перед ним, едва ощутимо коснувшись челом его ступни в знак послушания и покорности.

Покорность эту надо было понимать буквально. Как и все представительницы высших классов, она станет жить едва ли не в заточении. Более того, для них обоих соблюдение этого правила было делом чести.

«Она никогда не запятнает себя, появившись на глазах у посторонних на улице, словно простая баба», – мысленно поклялся он.

И она тоже считала, что честь требует от нее беспрекословного подчинения супругу. Не покориться его воле было в ее глазах равносильно нарушению клятвы, как если бы солдат отказался выполнить приказ полководца. Перечить ему на глазах у других означало бы превратиться в вульгарную, грубую простолюдинку.

Некоторые мужчины полагали, что бить жен необходимо, и Борис слышал, что жены видят в этом доказательство любви и преданности. Действительно, Домострой, знаменитый свод правил, как вести себя в семье, написанный одним из ближайших советников царя, давал точные указания относительно того, что жену надлежит учить плетью, но не палкой, и даже советовал мужу после наказания говорить с женою ласково, дабы ничем не омрачить супружеских отношений.