Текст книги "Брак с Медузой"

Глава девятая

– Вы, что ли, будете доктор Лэнгли?

– Боже правый! – сказал доктор.

Может, для уборщицы он и был милым, любезным человеком, но для Гарлика – просто одним из них: чистеньких богатеев, занятых чем-то таким, в чем Гарлику ни в жисть не разобраться, тех, у кого он встречал лишь гнев, отвращение и нетерпимость. Короче говоря, одним из тех ублюдков, которых Гарлик ненавидел.

– Вы знаете насчет мозгов? – спросил Гарлик.

– Кто тебя сюда прислал? – спросил доктор.

– Вы знаете, как мозги всех людей снова вместе собрать?

– Что? Да кто ты такой? Что тебе нужно?

– Слушайте, – сказал Гарлик, – мне нужно знать, ясно? Вы можете мне сказать или нет?

– Боюсь, – ледяным тоном произнес доктор, – я не могу ответить на вопрос, которого не понимаю.

– Выходит, ничего вы не знаете про мозги!

Доктор восседал за широким столом. Узкое, гладко выбритое лицо его и в бесстрастии хранило отпечаток высокомерия. Во всем мире едва ли нашелся бы более яркий пример того, что ненавидел Гарлик в своих ближних. Доктор был архетипом, символом, сутью его злобы; глядя на него, Гарлик так разозлился, что почти забыл свою обычную приниженность.

– Этого я не говорил, – ответил Лэнгли.

Несколько секунд он пристально смотрел на Гарлика, не скрывая, что выбирает, как лучше поступить. Вышвырнуть? Посмеяться над ним? А может быть, исследовать? Вгляделся в его мутные, налитые кровью глаза, в трясущиеся губы, оценил общий вид, позу, в которой читалась смесь злобы со страхом. Наконец сказал:

– Давай кое-что проясним. Я не психиатр. – И, догадываясь, что это создание вряд ли отличит психиатра от бухгалтера, пояснил: – То есть я не лечу людей, у которых проблемы с головой. Я психолог, специалист по человеческому мозгу. Меня интересует, как работает наш мозг. Можно сказать так: если бы мозг был автомобильным мотором, я был бы тем, кто пишет инструкции для автомехаников. Вот чем я занимаюсь. Давай сразу с этим разберемся, дабы не тратить и твое время, и мое. Если хочешь, чтобы я порекомендовал тебе кого-то, кто сможет помочь с…

– Просто скажи мне одну вещь! – прорычал Гарлик. – Одну вещь – и все, мне больше ничего от тебя не надо!

– Какую одну вещь?

– Я же сказал! – рявкнул Гарлик.

Тупость собеседника, предыдущие неудачи, неприязнь к этому новому врагу – все это привело его почти в ярость.

Ответа не последовало. Поняв по выражению лица доктора, что его и не будет, Гарлик гневно раздул ноздри и объяснил, чеканя каждое слово:

– Было такое время, когда мозги у нас были одни на всех. Сечешь, о чем я? А потом у каждого появились свои. Просто скажи, как их все снова вместе склеить!

– Хм. Ты, похоже, действительно уверен, что у нас когда-то… как ты сказал? – мозги были одни на всех?

Гарлик прислушался к чему-то внутри себя.

– Ну да, – ответил он. – А как иначе-то?

– А почему ты так в этом уверен?

Гарлик неопределенно махнул рукой.

– Ну… все это. Дома там, машины, шмотки, электричество, заводы, станки всякие. Если бы мы все не думали разом, нам бы такого нипочем не сделать!

– И тем не менее мы построили цивилизацию и без этого. Люди вполне могут работать вместе, и не… не думая разом – так ты сказал? Ты имеешь в виду коллективный разум, как у пчелиного улья?

– Ну да. Ага. Да, как у пчел.

– Поверь мне, с людьми это так не работает. А почему ты вообще считаешь, что у людей когда-то был коллективный разум?

– Так ведь иначе и быть не может! – с непоколебимой уверенностью ответил Гарлик.

Меж звезд начался изумленный обмен мыслями и гипотезами. Аксиома, гласящая, что ни один вид не может достичь технологий высокого уровня, не обладая коллективным разумом, сомнению не подлежала; так что, если доктор не лгал, его невероятным словам имелось лишь одно объяснение. Гарлик услышал это объяснение и очень постарался пересказать.

