Текст книги "Дневник лабуха длиною в жизнь"

Сомнения

Завтра – первый день 1966 года. Тридцать первого декабря наше концертное трио отвезли на противоположный конец города, в «тридцатку», еще одну колонию строгого режима. Там надо было дать концерт и остаться на ночь.

Сразу после концерта мы с Маратом стали готовиться к побегу в самоволку. Блинов не захотел. Рассчитывали мы на то, что нас никто здесь не знает и не хватится. Солдатик показал нам место, где надлежало махнуть через забор. Ира жила у Оли недолго, так как к Оле приехала еще одна сестра, и Ире пришлось вернуться домой. Новый год встречал с семьей. Нам с Маратом повезло, никто нас не искал. К пяти утра оба вернулись. Проскочило!

После праздников стал опять играть танцы и почаще бывать дома. Служить оставалось двадцать два месяца. Ира работала в театре и дома стала бывать все реже. Днем – репетиции, вечером – спектакли. Часто после спектаклей задерживалась допоздна: то премьера спектакля, то у кого-то личная премьера. Алкоголь мама чуяла за версту.

На дворе стоял грязный, зябкий февральский вечер. Дворники широкими лопатами сбрасывали снег в открытые люки, в черноту, где, словно «Стикс», несла свои мрачные воды Полтва, когда-то свободная, а теперь замурованная под землю река. Я провожал жену в театр, после чего собирался идти играть танцы. Шли не спеша, держались за руки. Ира с непокрытой головой, в коротком до колен черном пальтишке, в небольших сапожках на маленьких каблучках, разрумянившаяся, весело и озорно смотрела по сторонам.

– Ира, не пей так часто, – произнес я спокойно и даже ласково.

– Не могу быть в отрыве от коллектива, – вызывающим тоном ответила она.

Сдержавшись, я все еще спокойно продолжал:

– Я не прошу тебя отрываться от коллектива, прошу только не пить так часто.

– Я не могу не пить, когда все пьют! – бросила жена, высвободив свою руку.

– Тебе же не обязательно пить всю рюмку до дна, ты ведь можешь пригубить или сделать вид, что пьешь, – увещевал я.

– Знаешь что, не надо мне читать мораль! – Ира возвысила голос и прибавила шаг.

Прибавил шаг и я, положил уверенно руку ей на плечо. Она остановилась, резко повернулась ко мне.

– Что ты от меня хочешь?!

– Все, что я хочу, это чтобы ты не пила, а то опять появится какой-нибудь Драник или Алик!

Прохожие оглядывались на нас.

– Знаешь что, твоя мама все преувеличивает! – распалилась она. – Я не пью так часто и домой пьяная не прихожу!

– Этого еще не хватало!

– Иди ты к черту! – крикнула она и, оттолкнув меня, быстро зашагала прочь.

Я остался стоять.

Мама выговаривала мне:

– Твоей жены никогда нет дома, а если и появится, то поиграет с ребенком десять минут и опять исчезает. С работы приходит поздно и алкоголем несет от нее, как от сапожника.

Я как мог выгораживал: работа, мол, такая – театр, премьеры.

– Что ты мне рассказываешь? Работа такая! Пьяница эта ссыкуха и шалава! Муж в армии, а жена его вон что вытворяет!

Тяжело было защищать ее.

– Мама! – все, что я мог сказать.

Сомнения – второе я, и часто с ним мы ведем диалог. Не всегда соглашаемся, часто спорим и если рядом никого нет, то и изредка вслух. Сомнению на помощь приходит интуиция, а это сильный союзник. Если научился заглядывать в себя, вовнутрь, прислушаться – есть шанс, что интуиция выручит. Сердце говорило – она тебя любит, и я это чувствовал. Она в нелегкой ситуации – и это я тоже понимал. Но сомнения орлом Прометеевым клевали мой мозг. Интуиция совсем не помогала, скорее наоборот – подогревала мои сомнения. Днем в оркестровой комнате, в то время как духовики разминались, я становился в уголок со своим альтом и делал вид, что занимаюсь. Уставившись в одну точку невидящим взглядом, тихо страдал. «Думы мойи, думы мойи, лыхо мени з вамы». Иногда от жалости к себе глаза увлажнялись. Упрекал себя, что не должен был быть «с той» на снегу. Но получилось все как-то уж очень скоропалительно. Как жить со всем этим? Решение не приходило.

