Текст книги "Брак с Медузой"

– Руку со смычком немного выше, Виченте – вот так. Если сейчас положить тебе на плечо, локоть и запястье доску, а на доску поставить стакан, до краев полный воды, не прольется ни одна капля. Вот в такое положение всегда возвращай руку.

– Нет-нет, Виченте, левый локоть отставь. И не выворачивай так плечо и пальцы – так не делает никто из скрипачей… кроме Йожефа Сигети, разумеется; но тебе ведь не нужно становиться вторым Йожефом Сигети – тебе предстоит стать первым Виченте Пандори.

Через щель в потолке я, Гвидо, смотрю на них, а потом, не отводя глаз, перестаю смотреть. Странно: как будто можно смотреть и не видеть по собственному желанию. Я смотрел на них, пока старался смотреть, а потом перестал стараться и превратился во что-то неживое, во что-то вроде огромного канализационного стока на улице, куда льется вода. Я позволяю музыке литься в меня. Несколько минут назад готов был завопить, вырваться из своего укрытия, убить – все, что угодно, лишь бы прервать муку! Но теперь это прошло. Я измучен до бесчувствия… нет, не совсем – до паралича воли; сознание мое по-прежнему ясно, и чувства живы и остры как никогда. Глаза открыты и видят свет, но какая-то слепота снизошла на них: я вижу и не вижу – или, вернее, уже не понимаю того, что вижу. Не вижу, как они заканчивают урок. Не вижу, как уходят. Лишь долгое время спустя понимаю, что слышу звук скрипки, один-единственный звук – глубокое низкое пение струны СОЛЬ под мягким прикосновением смычка, и с ним легкий шорох, еле слышное поскрипывание смычка в согнутых пальцах мальчика. Снова и снова слышу я этот звук – и с ним ко мне возвращается зрение, но вижу я только пустую темную комнату, освещенную сквозь узкую бойницу лучом уличного фонаря. Массони ушел. Ушел и Виченте. И скрипка. Но я слышу ее – снова и снова это тихое стаккато.

Оно колом стоит в горле. Рвет меня изнутри.

– Ы-ы-ы… ы-ы-ы…

Тихий недолгий звук, один и тот же, снова и снова – и каждый раз мне больно, словно это я скрипка, словно по моим нежным струнам водят смычком, словно меня так легко ранить, словно…

А потом понимаю: это не скрипка. Это я сам. Сижу и плачу тут, в темноте.

Ярость охватывает меня; я сглатываю горечь во рту и заставляю себя заткнуться.

Глава пятая

– Так че те надо-то?

Медуза объяснила, что ей нужно – медленно, раздельно, предельно внятно, с подспудным изумлением существа, растолковывающего простейшие и очевиднейшие вещи. Замерла в ожидании ответа. Ответа не было.

Короткий всплеск изумления – и снова Медуза повторила свой вопрос.

И снова Гарлик ничего не понял.

Впрочем, и мало кто понял бы на его месте. Многие ли представители человечества когда-нибудь задумывались о природе коллективного разума – о том, каково иметь подобный разум, и, более того, совершенно не догадываться, что существуют какие-то иные типы сознания?

Ибо за все эпохи своего бытия, на всем известном ей необозримом космическом пространстве Медуза не сталкивалась с разумом иначе как с групповым явлением. Почти бесконечные вариации свойств разума, его качеств, его способностей были ей знакомы – но никогда на ее памяти все эти способности и опыт не являлись достоянием отдельных существ; понятия «разум» и «группа» сплетались для нее столь тесно, что Медуза едва ли могла отделить их друг от друга. То, что какое-то единичное существо может мыслить без использования групповых механизмов, было для нее непостижимо; хоть Медуза и обладала почти что всеведением, но такое ей никогда доселе не встречалось. До сих пор, вступая в контакт с одним из представителей вида, она вступала в контакт и со всем видом.