– Наверное, вот как было: когда-то у нас был один мозг на всех, а потом мы все распались. И все забыли, сечешь? Ни я не помню, ни ты, и никто не помнит, что когда-то все мы были заодно!

– Я бы этому не поверил, – ответил доктор, – даже будь это правдой.

– Да само собой! – закивал Гарлик; он, видно, понял так, что доктор с ним согласен. – Ну и вот, теперь мне надо понять, как всех обратно склеить?

– Извини, но я не знаю. Ничем не могу тебе помочь. Почему бы тебе просто не…

– У тебя есть машина, которая мысли читает? – спросил вдруг Гарлик.

– Машина есть, но делает она совсем не это. А кто тебе вообще обо мне рассказал?

– Покажь мне машину!

– Этого только не хватало! Вот что: было интересно с тобой поболтать, но сейчас я занят, больше говорить не могу. Будь так добр…

– Покажь! – угрожающе прошипел Гарлик.

В его затуманенном разуме снова промелькнули видения (женщина стоит по шею в воде и говорит: «Привет, красавчик!», а он только улыбается во весь рот, и она говорит: «Я выхожу», а он: «Ну, иди, иди!», и она начинает медленно выходить из воды, вот показываются плечи, вот ключицы, а вот и…), и с ними мучительная потребность: он должен, должен получить информацию!

Доктор, слегка обеспокоенный, отодвинулся от стола:

– Вот она, машина. Но тебе она будет бесполезна. Я ничего от тебя не скрываю – просто ты ничего в ней не поймешь.

Гарлик шагнул к прибору, на который указывал доктор. Замер, разглядывая его. То и дело бросал быстрый взгляд искоса на доктора, затем снова на машину.

– Как она называется?

– Электроэнцефалограф. Доволен?

– А как она узнает, о чем мы думаем?

– Она не узнает, о чем мы думаем. Просто улавливает электрические импульсы мозга и преобразует их в волнистые линии на бумажной полоске.

Глядя на Гарлика, доктор все яснее понимал: его странный визитер не обдумывает следующий вопрос – скорее, ждет, пока этот вопрос явится к нему откуда-то извне.

– Открой, – потребовал Гарлик.

– Что?

– Открой машину. Мне надо посмотреть, че там внутри.

И снова это пугающее шипение:

– Открывай, ну!

С тяжелым вздохом доктор открыл ящик стола, достал оттуда инструкцию, полистал и раскрытой шлепнул на стол.

– Вот схема работы этой машины. Если ты вообще что-то в этом смыслишь, то схема скажет тебе больше, чем вид машины изнутри. Надеюсь, ты поймешь, что это слишком сложно для человека без обра…

Гарлик выхватил у него инструкцию и уставился на схему. Глаза его остекленели, затем снова прояснились. Он положил инструкцию на стол и ткнул в картинку.

– Вот эти вот линии – это провода?

– Да.

– А это че?

– Выпрямитель тока. Лампа. Знаешь, что это такое?

– Как в приемнике, что ли? Ага. А в этих проводах электричество?

– Послушай, это не значит…

– А это че?

– Эти черточки? Заземление. Здесь, здесь и здесь ток уходит в землю.

Гарлик ткнул грязным пальцем в символ переходника:

– А тут электричество меняется. Так?

Лэнгли, пораженный, кивнул.

– Значит, постоянный ток идет так, – сказал Гарлик, – а сюда идет какой-то другой. Вот это че?

– Детектор. А это датчики. Их подсоединяют к голове, и они преобразуют электрические сигналы мозга.

– Не, этого мало! – пробормотал Гарлик.

– Да… не так уж много, – слабо откликнулся доктор.

– А эти бумажки с волнистыми линиями у тебя есть?

Без единого слова доктор открыл ящик стола, достал оттуда электроэнцефалограмму, положил поверх инструкции. Гарлик долго на нее смотрел, время от времени переводя взгляд на схему, словно с ней сверялся. И вдруг ее отбросил.

– Ага. Теперь понял!

– Да что ты такое понял?