Дурдом

Капитан Сокол посылал нашу маленькую бригаду с концертами не только по зонам. Однажды мы выступали в городской тюрьме, и контрабасист заболел. Надо было срочно что-то предпринять, и я попросил брата выручить.

– Ты что! Я же никогда не держал контрабас в руках. И более того – даже никогда до него не дотрагивался! – испугался Лёня.

Тогда я мелом на грифе нарисовал три черточки и сказал, чтобы он ориентировался на них, главное, чтобы дергал на сильную долю такта. Переодели его в солдатскую форму. У брата эта была первое и последнее в жизни выступление с контрабасом.

А еще хорошо запомнился наш концерт в сумасшедшем доме. Давали его в небольшом больничном зале с высокой сценой. Номер «Сильва» всегда вызывал много смеха. На этот раз слишком уж громко и как-то по сумасшедшему ржали, стучали ногами. У многих текли слезы. Нам, конечно же, такая бурная реакция публики была приятна, смущало только немного, что это все-таки дурдом. Концерт давали для персонала, но, видимо, впустили какое-то количество не очень буйных пациентов. После концерта к нам подошел врач и рассказал, почему так бурно реагировала публика. После того как Марат надевал парик и платье с большими грудями, он подтягивал под платьем штанины белых солдатских кальсон и выходил на сцену. По ходу номера садился на стул. На этот раз, так как сцена была высокой, публика увидела его белые кальсоны, но это было еще не все… Солдатские кальсоны не имеют пуговиц на ширинке, и она была широко открыта. Все его хозяйство было видно, как на ладони. Было весело!

Крыша поехала

Пришел май. Воздух насытился любимым запахом сирени. В этот день я шел не спеша из части домой, наслаждаясь весенним солнышком. Отыграли первомайский концерт. Сегодня вечером мне идти играть танцы. Ира не менялась, разве что Виталику стала уделять немного больше времени. Мальчонка рос хорошеньким, смышленым. Мои отцовские чувства к этому времени уже полностью проснулись.

Я все чаще бывал грустен, видимо, нарушилось мое равновесие духа. Папина наследственность – легкий пофигизм – выручал, заставляя не зацикливаться на грустных мыслях. Иногда это срабатывало. Чтобы отвлечься – фантазировал. Видел себя вместе с героями книг любимых писателей фантастов летающим по галактикам. Иногда дирижировал симфоническим оркестром с хором или сольфеджировал в голове разные мелодии. Все это помогало, и какое-то время камешек на сердце не так сильно давил.

А еще я вспоминал жаркий августовский день в Ходориве, куда мы приехали с Ирой и Виталиком. Дед Владек и баба Тася с большим удовольствием возились с внучонком. В местечке было большое, очень популярное у рыбаков озеро. Вуйко (дядя) Рома дал нам с Ирой лодку, и мы погребли в камыши, устлали им дно лодки, а дальше было все как в песне: «Заберемся в камыши, насладимся от души». В Ходориве я разговаривал на местном украинском наречии. Если бы не знали, что жид – сошел бы за своего.

Иру дома не застал, раньше ушла в театр. У нее сегодня персональная премьера. Ей дали роль мальчика-подростка, и она ушла готовиться. С этого дня по совместительству она стала травести. Еще у нее здорово получалось говорить голосами мультяшных героев. Мы с Виталькой хохотали и просили еще.