Но сейчас она давила на Гарлика, останавливалась, ловя отклик, и давила снова под другим углом, так и этак – точь-в-точь как человек мог бы вертеть в руках и трясти шкатулку с секретом, пытаясь открыть или проникнуть внутрь. Человек стал бы надавливать то на один, то на другой ее участок, внимательно разглядывать в поисках щелок и трещинок, простукивать и проверять, где ему откликнется пустота – то же (с понятными поправками) делала и Медуза. И не только это: если использовать ту же аналогию, она откалывала от Гарлика щепочки для химического анализа, колола его иглами, проверяя плотность материала, просвечивала рентгеновскими лучами. И наконец применила последнюю пробу – назовем ее пробой под давлением, той процедурой, что у нас применяют к водопроводу или трубам отопления: пропускают сквозь них под огромным давлением мощный поток воздуха или воды и смотрят, не дадут ли трубы течь.

Сидя на полу в кузове брошенного грузовика, Гарлик рассеянно следил за прощупыванием, простукиванием, изучением и обсуждением собственного разума. Ничего особенного: кто-то, знающий больше Гарлика, трындел у него над ухом о чем-то непонятном. Как всегда.

Ох!

Не было ни вспышки, ни звука, ни прикосновения – но происшедшее поразило одновременно все его органы чувств. На миг невыносимое давление наполнило его и тут же схлынуло, оставив его дрожащим и ослабевшим. Словно где-то включился генератор, пропустил через Гарлика мощный разряд тока – и этот ток сразу, в один миг, сделал с ним кучу всего странного, болезненного и совершенно непонятного.

Но для этого тока Гарлик был неподходящим проводником. Словно цельный участок в трубопроводе, словно разрыв в электрической цепи – не тот материал, не в том месте, на выходе, ровно ни к чему не подсоединенном.

Вообразите себе глубину недоумения, охватившего Медузу! За несказанные века не сталкивалась она с таким – с полной невозможностью добиться от разумного существа хоть какого-то ответа! Именно такое применение именно такой силы ни разу доселе ее не подводило: «разряд тока» должен был мгновенно достичь всех разумных существ на земле, соединив их сетью прочных, нерасторжимых связей с Гарликом, а через него и с самой Медузой. Именно так было всегда – всегда, без единого исключения. Так распространялось это существо. Не вело военных кампаний, не осаждало, не штурмовало, не завоевывало иные цивилизации – просто вступало с ними в контакт и в них просачивалось. В тех формах жизни, которые Медуза не могла контролировать, ее «споры» просто не работали. Но если они включались – Медуза вплывала следом. Каждый раз.

От метановых болот до каменистых безвоздушных пустынь, от солнца к солнцу, по просторам двух галактик и половины третьей полетели донесения, гипотезы, вычисления, рассуждения, экстраполяции. И эта стремительная умственная работа окрасилась оттенком, доселе неведомым Медузе – оттенком страха.

Провалившийся эксперимент с Гарликом показал: нашлась сила, способная ей сопротивляться. Стена, которую невозможно пробить. У Земли есть прочная защита; а защита – уже почти что оружие. Для Медузы – именно оружие, и очень опасное; ибо расширение и захват все новых существ были для нее тем же, чем для религии Божество, чем для отдельного живого существа – дыхание и сердцебиение. То, в чем невозможно усомниться, потеря чего означает смерть.

Земля вдруг стала для Медузы чем-то куда большим, чем еще одна травинка для пасущегося буйвола. Медуза должна была поглотить человечество – из принципа. Ради жизни. Для нее это вопрос чести и долга – если такие понятия применимы к Медузе.

И сделать это требовалось через Гарлика, ибо действие «споры» необратимо: слившись с ним, она не могла уже более слиться ни с каким другим человеком. Шансы встретить в то же время в том же месте другое человеческое существо были слишком ничтожны, чтобы ждать, а Земля находилась слишком далеко от ближайших владений Медузы, чтобы атаковать ее силой или хотя бы направить исследовательскую экспедицию. Для разума и рук (или когтей, или щупалец, или ложноножек, или мандибул) экспертов она была недоступна. Действовать оставалось только через Гарлика, манипулируя им при помощи передачи мыслей: ведь мысли не имеют физической субстанции и потому не подвластны законам физики. Быстрее, чем луч света преодолеет сотню ярдов, способны они пересечь галактику и вернуться обратно.