– Чего хотел.

– Может быть, будешь так любезен и объяснишь мне, что ты понял?

– Блин, – с отвращением проговорил Гарлик, – да мне-то откуда знать!

Лэнгли покачал головой, не понимая, сердиться или смеяться:

– Ну хорошо, раз ты нашел то, что искал, значит, больше тебе нечего здесь…

– Помолчи, – сказал вдруг Гарлик, склонил голову набок и закрыл глаза.

Лэнгли ждал. Больше всего это напоминало телефонный разговор – вот только телефона у Гарлика не имелось.

– Да че ты несешь-то, ну головой подумай, как я такое сделаю?! – воскликнул вдруг Гарлик. После этого еще долго молчал. Потом снова: – Без бабла такое не сварганишь… Да нет же, нет, говорю тебе, не вздумай меня в такой блудняк втягивать! Ты че, совсем? Меня ж посадят!

– С кем ты говоришь? – поинтересовался Лэнгли.

– Понятия не имею, – бросил Гарлик. – Заглохни!

Смотрел он доктору в лицо, но как будто не видел. Однако несколько секунд спустя взгляд его прояснился.

– Мне бабки нужны, – сказал Гарлик.

– Попрошайкам не подаю. Убирайся.

Явно против своей воли Гарлик повторил свое требование и придвинулся к столу. При этом заметил нечто такое, чего не видел раньше: доктор Лэнгли сидел в инвалидной коляске.

А это – для Гарлика – было уже совсем другое дело!

Глава десятая

Генри был высоким для своих пяти лет. Выглядел высоким, и когда стоял, и когда сидел – и лицо у него было на удивление взрослое, даже старообразное. Тем страннее и смешнее было то, что в детском саду он все время ревел.

Плакал Генри не жалобно, не гневно, не истерично – почти беззвучно, тихо всхлипывая и медленно, с паузами, шмыгая носом. Он делал все, что ему говорили («ну-ка, дети, встаньте в ряд… сдвиньте стульчики в круг, пора послушать сказку… а теперь собираем картинку-загадку… а теперь заканчиваем рисовать…»), но не разговаривал, не играл, не пел, не танцевал, не смеялся. Только сидел, прямой как палка и шмыгал носом.

Детский сад был для Генри тяжелым испытанием. Да и вся жизнь не сахар.

– Жизнь – это не сахар, – говаривал его отец, – и слабакам в ней не место!

Мать Генри с ним не соглашалась, но никогда не осмеливалась в этом признаться. Вместо этого лгала всем: мужу, воспитательнице Генри, детсадовскому психологу, директору и самому Генри. Мужу говорила, что утром идет в магазин, а на самом деле приходила в детский сад, садилась в уголок и оттуда смотрела, как плачет Генри. Через две недели психолог и директор, зажав ее в углу, объяснили: реальность дома предполагает, что мама дома, реальность детского сада – что мамы здесь нет, так что Генри не сможет свыкнуться с реальностью детского сада, пока мама здесь. Мать Генри немедленно с ними согласилась – она соглашалась со всеми, у кого имелось четкое мнение – вернулась в игровую, сообщила пораженному Генри, что подождет его за дверью, и вышла. То, что Генри увидит из окна, как она садится в машину и уезжает прочь, не пришло ей в голову. Но на случай, если после этого у Генри еще осталось мужество, мать нанесла ему новый удар: обогнула квартал, поставила машину где-то по соседству, прокралась мимо знака «По газонам не ходить» и остаток утра провела, прильнув к окну. Генри сразу ее заметил, а вот воспитательница и директор еще несколько недель оставались в неведении. Так что Генри по-прежнему сидел на одном месте и размеренно шмыгал носом. Что в детском саду такого страшного, что мама идет на такие крайности, чтобы его защитить, он не знал, но что-то, очевидно, было – и наводило на него невыразимый ужас.