Время от времени Ирины родители брали внучонка к себе на неделю, а то и дольше. В этот раз они забрали ребенка на все лето. Я только пришел из части и успел переодеться в гражданское, как в двери появилась теща вся в слезах, из последних сил держащая на руках громко плачущего Виталика. Мы были в панике. Теща рассказала, что у ребенка резко заболел низ живота, и он зашелся плачем. Она стала давать ему какие-то отвары, но ничего не помогало, ребенок продолжал громко плакать, и она решила первым же поездом ехать во Львов – там больницы все-таки получше. Два часа в поезде Виталик кричал. Потом она добиралась трамваем до нас и от трамвая до дому несла его на руках. Виталик не переставал кричать. Я побежал за угол к телефону-автомату, чтобы вызвать «скорую помощь». Через десять минут мы уже ехали в больницу. Врач определил сразу: ущемление паховой грыжи. Ребенка незамедлительно повезли на операцию. Я остался с плачущей тещей в коридоре. Через полчаса приехала мама, теперь уже плакали две женщины. Через какое-то время из операционной вывезли спящего сынишку с привязанными к кровати ручками. Врач сказал, что операция прошла успешно, а ручки привязаны, чтобы он не трогал то место, где ему резали. Нам разрешили провести ночь в палате с ребенком. После спектакля прибежала Ира, и мы всю ночь провели с ребенком.

Играть танцы я не пошел. Такой большой оркестр мог вполне обойтись без баяна, да и когда мы ездили с концертами, они ведь прекрасно обходились без меня. К восьми утра приехал в оркестр. Был уверен, что майор поймет причину, по которой я не пришел на танцы, и даст мне увольнительную, чтобы пойти к сыну в больницу. Однако все вышло совсем не так, как я ожидал. Похоже, что в этот день майор Глазунов был в не очень хорошем расположении духа. Может, не выспался, или жена не дала, или черт его знает что, но после моего доклада о происшедшем он при всем оркестре довольно громко заявил:

– Рядовой Шик! Вам увольнительная дается для того, чтобы вы в первую очередь играли с оркестром, и только во вторую – чтобы могли навещать семью. Этой возможности нет ни у одного солдата полка.

– Товарищ майор, ведь не все играют танцы, – попытался я вставить слово.

– Молчать! – пустил петуха Глазунов.

Лицо его побагровело, и он уткнулся своими бесцветными глазами мне в лицо. Оркестранты с интересом наблюдали за происходящим.

– Собирай, – перешел на ты майор, – свои личные вещи и отправляйся в роту обеспечения! Доложишь, что прибыл для прохождения дальнейшей службы! Из оркестра я тебя выгоняю! Кругом! Марш!

Я стоял оцепеневший.

– Кругом! Марш! – сделав еще шаг в мою сторону, брызнул слюной Глазунов.

Медленно повернувшись к нему спиной, пошел в оркестровую, собрал свой вещмешок и в полной прострации побрел в роту обеспечения. Солдаты чистили оружие. Я доложил лейтенанту о прибытии в его распоряжение.

– О! Как раз мне нужен человек помыть пол в комнате со знаменем полка. Возьми ведро, тряпки и шуруй мыть пол. Понял?

– Да, – вяло ответил я.

– Не да, а так точно! Забыл там, у себя в оркестре, как правильно отвечать? Кругом! Выполнять!

С ведром и тряпками поплелся к знамени. Оно сиротливо стояло на небольшом возвышении на фоне портретов Ленина и Дзержинского. В комнате никого не было. Я присел на пол под знаменем. И тут… нахлынуло. Откуда-то из низа живота вверх, начала подниматься злоба. Кровь бросилась в лицо. Я сглотнул. Стало тяжело дышать. В голове шумело. За секунду пронеслось: свадьбы, Виталик, вышка, Драник, Алик, ночь у кровати сына и бесцветные глаза Глазунова. Я вскочил и помчался в роту. Солдаты все еще чистили автоматы. Схватив свой автомат, хранившийся в роте, с криком «Убью!» побежал в оркестр.

– Куда?! Стоять! Назад! – очумело заорал лейтенант.

Перепрыгивая через несколько ступенек, я вмиг выбежал из здания, продолжая орать:

– Убью, сука!

Кто-то из сверхсрочников в окно увидел меня, бегущего с автоматом, и доложил по-быстрому Глазунову. Тот поспешил закрыться в кабинете. На всякий случай к нему проскользнул старшина.

Когда я забежал в оркестр, музыканты сгруппировались в уголочке. Они ведь не могли знать, что у этого сумасшедшего в башке. Бросив на них затравленный взгляд, я рванулся к двери, за которой укрылся майор, и стал колотить прикладом:

– Убью! Убью!