Пока Гарлик после силового удара беспомощно копошился на полу, пока ясное сознание (если это можно так назвать) к нему возвращалось, пока он со стоном поднимался на колени и сжимал руками гудящую голову – Медуза произвела разом тысячу мыслительных операций и еще десять тысяч запланировала. Из глубин туманности, из цивилизации, путешествующей от планеты к планете, пришла любопытная аналогия: ради защиты от плотных облаков космической пыли эти странники изобрели механизм, позволяющий их кораблям при вхождении в облако рассыпаться на сотни мелких обтекаемых частиц – а потом, когда опасность остается позади, частицы снова собираются в единый корабль. Может быть, так же поступает и человечество? Может быть, у него есть какой-то встроенный механизм, позволяющий при встрече с инопланетным разумом отбросить коллективность, как ящерица отбрасывает хвост, и распасться на два с половиной миллиарда отдельных индивидов вроде этого Гарлика?

Звучало вполне разумно. Откровенно говоря, это была единственная более или менее логичная гипотеза, так что Медуза приняла ее за истину.

Хорошо, но как отменить действие этого механизма и восстановить общий разум человечества? В том, что это необходимо, Медуза не сомневалась: это было единственное логичное решение. Объединить человечество (заново объединить, как думала она) – и дальше останется только его поглотить. Если поглощение напрямую через Гарлика не удается, значит, должен быть какой-то другой способ. Никогда еще Медузе не встречался коллективный разум, неуязвимый для вторжения.

– Еще раз так сделаешь – и я сдохну на хрен, ясно тебе? – тяжело дыша, хрипло проговорил Гарлик.

Холодно исследуя туман его рассудка, Медуза взвесила это утверждение. Звучит сомнительно. С другой стороны, на данный момент Гарлик бесконечно ценен. Теперь Медуза знает, что ему можно причинить боль; а организм, способный испытывать боль, можно к чему-то принудить. В то же время Гарлик может оказаться полезнее, если его не принуждать, а подкупить.

Чтобы склонить организм к сотрудничеству, нужно узнать, чего он хочет, дать ему малую дозу этого и пообещать больше. Так что Медуза спросила Гарлика, чего он хочет.

– Отвали уже, а? – простонал Гарлик.

В ответ услышал нечто вроде твердого, жесткого «нет» – и с ним легкое дуновение той мучительной ударной силы, что Гарлик недавно испытал на себе. Он захныкал, а Медуза повторила свой вопрос.

– Чего хочу? – прошептал Гарлик.

Он не мог подобрать слов – но вместо слов были мысли, чувства, ощущения. Ненависть. Разбитые в кровь физиономии. Вкус хорошей выпивки. Сложенная одежда на берегу пруда, и женщина, что выходит из воды, увидев его, на миг замирает в удивлении, а потом улыбается и говорит: «Привет, красавчик!» Чего он хочет?.. Хочет идти прямо посреди улицы, и чтобы все от него шарахались, а бармены стояли бы в дверях своих заведений, сами протягивали ему выпивку, окликали и умоляли попробовать. Хочет идти по Саут-Мейн-стрит, где всякие шикарные клубы да рестораны, где отдыхают большие шишки с мягкими руками и жесткими глазами, из тех, кому ни разу в жизни не приходилось ложиться спать голодными, развлекаются там со своими чистенькими надушенными шмарами – так вот, хочет идти по улице, а они чтобы выстроились перед ним на тротуарах, и он будет им вспарывать брюхо и швырять кишки в лицо!..

Здесь Медуза предложила ему остановиться; однако остановить Гарлика удалось не сразу. В изложении своих желаний он оказался красноречив и неудержим. Многое от Медузы ускользнуло, но она уловила главное: бессильную злобу, нечто вроде беспомощных и яростных трепыханий ампутированной конечности. Этот Гарлик не может функционировать так, как должно, чувствует себя ограбленным, лишенным чего-то важного. И еще, разумеется, он безумен.

Уловив суть, Медуза начала сыпать обещаниями. Рисовала перед ним будущие награды – живо и в самых привлекательных для Гарлика подробностях. Ничего удивительного: она использовала образы, уже хранившиеся в его мозгу. Медуза завораживала Гарлика чудесными мечтами – и время от времени перемежала эти мечты легким уколом «электротока», просто чтобы напомнить о себе.

– Ага! – сказал наконец Гарлик. – Во, теперь понял. Надо узнать, как всех людей снова вместе собрать. Ладно, сделаю. А потом с ними со всеми поквитаюсь!