Отец Генри делал все, что мог, чтобы воспитать сына храбрецом. Трусость Генри была для него невыносима: сам он понимал, что сын ее унаследовал не от него, но другие-то могли и не знать! Так что он рассказывал Генри страшные истории о привидениях в белых простынях, которые едят маленьких мальчиков, и однажды после такой истории отослал его в спальню – в спальню с выключенным светом и с вентиляционной решеткой, открывающейся прямо в потолок первого этажа. Над решеткой отец позаботился повесить простыню и, когда услышал, как открывается и закрывается дверь в комнату сына – начал тыкать через решетку палкой, шевеля простыню, и замогильно стонать. Ни звука, ни движения не раздалось в ответ, и отец сам поднялся наверх, заранее смеясь тому, в каком виде застанет сына. Генри молча стоял в темноте, высокий и прямой, стоял и не двигался – и отец включил свет, оглядел его с ног до головы, а потом отвесил хороший подзатыльник.

– Пять лет парню, – сказал он матери, спустившись вниз, – и все еще дует в штаны!

Еще он с криком выпрыгивал на Генри из-за угла, и прятался в шкафах и издавал оттуда разные зверские звуки, и отдавал Генри безжалостные приказы – пойти и стукнуть по носу вон того восьмилетку или десятилетку, и обещал взгреть как следует, если тот не подчинится. Но ничего не помогало: Генри оставался трусом.

– Ничего не поделаешь, наследственность! – замечал отец, имея в виду мать, которая никогда в жизни ни с кем не спорила – и, разумеется, избаловала мальчишку.

Но все же надеялся что-то с этим сделать. И старался дальше.

Генри боялся, когда родители ссорились, когда папа орал, а мама плакала; но, когда они не ссорились, боялся тоже. Это был особый страх, и вершины он достигал, если папа заговаривал с ним ласково и с улыбкой. Сам отец, несомненно, этого не сознавал; дело было в том, что, готовясь наказать сына, он всегда начинал с ласкового обращения, с улыбки, а потом вдруг переходил от притворной ласки к ярости, так что Генри потерял способность отличать искреннюю доброжелательность от издевательской прелюдии к наказанию. Мать тем временем ласкала и баловала его тайком от отца, урывками, тишком нарушала его запреты, закармливала Генри конфетами и сладостями – но в присутствии отца поворачивалась спиной к любым мольбам сына, словесным или молчаливым. Естественное любопытство и непослушание, проявившиеся у Генри, как и положено, между двумя и тремя годами, из него выбили так успешно, что теперь он ничего не брал в руки, пока это ему не давали взрослые, никуда не ходил и ничего не делал, пока не получал на этот счет четких инструкций. Детей должно быть видно, но не слышно. Заговаривай только, когда к тебе обращаются.

– Ну и почему ты не стукнул того парня по носу? А? Отвечай, почему? Почему?!

– Папа, я…

– Заткнись, тряпка! Слышать не могу твое нытье!

Так что бедный Генри, высокий маленький Генри тупо молчал везде, кроме детского сада. В саду он плакал.

Глава одиннадцатая

Забив доктора Лэнгли настольной лампой, Гарлик, как ему было приказано, обшарил кабинет и тело и, сжимая деньги в кулаке, отправился за покупками. Медуза позволила ему сперва приодеться, согласившись, что в социальных условностях собственного мира он разбирается лучше. В ломбарде в трущобном районе Гарлик купил поношенный костюм, в парикмахерском училище постригся и побрился. Эстетически внешность его не особо изменилась, но в глазах окружающих перемена была разительная. Теперь Гарлик мог идти куда хочет и покупать что хочет. Хоть это и оказалось нелегко – главным образом потому, что он не знал названий нужных предметов.

Труднее всего пришлось Гарлику с образцами металлов. В магазине химреактивов он молчал с остекленелым взором, потом выдавливал из себя что-то малопонятное, и так снова и снова – пока продавец не догадался вынести и положить перед ним периодическую таблицу элементов. После этого дело пошло живее. Подолгу замирая над таблицей, тыкая в нее пальцем и что-то бормоча, Гарлик приобрел демонстрационные образцы никеля, алюминия, железа, меди, селена, углерода и еще некоторые. Попросил также девтерий, чистый тантал 4/9 и серебро 6/9 – однако этого ему предоставить не смогли. В нескольких магазинах электротоваров тщетно пытался раздобыть тонкую проволоку с квадратным сечением, пока кто-то ему не посоветовал зайти в ювелирный – там он наконец нашел то, что нужно.