Пока бежал, до меня дошло, что у меня нет ни магазина, ни патронов, но останавливаться было уже поздно.

Пока ломал дверь, я начал соображать, что веду себя как минимум неадекватно. Удары становились все реже и слабее, и тут на меня накинулись сразу три сверхсрочника. Подоспел и лейтенант с четырьмя солдатами. Мне заломили назад руки и связали. Я не сопротивлялся, тихо лежал на полу, тяжело дыша. Кто-то произнес:

– Это дисбат!

Меня отвели в подвал. Закрыли. Было темно и тихо. Сел на ящик, все еще тяжело дыша. Через несколько минут дыхание успокоилось, в голове стало проясняться, и я понял, что попал в беду – замаячил дисциплинарный батальон, про который был наслышан, что он похлеще зоны. Я сидел в прострации, смотрел на мешки с картошкой.

Мне уже было все равно. Прошло пару часов. За мной пришли два солдата с автоматами.

– Куда идем?

– К замполиту в политотдел.

Страшное слово «политотдел» ассоциировалось как минимум с колючей проволокой. Солдаты держали меня с двух сторон под руки. Замполит майор Ашман сидел за столом.

– Идите, – не отрываясь от бумаг, отпустил он солдат. – Садись.

Сел, незрячими глазами уставился в угол. Майор что-то писал. Через минуту, оторвав голову от бумаг, снял очки и внимательно оглядел меня.

– Ну, рассказывай, – как-то неожиданно мягко сказал он.

Пока я говорил, он, подперев голову рукой, смотрел с любопытством. Мне показалось даже, что заметил в его глазах какое-то сочувствие. Во время рассказа мое дыхание сильно участилось.

– Ты успокойся, на, выпей воды.

Замполит налил мне из графинчика полстакана воды. Рассказал я ему о том, что дома у меня сложная семейная ситуация, жена не ладит с матерью, а идти ей некуда, и теперь вот ребенок вчера чуть не умер. Говорил о том, что очень сожалею о содеянном и никого не собирался убивать, видимо, повлияло на мое поведение напряженное состояние моей нервной системы. Пока говорил, разглядел майора Ашмана: среднего роста, с приятным лицом и мягким взглядом. Видел я его раньше, на праздничных концертах в клубе, но никогда не обращал особого внимания. Внимательно выслушав мою исповедь, Ашман еще с минуту молча смотрел на меня. Я смотрел в пол.

– Ребенок в больнице? – спокойно спросил замполит.

– Да, – тихо ответил я.

Майор что-то черкнул на бумажке, протянул мне.

– Возьми увольнительную, иди в больницу к ребенку и чтоб к отбою вернулся. Потом решим, что делать с тобой.

Такого я не ожидал.

– Спасибо! Спасибо большое, товарищ майор! – едва не задохнулся я от радости. – Разрешите идти, товарищ майор?

– Иди! – махнул рукой майор.

Я отдал честь. Развернулся на месте и был таков.

Меня не посадили. Замполит майор Ашман спас меня! Попади я в дисбат, жизнь моя, вполне вероятно, пошла бы по наклонной. Ничего хорошего меня бы не ждало! В те годы еще не размышлял о Боге, об ангелах-хранителях. Все это придет, когда должно будет прийти. Похоже, ангел вмешался!

Рота обеспечения

Из оркестра меня выгнали, и я продолжил службу в роте обеспечения. Командиром роты был капитан Тумаш. Небольшого роста, поджарый, лет сорока пяти мужичок. Называли его Железный Командир. Был строг, но справедлив. Время от времени устраивал боевую тревогу. Так было и в этот раз. В два часа ночи сержант завопил:

– Боевая тревога-а-а! Подъе-е-ем!

Сонные солдаты, тихо матерясь, быстро одевались. В дверях стоял, сложив руки за спину, капитан Тумаш в безупречно сидевшей на нем форме, гладко выбритый, и наблюдал за всем. Сержант быстро ходил между кроватями.

– Портянки мотайте хорошо! Далеко бежим!

Тумаш погнал нас в Глинна Наварию: приблизительно десять километров в одну сторону. Сам бежал рядом. В какой-то момент крикнул:

– Газы!

Мы на ходу натянули противогазы. Долго он нас не мучил и через пять минут дал команду:

– Отставить газы!

Рота змеей растянулась метров на сто. Капитан разворачивал всю роту назад, к последнему бегущему, и снова вперед. Ребята злились на отстававших. Я бежал не в самом конце, за мной было еще человек десять. Бежать становилось все труднее. Меня подстегивала накопившаяся злость: за то, что выгнали из оркестра, за то, что крыша поехала, за то, что происходило дома, и вообще за все! Наконец Глинна Навария. Капитан дал десять минут на отдых. Все повалились на землю. Десять минут пролетели, и рота побежала назад. Я опять бежал почти в конце, но, видимо, пришло второе дыхание, и я держал свою позицию, только автомат бил по спине да скатка по шее. Змея бегущих растянулась уже метров на двести, но Тумаш больше роту не заворачивал. До финиша оставалось километра два, как Васылько, маленького роста, тщедушный парнишка, бежавший за мной, начал отставать.

– Я бильше не можу, бильше не можу! – почти плакал он.

– Васылько, трошки зосталось.

Я уже знал, что добегу.

– Ни, не можу, не можу!

Он стал отставать. Слезы, смешавшись с соплями, размазались по лицу.

Жаль стало Васыля.

– Давай мне свой автомат!

– Правда?

– Давай, давай!

Я надел его автомат на себя. Капитан оглянулся, но промолчал. Оставалось еще с километр, когда Васыль, бежавший теперь рядом со мной, опять начал отставать.

– Все, не можу бильше! Не можу! Я зараз лягу.

– Васыль, мало зосталось. Ще трошки!

Не знаю почему, но мне очень захотелось, чтобы он добежал. Я снял свой ремень. Зацепил пряжку за крючок. Получилось большое кольцо.

– Трымайся!

Протянул ему кольцо, и так – я тянул его за собой – мы медленно, самыми последними – добежали! Тумаш все видел и снова промолчал.

Воскресенье. Лето. Тепло. Обнажившись по пояс, гоняем в футбол. К службе в роте я пообвык. Одно было не очень приятно: часто после похода в солдатскую баню подхватывал лапчатую вошь (мандавошек). Раз в неделю по субботам тем, кто не провинился, капитан Тумаш давал увольнительную до десяти вечера, что было очень кстати. Ира брила мне причинное место и мазала серо-ртутной мазью.

Служил с нами старший сержант, молдаванин Думитру. Солдаты не любили его – он лепил наряды вне очереди. Как-то ребята решили его проучить. В роте всегда можно было найти несколько ребят, носителей этих отвратительных насекомых. Каждый, у кого они были, наковырял в бумажку сколько мог, после чего ссыпали все на один кусок бумаги. Тот, кто вызвался привести приговор в исполнение, после отбоя, выждав, когда сержант заснет, приподнимал одеяло… и высыпал содержимое бумажки на него. Надо добавить, Думитру был очень волосат. Через два дня бедняга неистово чесался – солдатам в кайф!

У меня с ним проблем не было. Он играл на аккордеоне пальцами-сардельками много румынской музыки, и довольно неплохо. Нот не знал, но ему и не надо было, так как больше он ничего не играл и не хотел играть. На праздничных концертах мы с ним играли дуэтом молдавскую и румынскую музыку.

Железный Командир

Была пятница. Конец рабочего дня. Капитан Тумаш задержался в своем маленьком кабинете. До тех пор, пока он не покидал пределы части, вся рота чувствовала себя неуютно. Наконец, когда уже появились первые звезды, он вышел с портфелем под мышкой. Зашел в красный уголок, где мы с Думитру музицировали. Подошел ко мне и, кивнув в сторону дверей, бросил:

– Иди за мной!

Я пошел за ним. Он – в сторону проходной. Я за ним. Подошли к проходной – я остановился.

– Чего стал? – оглянулся Тумаш. – Следуй за мной! – Бросил караульному: – Он со мной.