Так, хихикая и что-то бормоча себе под нос, Дэниел Гарлик вылез из кузова брошенного грузовика и отправился завоевывать мир.

Глава шестая

Бумазея Кармайкл откинулась на стуле и устремила взгляд на плачущую Кэролайн.

– Секс, – произнесла она. – Что такое секс? Для начала абсолютно ненужное занятие.

Кэролайн скорчилась на ковре, зарывшись лицом в диванные подушки; затылок и шея покраснели от рыданий, кончики волос промокли от слез.

Явилась она без предупреждения, уже после обеда; открыв дверь и, взглянув на нее, Бумазея Кармайкл едва не вскрикнула. Кэролайн готова была рухнуть, Бумазея поймала ее и помогла добраться до дивана. Немного придя в себя, Кэролайн забормотала что-то про зубного врача, про то, что оказалось очень больно, ей стало дурно на улице, она поняла, что до дома не доберется, и нельзя ли полежать здесь пару минут, а потом… Бумазея устроила ее поудобнее, а затем, задав несколько прямых вопросов («Что за врач? Как его фамилия? Почему ты не осталась отдохнуть у него в офисе? Он постарался поскорее тебя выпроводить, так? Это был вовсе не зубной врач, и удалил он тебе совсем не зуб, верно?») и не получив ответов, довела измученную девушку до безудержных рыданий на полу.

– Я давно знала, что этим кончится, – с мрачным удовлетворением сказала она. – Тебе долго везло, но наконец и ты попалась.

После этого наступило продолжительное молчание, прерываемое лишь всхлипами; а затем Бумазея Кармайкл заговорила о том, что секс, в сущности, совсем не нужен.

– Сама видишь, ничего хорошего тебе это не дало. Почему ты вообще на это соглашаешься, Кэролайн? Ты ведь не обязана.

– Так получилось… – донесся до нее приглушенный всхлип из подушки.

– Ну да, конечно! Как-то так получилось. Само собой. Скажи, что ты этого хотела – будет ближе к истине.

Кэролайн пробормотала что-то неразборчивое: то ли «я его люблю», то ли «я его любила». Бумазея фыркнула.

– Любовь, Кэролайн, – это совсем не… не это. Все остальное, что происходит между мужчиной и женщиной, можно назвать любовью. Но не это.

Кэролайн зарыдала еще горше.

– Видишь ли, в чем разница, – начала объяснять Бумазея Кармайкл. – Мы, люди, отличаемся от животных тем, что способны на чувства, неведомые… например, кроликам. Если мужчина готов ради женщины на немалые жертвы, это может стать доказательством его любви. Рассудительность, хорошие манеры, доброта, терпение, умение наслаждаться великими книгами или прекрасной музыкой – вот что делает человека человеком. А вовсе не то, что человек хочет того же, что и кролик, и так же, как кролик, бездумно этому предается.

Кэролайн задрожала всем телом. Бумазея сухо улыбнулась.

– Я не могу, – пробормотала Кэролайн и повернула голову, прижавшись к мокрому дивану щекой, с плотно зажмуренными глазами. – Просто не могу смотреть на это так же, как ты!

– А если бы могла, стала бы намного счастливее.

– Знаю! – прорыдала Кэролайн. – Знаю!

Бумазея Кармайкл наклонилась к ней.

– Сможешь, если захочешь. Даже после того, какую жизнь ты вела все эти годы – да, я-то помню, как ты с двенадцати лет заигрывала с мальчишками! – даже сейчас все это можно просто стереть, так что это никогда больше тебя не потревожит. Если ты позволишь мне тебе помочь.

Кэролайн устало покачала головой: жест не отрицания, скорее, сомнения и отчаяния.

– Разумеется, у тебя все получится! – ободрила ее Бумазея, словно Кэролайн высказала свое сомнение вслух. – Просто делай, как я говорю.

Она подождала, пока плечи девушки перестали вздрагивать, пока она отлепилась от дивана, выпрямилась, села на пятки, робко поглядывая на Бумазею краешком глаза.

– А что делать? – без особой надежды в голосе спросила Кэролайн.

– Расскажи мне, что произошло. Все по порядку.

– Ты же сама знаешь!

– Нет, ты не поняла. Я не про сегодняшнее – это последствия, на них долго задерживаться незачем. Мне нужна причина. Нужно точно знать, что тебя до этого довело.