Покупки Гарлик сложил в деревянный ящик размером и формой примерно с армейский сундучок: любезные продавцы не только снабдили его таким ящиком, но и обвязали веревкой для переноски.

Чтобы решить, куда направиться дальше, Медуза принялась копаться у Гарлика в мозгах, и после серии болезненных тычков и рывков на свет выплыло воспоминание, давно стершееся из его сознательной памяти: много лет назад один приятель попросил помочь спрятать какой-то запрещенный товар, ничем хорошим это не кончилось, и обещанных денег Гарлик так и не получил… Но это все было неважно, а важна только заброшенная хижина в горном лесу, в нескольких милях от города – и смутные воспоминания, как до нее добраться.

Гарлик сел на автобус, потом пересел на другой, потом угнал «джип» и бросил его в лесу, а остаток дороги, ноя и проклиная своих мучителей, поработивших его мечтой, прошел пешком.

Густой лес виргинской сосны и карликового клена, песчаная почва, с одной стороны каменистый обрыв и на краю обрыва, словно пятно гниения, развалюха без крыши – вот что открылось ему в конце пути.

Больше, чем есть, чем пить, чем остаться один, Гарлик хотел отдохнуть; но отдыхать ему не позволили. Тяжело дыша и шмыгая носом, он опустился на колени и принялся возиться с веревками своего саквояжа. Достал металлические стержни, ртутные элементы, лампы, провода, начал прилаживать друг к другу. Что делает, он не знал – этого и не требовалось. Всю работу выполнял конгломерат инопланетных разумов, отчасти прямыми приказами, отчасти косвенным контролем нейронных связей, пробиваясь сквозь туман и вязкую жижу Гарликова сознания. Все это Гарлику совершенно не нравилось; но протестовать он мог только стонами, ворчанием и хныканьем. Так что он стонал, и ворчал, и хныкал – и не отрывался от своей работы, пока не завершил ее.

Когда все закончилось, Гарлика отпустило. Он отвалился от труда рук своих, словно кто-то обрезал натянутую между ними веревку. Тяжело упал, потом приподнялся на локтях, чтобы посмотреть, что же это он такое смастерил; потом изнеможение взяло над ним верх, и он уснул.

К тому моменту его работа представляла собой сложное сплетение проводов и деталей, к которому здесь и там крепились образцы металлов. Это устройство обладало важной способностью. Оно могло принимать и выполнять приказы из космоса напрямую, без посредников в виде мутного сознания и дрожащих, неловких пальцев Гарлика.

Пока Гарлик спал, устройство начало работать.

Внутри мотка проволоки с квадратным сечением вдруг задымился песок. Приподнялся холмиком, опустился, снова приподнялся и опустился. В нем появилось углубление необычной формы. К этому углублению, отлепившись от машины, поползли цепочкой образцы железоникелевого сплава. Они падали на песок, таяли, текли, меняли форму. Кружились все быстрее в водовороте песка и металла, словно при рождении песчаного демона – и наконец слились воедино и образовали нечто новое. К песчаному дну подкатился свернутый провод из эмалированной меди, здесь остановился… начал раскручиваться, а свободный конец его змеей пополз к новорожденной железоникелевой детали, потыкался туда и сюда… слабый запах гари – и в следующий миг провод был приварен точечно в семи местах и пережжен там, где не нужен.

Изначальное творение Гарлика пересоздавало себя: одни его части оставались в стороне, другие ползли к растущему агрегату и присоединялись к нему. Иногда наступала долгая пауза – словно нечеловеческий разум меняющейся машины прикидывал свои дальнейшие действия; иногда машина начинала трястись, как будто тряска помогала ей скрепиться прочнее, или же выкидывала с одной стороны механическую «ложноножку» с Т-образной антенной, и антенна принималась раскачиваться в воздухе, словно что-то ища. То вдруг машина работала в лихорадочной спешке, пробуя и отбрасывая материалы один за другим; в одну из таких минут торопливого поиска Т-образная антенна повернулась и нацелилась на соседнюю скалу. На миг все замерло, по антенне пробежало фиолетовое свечение; а в следующий миг в скале появилась выбоина, и холодное облако пыли – содержащей следы серебра, следы меди и несколько боросиликатов – подлетело к новой машине, всосалось в нее и исчезло без следа.