Вышли на улицу. Идем рядом. Не могу понять, что происходит?

– Слышал я, ты парень горячий, – начал капитан.

Я понял, о чем он.

– Не следовало мне это делать… Но сынишка был в тяжелом состоянии… да и поднакопилось… Крыша и поехала.

Идем, молчим.

– Ты где живешь? – спросил капитан.

Сказал где.

– Идем, провожу!

Я обрадовался. Возможности убегать в самоволку, как при оркестре, в роте обеспечения не было, я и не мечтал о том, что сегодня попаду домой. Мы не сели на трамвай – пошли пешком. Капитан молча нес свой портфель.

– А ты молодец! – произнес, слегка усмехнувшись, Тумаш.

«Неужели все-таки о том, что крыша поехала?»

Не хотелось бы мне возвращаться к тому тяжелому для меня моменту – моменту, когда мне вдруг стало все равно, что будет со мной. К моменту безрассудной ярости. Случилось это не так давно и было еще свежо.

Прошли еще немного.

– Я думал, музыкант… не добежит… А ты вон каков оказался… Товарищу помог… оба добежали, – произнес капитан, кинув на меня взгляд.

Я молчал. Вспоминал, что были моменты, когда хотелось упасть на траву вместе с Васылькой, и будь что будет. Знал бы он, сколько злости и нерва было во мне в тот день. Злость, помогавшая не упасть и даже поддержать другого. Вспомнил, как на обратном пути открылось второе дыхание, и захотел, и помог Васыльку. Горд был собой. Приятное потом было чувство.

Продолжаем шагать. Вот уже Главпочта и «Цитадель».

– Зайдем сюда, – показал капитан на вход в «Цитадель», тот же вход, куда я с Драником заходил и где отомстил за свою боль.

Дойдя до ближайших кустов, он остановился, достал из портфеля бутылку «Московской», дал мне подержать портфель, откупорил бутылку и, сделав несколько крупных глотков, передал бутылку мне. Я слегка стушевался: неужели всегда такой строгий, подтянутый наш капитан, Железный Командир, от которого никто никогда не слышал запах спиртного, так вот – с горла… и мне предлагает? Отказываться не стал и, пригубив, вернул бутылку. Пошарив в сумке, он вытащил две маленькие сушки. Молча грызем.

– Хочешь курить? – предложил Тумаш. – Кури, я не курящий.

– Знаю.

Постояли у кустов еще с полчаса. За это время еще два раза прикладывались к бутылке.

Я пил немного, маленькими глотками. Капитан пил большими глотками и помногу, был какой-то нервный. Поставив портфель у ног, он засунул руки в карманы и уставился пустыми глазами в даль. Что-то мне подсказывало, что у капитана не все хорошо в семье.

– Как дома у тебя, как сынишка? – вдруг спросил он.

– Сынишка в порядке, бегает, растет, – ответил я и, секунду помолчав, прибавил: – Дома не очень.

Видимо, алкоголь располагает к откровенности.

– Чего так?

– Мать с женой не ладят.

– Ну это сплошь и рядом, а как жена? Что делает?

– Танцует в театре.

– Танцует?

– Ну да, она танцовщица.

– Как она – хорошая, верная, ждет?

Неожиданный вопрос застал меня врасплох. Закурил сигарету. Помолчал немного. Тихо ответил:

– Не знаю…

И уставился в то же никуда, куда смотрел капитан. Молчим. Каждый смотрит в свое никуда.

– Знаешь, – начал капитан, – за годы моей службы сколько дураков, болванов застрелилось из-за баб? Много! – отвечая самому себе, нахмурившись, проговорил командир роты.

Вытащил «Московскую» и, не предлагая мне, допил. Бутылку положил в портфель. Давно стемнело. Похолодало. Начало моросить.

– Ну что, пошли, а то намокнем, – сказал Тумаш, нагибаясь взять портфель, и упал в мокрую траву.

Он был пьян. Я помог подняться и придержал его за руку.

– Не надо! – выдернул он руку. – Я сам… пошли!

Двинулись в сторону дома. Капитан шатался. Дождь продолжал моросить. Он споткнулся, я еле успел поймать его за руку. Больше не вырывался. До дому оставалось десять минут ходу. Я решил разрядить обстановку:

– Товарищ капитан, можно я расскажу вам анекдот?

– Валяй, – безразлично произнес капитан.

– Значит, так… – начал я медленно.

Анекдот был не короткий. Я старался рассчитать так, чтобы закончить при подходе к дому.

– В какой-то Н-ской части старшина роты приказал солдатам в свободный час сделать какие-нибудь поделки. Кто нарисует, кто лобзиком попилит, кто с пластилином пофантазирует. Через некоторое время солдаты сдали старшине свои работы. Рядовой Рабинович протягивает старшине небольшой, чистый кусочек дощечки.

«Что это?» – спросил старшина.

«Как что? Это глюкало».

«Какое такое глюкало, ты что, издеваешься?!»

«Товарищ старшина, и вправду глюкало», – отвечал Рабинович.

«Три наряда вне очереди! – гаркнул старшина и понес показать командиру роты солдатские поделки. – Вот, товарищ капитан, все солдаты как люди, а этот Рабинович…» – и протянул дощечку.

«О! Глюкало!» – радостно воскликнул командир роты.

Старшина опешил: «Какое глюкало?»

«Ну что вы, старшина, разве не знаете?»

Старшина, разинув рот: «Не-е!..»

«Это когда вы собираетесь принять ванну, заполняете ее водой и кладете на воду глюкало, а оно качается на воде и делает глюк, глюк, глюк!»

Капитан скосил на меня глаз, удивленно пожав плечами. Подошли к площади. В моем окне горел свет. И вдруг неожиданно Тумаш с надрывом закричал:

– Сука, как она могла?! Что мне теперь с ней делать?!

Я таращил на него глаза:

– Кто она?

– Кто! Кто! – громко продолжал он. – Дочка моя, сука, забеременела, а этот говнюк и не собирается жениться, и что теперь будет?! У нее уже пузо надувается!

Я молчал, не зная, что сказать. Теперь понял причину, по которой он взял меня с собой. Не хотел пить в одиночку, необходимо было выговориться, облегчить душу. Льстило, что взял меня.

Дождь разогнал людей. Мы были мокрые. Капитан сунул руку в портфель и вытащил пустую бутылку. Подержал ее в руках, посмотрел на нее и… вдруг размахнувшись запустил в стену дома.

– Сука! Сука! – надрывался бедный капитан.

Бутылка, ударившись о стену, со звоном разлетелась на мелкие кусочки. К счастью, никому в окно не попала. Все-таки как алкоголь вкупе с горем, а иногда и без, меняет человека!

– Товарищ капитан, пожалуйста, успокойтесь, сядьте вот на скамеечку! – кинулся я его успокаивать.

– Посиди со мной, – попросил Тумаш.

Сели на мокрую скамью.

– Вон мое окно, – показав рукой, сказал я.

Сдвинув брови к переносице, командир роты хмуро молчал, опустив голову. За шиворот капала вода. С нас лилось. Посидев с пару минут, он медленно поднялся.

– Ты иди к семье. Придешь завтра к отбою, – уже спокойно произнес.

– Спасибо, товарищ капитан, может, я вас проведу до дому?

– Нет, не надо! Я дойду!

Медленно, уже не качаясь, промокший, с опущенными плечами, побрел несчастный отец-капитан. Я смотрел вслед. Хорошо, что у меня сын, не дочь, хотя кто знает? Мама говорила – сын в подоле не принесет. Я принес: ребенка и жену в придачу!

Подоспел сентябрь. Город время от времени омывало дождями. Ира уже год работает в театре. Ее любили за веселый нрав и особенно за организацию вечеринок. Она сдружилась с актрисой Наташей Миносян, делившей с ней гримерную.

Дома та же песня: «Ира поздно приходит и пахнет алкоголем!» Я отмалчиваюсь и стараюсь поменять тему. Не всегда получается. Обида каждый день давила на мозжечок. Боль притаилась в сердце. Память время от времени подбрасывала эпизод, с той безымянной на снегу.