– Я не скажу, как его зовут! – быстро проговорила Кэролайн.

– Имя им легион, так я слышала, – ответила Бумазея Кармайкл. – И как его зовут, совершенно неважно. Я хочу, чтобы ты описала мне, что произошло, точно и подробно, до мельчайших деталей. Что привело тебя к этому.

И она сделала широкий жест, как бы заключая в этот взмах руки и девушку, и «зубного врача», и всю ее беду, во всех подробностях.

– А-а-а… – слабо ответила Кэролайн. Потом вдруг покраснела. – Я… я не уверена, в какой раз это случилось, – прошептала она.

– И это неважно, – бесстрастно ответила Бумазея. – Выбери любой раз. Например, хотя бы первый с этим твоим последним. Хорошо? И расскажи, что произошло – во всех, самых мелких деталях, не упуская ни одной секунды.

– Но… зачем? – пробормотала Кэролайн, снова утыкаясь в обивку дивана.

– Сама увидишь.

Она подождала немного. Затем сказала:

– Ну?

Подождала еще.

– Послушай, Кэролайн: мы счистим шелуху заблуждений, иллюзий, поверхностных эмоций – и ты станешь свободной. Как я. Ты сама увидишь, что значит быть свободной.

Кэролайн зажмурилась: глаза ее превратились в две красные распухшие щелочки.

– Я не знаю, с чего начать…

– Сначала. Вы с ним где-то были – в клубе, на танцах…

– Мы… в… в ресторане.

– А оттуда он повез тебя…

– Домой. К себе домой.

– Дальше?

– Мы вошли в дом, еще выпили, ну и потом… потом все и случилось.

– Что случилось?

– Ох, я не могу, не могу об этом рассказывать! Только не тебе! Неужели ты не понимаешь?

– Не понимаю. Сейчас особый случай, Кэролайн. Ты в беде. Делай, что я говорю. Забудь о том, что это я. Просто рассказывай. – Бумазея помолчала, а затем подсказала негромко: – Итак, ты приехала к нему домой.

Девушка вскинула на нее умоляющий взгляд, потом опустила глаза на свои руки и торопливо заговорила. Бумазея Кармайкл наклонилась к ней, чтобы лучше слышать. Слушала с минуту, затем прервала:

– Нет, рассказывай все, ничего не упускай. Это случилось в кабинете?

– Н-нет… в гостиной.

– В гостиной. Представь ее себе, постарайся снова ее увидеть: обои, картины, шторы – все. Перед камином стояла широкая софа, так?

Запинаясь, Кэролайн описала гостиную. Бумазея внимательно ее слушала, переспрашивала, уточняла, настойчиво требовала подробностей. Где стояла софа, где располагался камин, где был столик с напитками, где окно, где дверь, где кресло-качалка. Большая ли комната, теплая ли. «Шторы красные» – что значит «красные», какого оттенка?

– Теперь расскажи еще раз, сначала. Так, чтобы я словно увидела все это своими глазами.

Снова Кэролайн начала тихий и торопливый рассказ – и снова Бумазея прервала ее:

– А что на тебе было надето?

– Платье из черного фая с бархатным поясом и то ожерелье, ну, ты знаешь…

– Где была молния у платья?

– На спине.

– Продолжай.

Кэролайн продолжала. Через некоторое время Бумазея остановила ее, положив руку ей на спину.

– Встань с пола. Я тебя не слышу. Давай-давай, поднимайся.

Кэролайн встала и села на диван.

– Нет-нет, – прошептала Бумазея, – ложись. Ложись.

Кэролайн легла и закрыла лицо руками. Не сразу смогла начать свой рассказ заново – но в конце концов заговорила. Бумазея придвинула оттоманку вплотную к дивану и слушала, следя за тем, как шевелятся ее губы.

– Не надо говорить «это», – сказала она в какой-то момент. – Ты же знаешь, как это называется. Так и называй.

– Но я… нет, не могу!

– Называй вещи своими именами.

Кэролайн начала называть вещи своими именами. Бумазея внимательно слушала.

– А что ты при этом чувствовала?

– Ч-чувствовала?

– Именно.

Кэролайн попыталась описать свои чувства.

– Ты при этом что-нибудь говорила?

– Нет, ничего. Разве только…

– Что же?

– Только вначале, – пробормотала девушка. Пошевелилась и, кажется, еще крепче прижала руки к глазам. – Я сказала… – тут губы ее изогнулись в подобии улыбки, она судорожно втянула в себя воздух и прошептала: – «Как хорошо!»

Бумазея Кармайкл тоже улыбнулась, так же шумно вздохнула.

– Значит, тебе было хорошо и ты сказала об этом?

– Да.

– Продолжай. А он что-нибудь говорил?

– Нет. Хотя да. Да, он говорил: «Кэролайн, Кэролайн, Кэролайн…» – нежно проворковала она.

– Дальше.

Кэролайн продолжала, а Бумазея смотрела и слушала. Следила, как девушка улыбается, как из-под ладоней, плотно прижатых к глазам, текут слезы. Следила за слабым трепетом расширенных ноздрей. За тем, как неровно вздымается грудь – не так, как от быстрого подъема по лестнице, или от холода, или от страха, или от облегчения…

– О-о-ох! – вдруг приглушенно вскрикнула Кэролайн. – Я думала, что он меня любит, я правда думала, что он меня любит! – По щекам снова потекли слезы, и она заключила: – Вот и все.

– Нет, не все. Ведь еще надо было уйти. Одеться, собраться. Ну-ка? Что он говорил? А что ты?

Наконец, когда Кэролайн сказала: «Вот и все», у Бумазеи не осталось больше вопросов. Она встала, аккуратно поставила оттоманку на ее обычное место возле кресла, снова села. Девушка не шевелилась.

– И как ты теперь себя чувствуешь?

Кэролайн медленно отняла руки от глаз и лежала, глядя в потолок. Потом облизнула губы, повернула голову, чтобы взглянуть на Бумазею Кармайкл – Бумазею, уже устроившуюся в кресле, не слишком удобном на вид, но подходящем для тех, кто любит жесткие сиденья и прямые спинки. Девушка вглядывалась Бумазее Кармайкл в лицо, ища там следы потрясения, смущения, гнева, отвращения. Но не находила ничего – только все те же тонкие губы, сухую кожу, холодные глаза. Наконец ответила:

– Чувствую себя… ужасно.

Подождала ответа; Бумазея Кармайкл молчала.

Кэролайн с трудом села, закрыла лицо руками. Добавила:

– Когда я обо всем этом рассказывала, то как будто снова пережила. Словно все это повторилось. Только на этот раз…

Снова молчание.

– На этот раз… как будто я делала все это на глазах у кого-то другого. На глазах у…

– У меня?

– Да, но не совсем.

– Это легко объяснить, – ответила Бумазея. – Ты занималась этим на глазах у самой себя. Сама за собой наблюдала. И теперь, Кэролайн, начиная с этого дня, каждый, абсолютно каждый раз ты будешь чувствовать, что за тобой наблюдают. Всякий раз, оказавшись в такой же ситуации, – продолжала она, и в голосе ее звучала спокойная монотонная неумолимость, – ты будешь слышать собственный голос. Будешь слышать, как пересказываешь все это, во всех деталях, со всеми звуками и запахами, кому-то другому. Только само событие не будет отделено от рассказа о нем несколькими неделями, как сейчас. Событие и рассказ будут происходить одновременно.

– Но, когда об этом рассказываешь, это выходит так… так пошло, почти смешно!

– Нет, не когда рассказываешь. Рассказ ничего не меняет, просто обнажает суть. Само это занятие смехотворно, пошло, мерзко – и прежде всего слишком банально, чтобы платить за него такую ужасную цену. И теперь, когда ты видишь его так же, как вижу я, – ты уже не сможешь смотреть на него иначе. Иди умойся.

Так Кэролайн и сделала: умылась, причесалась, смыла остатки макияжа – и, выйдя из ванной, выглядела уже гораздо лучше. Без косметики девушка казалась совсем юной: трудно, да что там, невозможно было поверить, что она двумя годами старше Бумазеи Кармайкл. Кэролайн надела жакет, накинула плащ, взяла сумочку.

– Ладно, я пойду. Я… мне теперь гораздо лучше. Я хочу сказать… когда думаю об… об этом.

– Ты начинаешь смотреть на это так же, как я. Поэтому тебе и лучше.

– Ох! – воскликнула Кэролайн, уже стоя в дверях. В этом коротком вскрике отразилась вся глубина ее тревог, страданий физических и душевных, безнадежных попыток разобраться в сложности того, что предлагает ей жизнь. – Хотела бы я быть такой же, как ты! Хотела бы я всегда быть такой же, как ты!

И она ушла.

Бумазея Кармайкл долго сидела, прикрыв глаза, в своем не слишком удобном кресле. Затем встала, пошла в спальню и начала раздеваться. Она гордилась собой; и ей хотелось помыться.

Вдруг вспомнилось лицо отца – лицо, сияющее такой же гордостью. Он спустился в выгребную яму, чтобы прочистить засор: никто больше на это не решился. Чуть не задохнулся, потом долго отлеживался – но, когда выбрался оттуда, неописуемо грязный и источающий смрад, лицо у него светилось. А мама смотрела на него с ужасом и отвращением. Сама она скорее согласилась бы бесконечно терпеть неописуемые неудобства от засора в выгребной яме, чем признать – пусть даже в кругу семьи, – что ее муж способен так измараться. Что ж, папа был таким, а мама другой. Этот случай высветил огромную разницу между ними: отсюда понятно, почему мама так радовалась, когда папа умер, и зачем сменила Бумазее имя, данное ей отцом – имя, отражающее притягательность греха и порока. В день, когда он умер, Саломея Кармайкл стала Бумазеей. Никаких выгребных ям! Малышка Бумазея: чистенькая, накрахмаленная, безупречно отглаженная. Прочная, практичная, гигиеничная. И так всю жизнь.

Чтобы перейти из спальни в смежную душевую – ровно семь шагов, – она завернулась в длинный халат. Отрегулировав душ по своему вкусу, сбросила халат и шагнула под очистительные струи. Намыливаясь, ни на секунду не опускала ни взгляд, ни мысли. Откровения, что вытянула она из Кэролайн, проносились в ее сознании – все сразу, во всех подробностях – но она смотрела на эту мерзость холодно и отстраненно и улыбалась себе. В стеклянной двери душевой бледным призраком отражалось ее лицо: широкий мясистый нос, тяжелый подбородок с торчащими из него тут и там жесткими курчавыми волосками, крепкие, квадратные желтые зубы. «Хотела бы я быть такой, как ты! Всегда быть такой же, как ты!» – сказала ей Кэролайн; Кэролайн, полногрудая и с тонкой талией, с пухлыми губами, словно жаждущими поцелуев, с персиковой кожей, с глазами, напоминающими дивной формы драгоценные камни, с пышными волосами, сияющими каким-то внутренним золотистым сиянием. «Хотела бы я быть такой же, как ты!» Могла ли подумать Кэролайн, что только об этом и мечтает Бумазея Кармайкл, мечтает всю жизнь – чтобы женщины, похожие на Кэролайн, говорили ей эти слова? Ибо разве не эти самые слова давила в себе Бумазея, листая страницы глянцевых журналов или взирая на призраков, что улыбались ей с широких киноэкранов?

Настало время для лучшей части омовения, той, что Бумазея сильнее всего ждала. Она положила руку на кран и замерла, в восторге оттягивая момент высшего наслаждения.

«Быть как ты…» Что ж, если Кэролайн повезет, быть может, в один прекрасный день ее желание исполнится. Она поймет, как прекрасно в этом не нуждаться, как чисто и ясно все без этого! Как смехотворно отвратителен мужчина, низводящий себя до кролика, со своими животными трепыханиями, жадно повторяющий женское имя: «Саломея, Саломея, Саломея…» (Тут, разумеется, она спохватилась и поправила себя: «Кэролайн, Кэролайн, Кэролайн…»)

Отчасти потому, что настало время, отчасти из-за подозрения, что мысли ее на миг вышли из-под контроля и пустились не в том направлении, она резко повернула кран на «холод» и замерла под струями ледяной воды, и телом, и душою впивая этот миг чистого, всеобъемлющего – и разумеется, ничуть не сексуального – удовольствия.

Холодный жидкий огонь охватил ее; и в этот миг Бумазея Кармайкл раздвинула губы в улыбке, судорожно втянула в себя воздух и прошептала:

– Как хорошо!