Когда работа закончилась, устройство представляло собой… то же, что смастерил Гарлик. В каком-то смысле. Однако связь новой машины с оригиналом была такой же, как у супергетеродинного радио с двадцатицентовым детекторным приемником. И, как и ее предшественница, едва родившись, она начала строить новую, улучшенную версию себя.

Глава двенадцатая

Тони Бревикс, его жена, пятеро детей и кот ехали в свой новый дом.

Тони вел грузовик: ржавую, расхлябанную, заплатанную посудину вместимостью в четверть тонны с огромной трансмиссией и слабосильным мотором, который даже в начале своего жизненного пути – то есть много лет назад – больше сорока двух лошадиных сил не выдавал. Кузов грузовика был плотно забит семейным имуществом: Бревиксы не паковали пожитки в коробки и ящики, а пихали так, чтобы больше уместилось. В кабине с Тони по очереди ехали дети – один, иногда двое; по каким-то неведомым причинам путешествие на холоде, на ветру, в бензиновой вони, сочащейся сквозь щели в полу, и в страшной тряске (грузовик был перегружен в несколько раз, а амортизаторов всего три, и те работали кое-как, так что двигался он как-то странно, словно припадая на все колеса разом) безмерно их радовало. Кота в грузовик не брали: стекла в окнах кабины отсутствовали.

Женни Бревикс (при рождении она получила имя Блаженство, и как его только не сокращали: на высоте семейных конфликтов ей случалось становиться и Блажью, и Лажей) вела фургон: длинный, с низкой посадкой, очертаниями напоминавший бейсбольную биту и, словно бездонная бочка, жравший бензин. Вела с большим мастерством и великим трепетом: пару недель назад Женни куда-то засунула свои водительские права – и не сомневалась, что сообщение об этом большими светящимися буквами пылает на бортах их каравана.

Близился к концу второй день пути. В темноте они свернули не туда и сбились с намеченного маршрута, хотя двигались по-прежнему в нужном направлении – и начали уже горько жалеть о своем решении преодолеть последние восемьдесят миль одним рывком, а не ночевать в мотеле. Нервы были на пределе, мочевые пузыри готовы лопнуть; двое детей хныкали, один ревел, и только четырехлетняя Шерон – обычно она либо спала, либо болтала без умолку – сейчас, по счастью, спала. Кот бродил по фургону кругами, обтирая боками все углы, и каждые три секунды издавал монотонное и скрипучее: «Мя-я-яу!» Иногда прыгал Женни на плечи, чувствительно проходился по ней когтями – и каждый раз она до боли в зубах сжимала челюсти. Младший отпрыск Бревиксов, ехавший в колыбельке на соседнем сиденье, то и дело пытался встать, так что одной рукой Женни крутила руль, другой придерживала младшенького. Всякий раз, как он приподнимался, она укладывала его обратно – а он всякий раз отвечал пронзительным обиженным воплем.

Тони в грузовике мрачно всматривался в зеркало заднего вида, покрытое паутиной царапин и трещин, сквозь которые сложно было что-то разглядеть. Вместе с ним ехали пятилетняя Кэрол (она ревела) и восьмилетний Билли (он хныкал). Билли в подробностях расписывал, как ему хочется есть и пить. Кэрол ревела без слов, монотонно, на манер кошачьего мяуканья – возможно, у кота этому и научилась; плач ее свидетельствовал не о каком-то горе или боли, а только о пустом желудке. При виде огней встречной машины она тут же перестала плакать и громко объявила:

– А вот еще один! Пап, скажи «вот сукисын»! Скажи! Скажи, пап!

Тут же Билли прекратил свои ламентации («Ух, как я хочу горячего шоколада! Я бы сейчас выпил сразу три чашки горячего шоколада! Или четыре! Или пять…») и возмущенно заорал:

– Пап, Кэрол говорит «сукисын»! Так нельзя говорить! Пап, скажи ей!

– Кэрол, не говори так, – рассеянно отозвался Тони.

Встречная машина была уже совсем рядом; Тони сощурился и закрутил руль, стараясь разъехаться с ней на узкой дороге, и при этом сказал именно то, чего ждала Кэрол.

Тони ехал впереди, фургон сзади, да и вообще предполагалось, что выбирать правильную дорогу – обязанность главы семейства. (Правильную дорогу они давно потеряли.) Некоторое время в зеркале заднего вида то и дело мелькали огни фургона; каждый раз Тони приветливо мигал ему фарами и ехал дальше. Но примерно через час фургон обогнал его, пронесся мимо, словно брошенное вскользь оскорбление, перегородил дорогу и остановился, сердито сверкая тормозными огнями. Тони очень постарался вовремя затормозить; но Женни, хоть и отлично водила, не учла, что дорога скользкая, а грузовик тяжело нагружен и сразу не остановится. Короче говоря, грузовик поддал фургону под зад.

Раздалась неописуемая какофония. Тони зажмурился, заткнул уши и сидел так, пока не ощутил, что его дергают за рукав с громким и настойчивым:

– Пап! Пап!

– Да, Билли? Кэрол, помолчи хоть немного! – бросил он рыдающей Кэрол.

– Пап, ты врезался в фургон!

– Я заметил, – со стоическим самообладанием ответил Тони.

– Пап!

– Да, Билли?

– А зачем ты врезался в фургон?

– Ну… наверное, мне просто так захотелось. – Он поднялся с места. – Посиди здесь, Билли. И постарайся успокоить Кэрол, ладно?

– Ага, пап. – И, повернувшись к Кэрол: – Заглохни, шмакодявка!

Вой Кэрол перешел в пронзительный визг. Тони тяжело вздохнул и вышел из грузовика. Слава богу, ничего не поломалось – разве что слегка покорежилось; убедившись в этом, он подошел к водительской кабине фургона. Здесь Женни доставала из колыбельки малыша. Тони постучал в стекло, и она опустила окно. Что-то сказала – но за хоровыми детскими воплями он ничего не расслышал.

– Что? – прокричал он.

– Я спрашиваю, почему ты не остановился?

– Я остановился, – вздохнул Тони, переводя взгляд на вмятину на бампере грузовика.

– Так, подержи-ка его! – Тони взял малыша под мышку, а Женни принялась стаскивать с него несколько слоев мокрых подгузников. – Ты же мог нас всех убить! А Шерон спит как ни в чем не бывало, представляешь? Как ты думаешь, зачем я мигала?

– Ну, может, просто хотела передать нам привет.

– Я же тебе говорила еще на заправке: где-то по дороге надо будет остановиться и поесть! А теперь все остыло. Линда, Бога ради, тебе уже шесть лет, хватит орать как маленькая!

– Что остыло?

– Наш ужин, что же еще! Ну вот, мой сладенький, теперь тебе намного лучше, правда?

Неизвестно, стало ли малышу намного лучше, но вопить он начал намного громче.

– Я не знал, что у нас есть ужин. Ты, наверное, его купила, когда я водил Кэрол в туалет? Кстати, как раз хотел сказать: как тебе вообще в голову пришло отправить нас с Кэрол в мужской туалет? Там черт-те что творилось! Один парень прямо у нас на глазах…

– Мам, мам! – Это за спиной у Тони появился Билли. – Знаешь что? А папа врезался в фургон!

– Иди назад в грузовик!

– Нет, Билли, иди сюда. Все равно сейчас очередь Шерон садиться в кабину. Давайте-ка поедим прямо здесь и сейчас.

– Да ну, я же совсем немного проехал… Мам, а ты купила горячий шоколад? Я бы сейчас выпил семь…

– Послушай, милая, – заговорил Тони, – давай проедем немного вперед, найдем место, где будет хотя бы кофе, и…

– А туалет тут есть? – со слезами в голосе поинтересовалась Линда. – Я хочу в туа…

– Да, и туалет, – подытожил Тони.

– С больной спиной, вопящим младенцем и голодными детьми я ни дюйма больше не проеду!

– А по-моему, проехать стоит, – решительно ответил Тони. – Ну же, милая, не упрямься. Сама потом будешь рада…

В этот миг из открытого окна с громким мяуканьем выпрыгнул кот.

– Твоя взяла, – сдался Тони. – Кота будем ловить не меньше часа. Где ужин?

– Здесь, – гордо ответила Женни. Полезла к себе под сиденье, и вдруг… – Ох!

Вытащила белую картонную коробку, осторожно ее открыла.

– Что ты купила? – спросил Тони.

– Чизбургеры, – упавшим голосом ответила Женни. – Два с кетчупом, остальные с зеленью. Молоко. Томатный сок. Маринованные огурцы. Черный кофе и рисовый пудинг. И еще… – она заглянула в коробку, – черничный пирог. Держи, дорогой. Мне что-то не хочется.

Тони просунул голову чуть дальше и в свете приборного щитка заглянул в коробку с ужином. Не сразу ему удалось осознать увиденное. Первая мысль была: «Что это?» – примерно как от неожиданного крупного плана по телевизору. Перед ним раскинулось нечто вроде рельефной карты какого-то мрачного архипелага, куда не ступала нога человека – и правильно делала. Из моря холодного свернувшегося молока и томатного сока выступала цепочка островов-чизбургеров, а вдоль их раскисших берегов тут и там торчали рифы маринованных огурцов. Из-под поверхности «воды» тупо, словно глаза с бельмами, смотрели плавающие чернички. К северо-востоку гряда рисового пудинга терпела поражение в битве со стихией; на глазах у Тони она погрузилась в океан.

– Я тоже что-то не голоден, – отозвался Тони.

Женни подняла на него взгляд. На глазах у нее набухали слезы.

– Я ее положила с краю, – пояснила она, положив руку на мокрый картон. – Мне казалось, так с ужином ничего не случится… – И вдруг начала смеяться.

– Мам, а что ты купила? Что там? – вмешался Билли.

Отец молча протянул ему коробку.

– Ух ты, огурчики! – в восторге завопил Билли и немедленно запустил туда обе грязные руки.

Родители оставили его с огурчиками наедине, а сами начали сложную операцию по коллективному посещению придорожных кустиков.

Проснулась Шерон, безмятежно спавшая в задней части фургона. Откинула одеяло, потянулась. Снилось ей что-то очень приятное: она не помнила, что, но проснулась счастливой – значит, это был хороший сон. Некоторое время лежала, сонно прислушиваясь к звукам снаружи.

Пронзительный визг, а потом:

– Мама! Ма-аам! А Билли мне песку в трусы насыпал!

– Билли!

Негодующе:

– Ничего я не сыпал, она врет! Просто она присела, а я случайно ногой топнул, а там песок…

Папа:

– Милая, а где пачка салфеток?

Мама:

– В кустах, дорогой. Их взяла Кэрол.

Папа:

– Ты с ума сошла! Там лежали документы на грузовик!

– Кис-кис-кис! Сюда, сюда! – И металлическое клац-клац ложкой по алюминиевой кошачьей кормушке.

Шерон заметила, что задняя дверь фургона открыта, и оттуда веет чистым прохладным воздухом. Тихонько, чтобы не заметил противный Билли, она сползла со своей лежанки, взяла Мэри-Лу – голую, безглазую, колченогую куклу с волосами из мочала, которую любила больше всего на свете, – выбралась из фургона и двинулась к темным кустам.

– Не бойся, – прошептала она Мэри-Лу, – это не злая темнота!

Она шла вперед – лишь раз обернулась, но ласковый свет фар фургона и грузовика ее успокоил. Шерон перешагнула границу света и нырнула в бархатную тьму, такую глубокую и темную, что, казалось, она поглощала не только свет, но и звук.

– Вот тут противный Билли нас не найдет! – объяснила она Мэри-Лу.

На дороге Женни говорила Тони:

– Я не устала, милый. Расстроилась немного, но не устала. В самом деле, давай поскорее доберемся до дома и покончим с этим.

– Действительно. Может, заедем в какую-нибудь забегаловку и выпьем по чашке кофе, когда ребята уснут.

– Я бы так не рисковала, – решительно ответила Женни. – Они тихие, только когда спят, а за несколько часов тишины я готова и целый день не есть!

– Тоже верно, дорогая, – ответил Тони. – Значит, поехали. Следующая остановка – в новом доме!

Позже, в грузовике, Линда сонно спросила: