Текст книги "Сосновая крепость"

Глава 20
Одинокий волк

– Ты ведь понимаешь, как неправ? – спросил папа.

Он вёз меня в город. Не обвинял. Не отчитывал. Просто спрашивал. И я был ему за это благодарен.

– А как ты думаешь?

– Думаю, понимаешь, – сказал он через десять секунд. Целых десять секунд он во мне сомневался. Я это заслужил.

Папа следил за дорогой. Спокоен и собран. Но рубашка застёгнута криво. И это выдаёт его с головой.

– Ты в порядке? – папа смотрел только вперёд, но руки слишком сильно сжимали руль.

– А похоже, что я в порядке?

У меня нет желания что-то объяснять. Но я не могу просто так отмахнуться. Мы друг другу не врём. Хотя сейчас больше всего на свете мне хочется наплести какой-нибудь ерунды.

– Ты попал в беду?

– Нет.

– Поссорился с Яном?

– Нет.

– Справишься с ситуацией?

– Да, – ответил я через десять секунд. Целых десять секунд я в себе сомневался. Да кого я обманываю! Я не представляю, как тут можно справиться. И откуда вообще начинать.

– Пап.

– Да.

– Слушай, – я сделал глубокий вдох: сейчас или никогда. – Я знаю про Леночку.

Папа дёрнулся, выкрутил руль в сторону. Хорошо, что на трассе пусто. Он криво припарковался на обочине.

Леночка. Звонкое, круглое, цветное имя. Будто маленькая карамелька падает в колодец. Летит, отскакивая от стен – Ле-ноч-ка. И вот уже не круглое совсем – острое с обломанными краями. Рваное и колкое. С глухим бульканьем падает в тёмную глубину. Молчание смыкается между нами. Плотное и холодное, как зимняя ночь.

Я не смотрел на папу. Не хотел видеть его лицо. Зря я это сказал. Но в последнее время случилось столько всего, что я не могу молчать. Что-то во мне противится, бунтует, рвётся наружу. Не могу больше выносить ложь. Ложь-нож. Мы друг другу не врём. Тоже ложь. Врём. Интересно, люди вообще могут прожить без вранья? Наверное, нет. Для этого в первую очередь нужно перестать врать самому себе. Разве это возможно?

– Когда ты узнал?

– Давно. Когда чуть не утонул, помнишь? Вовка рассказал.

– Вот ведь балбес, – папа ударил по рулю.

Я молчал. Смотрел на дорогу. На белёсое небо. На машины, которые проносились со свистом где-то в другой реальности.

– Ты злишься на нас с мамой?

– А должен?

– Ты имел право знать. Но мы не сказали.

– Я не знаю, – честно признался я.

Наверное, когда умирает ребёнок – это невыносимо. Наверное, о таком не хочется вспоминать. Не хочется говорить. Не хочется перекладывать эту боль на какого-то другого. Но папа прав, я имел право знать.

Леночка – моя старшая сестра. Она родилась на пять лет раньше меня, прожила три недели и умерла. Неожиданно. Когда она перестала дышать, вместе с ней перестали дышать родители. Не умерли, конечно, но почти.

А потом родился я. Золотой ребёнок. Свет в окошке. Меня любили и любили сильно. Я это знаю. Чувствую. Всегда. А потом я чуть не утонул. Подвёл их. Причинил боль. Почти как Леночка. Только сильнее, потому что во второй раз.

Прав папа, Вовка – балбес. Но он хотел как лучше. Хотел, чтобы я понял, как дорог родителям, какая это ответственность – быть любимым ребёнком. Больше о Леночке никто не говорил. И я никому не сказал, что знаю. Все молчали. И я молчал. Интересно, молчание – это то же самое, что враньё?

– Ты маме сказал?

– Нет.

– Хочешь об этом поговорить?

– Да. Но не сейчас.

– Ты понимаешь, почему мы так поступили?

– Пап, мне четырнадцать. Я вас, взрослых, ни фига не понимаю.

Папа грустно рассмеялся и взъерошил мне волосы. Я опять ему соврал. Всё я понимал. Кажется. Слова ничего не изменят, никого не вернут. Но могут стать непосильным грузом. Чужой ответственностью. Тугой пружиной.

Дальше ехали молча. Я не знал, что сказать, а папа погрузился в себя. Я чувствовал, что лучше ему не мешать. Поэтому, когда пискнул телефон, я был бесконечно рад Романовскому.

«Григорьев, ты там жив? Или букетик на могилку принести?»

«Заглохни! (стикер со злым крокодилом) Еду в город».

«Под домашний арест? Не ссы, буду передачки носить. Чего хочешь с воли? Бургер? Крапивный суп даже не проси!»

«Ну какой же ты гад, Романовский (стикер с крокодилом, который грозит пальцем)».

«Стараюсь (стикер с ангельским котиком)».

«Меня не наказали. Дед приезжает. Надо повидаться. Поживу в городе пару дней и обратно. Ты где?»

«Тоже в городе».

«Зайдёшь?» – отправил я и тут же пожалел. Меньше всего сейчас хочется видеть эту эльфийскую рожу. Но сила привычки – великая вещь.

«Нет».

«Есть дела поважнее?»

«Ника. Она недавно переехала, города не знает. Завтра устраиваю экскурсию (стикер с котиком, который расплывается в довольной улыбке)».

«Не заблудись, гид хренов».

ОК, Скучающий бог, хороший ход. Похоже, ты решил окончательно меня добить. Браво!

* * *

Город. А я пришелец. Явился с другой планеты. Под ногами непонятная твёрдая серость. Со всех сторон напирают бетонные коробки. Равнодушно смотрят стеклянные глаза. Мимо проносятся железные звери. Шум, суета, духота.

Как же я от этого отвык. Будто целую жизнь прожил на даче да в лесу. Неужели я так стремился стать Бетонным бродягой? Хвала курам, этого не случилось!

Папа высадил меня у подъезда и поехал в магазин. Из-за меня дома стояла паника. Не до продуктов! Бабушке про моё условное исчезновение не говорили. Папа крепился как мог. Он в меня верил. А вот мама – нет. Наверное, от полиции её удерживало то, что я исчез вместе с Романовским. Вот ему она верила. Какая ирония!

Я уселся на лавочку. Сидел долго. И чувствовал себя преданным. Только вот кто меня предал? Ника? Романовский? Или я сам?

Дома всё по-старому. Мебель, обои, всё те же занавески, до ужаса знакомые вещи. Ничего не изменилось. Кроме меня. Целая жизнь прошла с тех пор. Лучше бы я всё-таки остался Бетонным бродягой. Что же я получил взамен? Одиночество – тупое лезвие. В следующий раз, когда я скажу, что люблю быть один, просто дайте мне в морду. Без лишних слов.

Когда я смирился с собственным ничтожеством (ОК, временно смирился с собственным ничтожеством), пошёл в душ. Кто-нибудь, благословите изобретателя горячей воды из-под крана! Этот чувак не просто подогревает воду, он возвращает людям надежду! На чистую голову думается легче.

Собрал комок грязных шмоток. Долго размышлял, как с ними поступить. Сразу сжечь или закопать во дворе. Не придумал и запихнул в стиралку. Полез за скетчбуком, хотел нарисовать окно своей комнаты. Летний вечер, зелень тополей, жизнь и радость. Там, за стеклом. Где меня нет.

Но вместо блокнота наткнулся на конверт с фотками. В груди неприятно защемило. Нет больше моего «Никона». Где теперь такой искать? Разве что на «Авито», да и то не факт. А ведь это дед фотик подарил. Как теперь ему в глаза смотреть, если спросит? Снова врать? Про фотки я совсем забыл. А всё эта эльфийская рожа виновата! Заныла разбитая губа. Подумаю об этом позже.

Я открыл конверт. Скамейка с облетевшей сиренью. Озеро в четыре утра. Последний солнечный луч и чашка чая на перилах. Мятые кроссовки в мокрой траве. Куст акации, веранда и курица на ступеньках. Кружевная геометрия сосновой светотени на дороге. Бутылка текилы, надкушенный огурец и две чашки в горошек на столе. И Ника. На яблочной кровати. Мягким движением убирает волосы с лица. Линия руки повторяет направление ветки. Словно она тоже тянется куда-то вверх, как часть дерева. Часть этого мига, собранного из мелочей – бегущих пятен света, гибкого яблочного ствола, едва заметного ветра. А я – единственный, кто способен увидеть картину целиком. Мгновение, когда весь мир собирается ради меня.

Иногда смотришь на человека и понимаешь – ты его знаешь! Видишь впервые, но знаешь! Есть что-то в его облике, манере, интонации, что выдаёт в незнакомце своего! И тебе даже не нужно ничего спрашивать, просто знаешь – вы на одной волне. Когда паузы значат больше слов. Когда одно присутствие меняет атмосферу. Когда незначительная точка в пространстве вдруг становится особенной только потому, что там стоял этот человек. Похоже, дело плохо.

Иногда одиночество лечит. Иногда жжёт калёным железом. Но если ни первый, ни второй вариант не подходит, остаётся одно. Носить одиночество как татуировку. Цинично и гордо. Наплевав на чужое мнение, как тот самый герой боевика, который ничего не слышал о чувствах. С сегодняшнего дня я Одинокий волк. Свободный и дикий. И меня совершенно ничего не волнует.

Точка.

Глава 21
Романовский меня убьёт

Не точка. Никакая, блин, не точка! Я понял это, когда утром пошёл повидаться с дедом. Конечно же, по пути столкнулся с Романовским. Который был с Никой.

Я живу в центре, дедушка с бабушкой живут в центре, Романовский живёт в центре. Откуда начинают показывать город? Правильно! Из центра! Ничего особенного. Но по какой-то садистской прихоти Скучающего бога я столкнулся с этими двумя.

– Рома, привет! – Ника увидела меня первая. Улыбнулась, помахала рукой.

А загорела она не сильно. Только веснушки стали темнее, а волосы, наоборот – цвета светлой меди. Солнечный свет заливал её всю, будто жидкое золото. Казалось, стоит коснуться тонкой ключицы, задеть ладонью предплечье, и кончики пальцев начнут сиять. А может, это Ника светилась изнутри? Наверное, так и должна выглядеть влюблённая девушка рядом со своим эльфийским принцем.

– О, Григорьев, как жизнь?

– Да норм.

– А что с вами случилось? Почему такие… помятые? – Ника посмотрела на меня, на Яна. На Романовском взгляд задержался чуть дольше. Что и требовалось доказать.

– Да ерунда. Мужские дела, – отмахнулся Ян. – Ну что, идём?

– Рома, ты с нами? – спросила Ника. Романовский за её спиной провёл ребром ладони по горлу.

– Не, у меня дела.

– О, ладно.

Мне показалось или Ника действительно нахмурилась? Смутилась? Обрадовалась? Кто ж её разберёт! Нервничает, что ли? Понятно же, что Романовскому она тоже нравится. Попёрся бы он просто так город показывать, как же!

– Рома, а фотки готовы?

– Фотки? – тупо повторил я.

– Ну, плёночные, – Ника смутилась. – Помнишь, ты меня снимал? Можно посмотреть?

– Да… – я замялся. – Готовы. Только они на даче. Прости, – я зачем-то соврал и зачем-то начал извиняться. – Но ты заходи на дачу! – выпалил я, пока не растерял решимость. Главное, не обращать внимания, как опасно сузились глаза Романовского. – Я скоро опять туда перебираюсь.

– Хорошо, зайду, – она улыбнулась.

«Какого хрена, Григорьев?» – пришло сообщение от Яна, когда мы попрощались.

«Успокойся. Это просто фотки. Просто вежливость».

Эмодзи – censored – в ответ.

Я осколок метеорита. Лечу в бесконечном пространстве. Без цели и пункта назначения. В гордом одиночестве. В пустой вселенской темноте.

Эй, Курт, тебе когда-нибудь разбивали сердце?

 
My girl, my girl, don't lie to me
Tell me where did you sleep last night?
In the pines, in the pines…[4]4
Подруга моя, не лги ты мне,Скажи, где провела эту ночь?Среди сосен спала, среди сосен спала…Where Did You Sleep Last Night? песня группы Nirvana.

[Закрыть]
 

Фиговый из меня Одинокий волк.

* * *

На даче всё было как надо. Холодно, хмуро, дождливо – идеально. Мама вернулась в город. Мы так и не поговорили нормально. Я ещё не готов. Она ещё не готова. Позже.

Остались только я и бабушка. Дед снова слинял по своим этнографическим делам. Зато Романовский обещал нарисоваться в ближайшее время. Я принципиально его не спрашивал про свидание. Не уверен, что хочу знать. Мы не ссорились, но и особо не общались. Фиг с ним.

Я собирался оккупировать яблочную кровать и рисовать, пока бабушка хлопочет над цветами. Но в калитку постучали. Наверняка какая-нибудь пенсионерская соседка. Сейчас зайдёт на чай и меня погонят в магазин за «Птичьим молоком», которого там сроду не бывало. Я уже мысленно выругался и начал собирать маркеры, когда меня окликнула бабушка.

– Гриша, это к тебе!

– Ты уверена, ба?

Может, Серёга с Могильщиком? Но у забора стояла Ника. Карамельные волосы, виноградное худи, шоколадные джинсы. Чужая Медовая ягода.

– Привет!

Я многозначительно посмотрел на бабушку. Она откровенно таращилась на Нику, сканировала своим фирменным прищуром.

– Ба, это Ника. У неё родители недавно дачу в соседнем СНТ купили. Ника, это моя бабушка, Антонина Семёновна.

– Очень приятно.

– И мне, – снова фирменный прищур.

– Ба, у тебя там Валя и Галя борщевик клюют.

– Какой борщевик?! – ужаснулась бабушка. – У нас разве борщевик растёт?

– Вот и проверь, – сказал я с нажимом.

Бабушка легонько пихнула меня в бок, но ничего не сказала.

– А Романовского нет, – сказал я, когда бабушка ушла. Сказал равнодушно и холодно.

– Я знаю, – Ника не смутилась. – Я к тебе вообще-то.

– Ко мне?

Эй, Скучающий бог, я не ослышался?

– За фотками. Помнишь? Плёночные. Ты же сказал, они на даче.

– О-у-у, – я даже растерялся: неужели она помнит? – Да, конечно. Хочешь посмотреть?

– Ну да, – улыбнулась, – за этим и пришла.

– Сейчас!

Я бросился в дом, вытряхнул все фотки из конверта и вложил единственный снимок Ники. Главное, не перепутать. Отдать ей тот, «протокольный», а «яблочный» оставить себе.

Она сидела на кровати, подобрав под себя ноги. Ветер шатал ветки, листья шумели. Тревожно и красиво. Хоть снова за фотиком беги. Эх, нет больше моего «Никона».

Ника листала что-то в телефоне и улыбалась. Наверняка Романовскому пишет. Что-то в духе: «Зашла к твоему убогому приятелю. Нужно поскорее слинять, пока не пропиталась духом неудачника», – и всё такое.

– Вот фотка, – я бросил конверт на кровать.

– О, спасибо! – она достала снимок и долго разглядывала.

Я делал вид, что мне по барабану. Да её вообще тут нет! Невозмутимо прислонился к дереву и слушал, как на кухне надрывается бабушкино радио. Так что случилось с тем депутатом?

– Рома, это же… невероятно!

– Ага, – бросил я так, между делом.

Если ей так понравилась протокольная фотка, значит, девчонка не большого ума. Прав был Романовский, нужно найти другую. Даже отлегло немного.

– Я тут как будто часть дерева. Ты так здорово поймал момент! А свет! Какой-то… объёмный, что ли. Будто кадр из фильма получился. Круто! Больше, чем круто! Это очень красиво, Ром!

Блин!

– Это не тот снимок, – я выхватил фотографию.

Ну, так и есть. Это же первый снимок. Мой снимок.

– Я поняла, что не тот. Я тут не позирую. Это ты незаметно сфоткал, да? – она улыбнулась так, будто мы с ней сообщники. Будто она тоже с первого взгляда поняла, что знает меня! – Можно я его возьму?

– Тебе правда понравилось?

– Конечно! Но второй тоже покажи. Любопытно же!

Я принёс вторую фотку. И заодно все остальные снимки.

– Вот ведь позорище, – она рассмеялась. – Я тут типа такая: смотрите на меня, я суперблогерша. А-а-а-а! Ну и выражение, – Ника спрятала лицо в ладони. – А это что? – она кивнула на стопку, которую я нерешительно мял в руках.

– Ну, это… тут просто снимки. Я подумал, вдруг тебе интересно… – Последние слова не громче шелеста листьев.

– Конечно, интересно! – она выхватила пачку и начала медленно рассматривать.

Прямо сейчас, в этот самый момент другой человек смотрит мне в душу. Я открыт, обнажён, уязвим. Сможет ли она разглядеть то, что вижу я? Раскроется ли перед ней мгновение? Вдруг она дежурно улыбнётся и на этом будет кончено? Не знаю, чего я хотел и боялся больше.

Её молчание длилось долго. Невыносимо долго. Она наконец-то подняла глаза и посмотрела на меня.

– Ну! – не выдержал я.

– Ты самый талантливый человек из всех, кого я знаю, – сказала без тени иронии.

– Ой, да ладно! – я отмахнулся. – Скажешь тоже.

– Я серьёзно! Можно я возьму их себе?

– Что, все?

– Да. У тебя же плёнка есть, можно ещё напечатать. Если нужны деньги, я…

– Забирай! – я сунул конверт с фотками, пока она не договорила. – Ничего не надо. Я рад, что тебе понравилось. Я редко кому-то снимки показываю. Этих так вообще никто не видел. Мне будет приятно, что они у тебя.

Что за ахинею я несу? Остановите меня!

– А почему мне показал?

– Ну… – я глупо улыбнулся. Что тут скажешь?..

– Спасибо, – она положила снимки в карман худи и поднялась с кровати. – Для меня это много значит…

Я стоял оглушённый. Неужели… Неужели она поняла? Увидела? Так бывает? Реально? Это же невероятно! Когда кто-то тебя по-настоящему по-ни-ма-ет!

Наверное, я молчал слишком долго. Ника поспешно натянула капюшон. Золотисто-медная косточка в виноградном соке.

– Дождь скоро начнётся, – пробормотала она. – Я тогда пойду?

– Я тебя провожу!

И мы пошли. Сосны гудели над головами. Стонали провода вдоль дороги. Ветер швырял в лицо горстки песка и хвои. В небе набухала гроза. Но сердце колотилось о рёбра совсем по другой причине.

– Рома, а почему бабушка назвала тебя Гришей?

– А, это, – я махнул рукой, – долгая история.

– Расскажешь как-нибудь?

– Может быть.

– Сфоткаешь меня ещё? Если хочешь, конечно. И на другие твои фотки я бы тоже хотела посмотреть.

– Ладно, – опешил я. – Идёт.

Как это понимать вообще? Она же влюблена в Яна или я чего-то не понимаю? От удивления я даже как-то забыл, что у меня фотика больше нет.

– Только… м-м-м… дай мне свой номер или там ссылку на ВК или где ты есть. Я могу скинуть тебе ещё фотки. Если интересно, конечно.

– Да! А у тебя нет моего номера?

– Откуда?!

– Я же Яну оставляла. Думала, он тебе скинул… Я думала, – она запнулась, – ты не пишешь, потому что не хочешь… – Замялась, покраснела, отвела взгляд.

Пять балов, Скучающий бог, за неожиданный хук справа!

– Эм… да, конечно. Прости, у меня не было твоего номера. Я как-то не догадался.

Что это сейчас было?! Она ждала, что я ей напишу? Я?! А-а-а-а! Идиот! Космический идиот!

– Я видела вашу Сосновую крепость, – она поспешила сменить тему. – Ян скидывал фотки. Это так круто! И так… по-настоящему. Ты ведь мечтатель, правда?

– Вообще-то это идея Яна.

– Оу… Никогда бы не подумала. Ян не похож на человека, который… Ну, который… – она запнулась.

Который что? Любит домики на дереве? Тоже умеет мечтать? Нуждается в убежище?

– Ты плохо его знаешь. Романовский просто не любит показывать свои слабости. А строить домик на дереве – это… Ну как бы не очень круто.

Что я вообще делаю? Когда это я нанялся создавать для Романовского глубокий, романтичный образ?!

– А ты?

– Что я?

– Не боишься выглядеть слабым?

– Я никогда не был особо сильным, – сказал я небрежно, но уверенно. Как крутой герой боевика, который только что признался, что любит котиков.

– По-моему, чтобы показать себя настоящего, нужна огромная сила.

– А ты думаешь, я показываю?

Ника помахала у меня перед носом конвертом с фотографиями и снова спрятала их в карман, словно это не просто фотки, а ценность.

– Ты хотя бы пытаешься, Ром. Обычно парни только в комп рубятся, пиво пьют, ржут над тупыми видео или просто ржут. Никто ничего не строит. Глубже понятных вещей не смотрит. Но ты другой.

– Может, тебе попадались не те парни?

– Может. Но я рада, что встретила… тебя.

Эй, Скучающий бог, ты там вконец слетел с катушек? Я к такой подаче не готов! Что мне делать?

Мы шли. И молчали. Неловко, нескладно, две натянутые струны. Вот уже и большой дуб. Почему так быстро? Я не успел ничего понять. Не успел ничего сказать. Не успел ничего спросить!

Я должен знать.

– Слушай, Ника. А… э-м-м-м, – слова, такие важные, что в горло не пролезают, – а ты и Ян. Ну… он тебе нравится?

Вот она. Совсем рядом. На меня не смотрит. Ореховый взгляд изучает дубовые ветки.

– Мне правда нравится Ян. Он… классный, – сказала наконец, – он назвал меня «медовая ягода», представляешь?! Красиво так.

Обалдеть как представляю! Лучше бы я утонул тогда, чтоб никогда не видеть эту эльфийскую морду! Но всё верно. Он классный. Я же понимал с самого начала, что именно так всё и будет. Зачем вообще спрашивал?

– Только… Похоже, ты мне нравишься больше.

Ника коснулась моей щеки, смахнула холодную каплю. Дождь пошёл, догадался я. В следующую секунду на землю обрушилась небесная ярость.

Нас разделяли струи воды. Но впервые за долгое время я смотрел на дождь и больше не искал призрак утонувшего мальчика. Я ждал тягучую медовую сладость, которая с каждым вдохом становилась всё ближе. Коснулась губ. Янтарным огнём полыхнула по телу. Чёрт, похоже, я снова тону. Но в этот раз не хочу всплывать.

Она исчезла незаметно. Будто растворилась в дожде. Только хлопнула калитка. Капли продолжали бить по дубовым листьям. По мокрой земле. По крышам. По Сосновой крепости. По убогой хибаре. По озеру. По надземному переходу над шестиполосной дорогой. По моему лицу. Но мне было всё равно. Я улыбался.

Романовский меня убьёт.

Глава 22
Это, старик, война

Почему мы любим то, что любим? Кто решает, что вот этому человеку будет отвратителен запах бананов? Но тот же самый человек станет тащиться от кинзы, которую все остальные зовут не иначе, как «клоповьей травой». Да, это я про себя. Терпеть не могу бананы, а вот кинзу обожаю.

Почему кому-то нравятся эльфийские принцы, а кто-то выбирает обычных парней? Неужели богу настолько скучно, что от нечего делать он тасует предпочтения и склонности, как карты, и раздаёт каждому случайный набор? А потом смотрит и говорит такой: «Ну, жалкий человечишка, что будешь делать? Как разыграешь свою партию?» Кому-то везёт и достаётся козырь, но даже джокер не всегда означает победу.

Насколько всё было бы проще, если бы Ника выбрала Романовского! Тогда не пришлось бы выбирать мне. Решать, кому в итоге причинить боль, – лучшему другу или себе. Я бы просто ушёл в сторону и тихо страдал, как обычно это делаю. Но сейчас всё было иначе.

Выбор сделала Ника. И я рад. Не просто рад – счастлив! Но теперь абсолютно, совершенно точно, целиком и полностью не знаю, что делать. Как об этом сказать Яну? И должен ли я говорить или он сам всё поймёт? А если я промолчу, будет ли это предательством с моей стороны? Разве друзья так поступают? Романовский ведь ясно дал понять, чтобы я не мешал. Но я вроде и не мешал, просто так получилось.

Взрослая жизнь всегда такая сложная? Почему приходится выбирать, кому причинить боль? Почему мне всегда достаются такие хреновые варианты?

Но пока я об этом не думал. Не обращал внимания, что промок до нитки и капюшон толстовки вообще не помогает. Будто мокрую тряпку на голову нацепил. Не чувствовал, как босые ноги в ашановских тапках плюхают по грязи. Я летел, а в голове крутилась фраза: «Похоже, ты мне нравишься больше». Исторический момент, который мне не хотелось ни нарисовать, ни сфотографировать. Хотелось быть тем самым парнем, который понял, что влюбился.

* * *

Романовский приехал на следующий день. Колючий, как ёж. С отцом, что ли, поругался? Спрашивать я не хотел. Я вообще не мог ему в глаза смотреть. А тот будто чувствовал.

– А ты чего такой пришибленный, Григорьев? – спросил Романовский с порога.

– Ничего я не пришибленный. Отвали, – огрызнулся я побыстрее, пока Романовский ничего не заподозрил.

– Тогда погнали, что ли, к крепости?

Я поморщился. После вчерашней грозы мир походил на болото. Под ногами жидкая каша. Над головой полиэтиленовая пробка. А между ними набухают испарения. Душные и липкие, как мысли старого психопата.

– Ты в своём уме вообще? В такую грязищу? Я не поеду.

– Поедешь.

Я покачал головой.

– Да ладно, не ссы. Неужели тебе не интересно? Я хочу Нике показать крепость. Поэтому надо проверить, как там что.

Что-то больно кольнуло под рёбра. Наверное, совесть. Я согласился, и мы поехали.

Дорогу совсем развезло. Скоро меня целиком забрызгало грязью. Но это всё фигня. Я даже был рад, что замёрз и устал. Так оставалось меньше пространства для мыслей о собственной трусости.

Почему я ему не сказал? Я ведь должен. Ну же! Просто скажи что-то в духе: «Знаешь, Ян, такое дело… Кажется, Нике нравлюсь я. Мы как бы поцеловались. Ты как, норм?» А Романовский должен мне ответить: «Круто, старик, рад за тебя». Мы бы стукнулись кулаками и пошли гонять на великах.

Но так не будет. Никогда.

Мостик почернел от влаги. Рваный хребет мёртвого зверя. Идёшь по костям, а те дрожат и хрустят под ногами. Вот-вот переломятся. Я почти хочу, чтобы проломились, чтобы Сосновая крепость навсегда осталась на том берегу. Такой, какой я её запомнил. С бараньим черепом над лобовым стеклом старого автобуса. С тотемами из шишек и палок. С синим домиком-гнездом между толстых веток. С сосновым племенем из двух мальчишек, которые навсегда останутся лучшими друзьями.

– Давай дальше пешком, – Романовский бросил велик в кусты.

– Думаешь, те уроды до сих пор тут?

– Ой, Григорьев, ну в кого ты такой тупой? – Ян поморщился. – Что им тут делать? Мокрые сосны обнимать?

– Иди к чёрту, – пробурчал я в ответ.

К крепости мы приближались окружным путём, по кустам. Старались не шуметь, но лес был тих и пуст, загадочен и мрачен. Только одинокие капли падали с сосновых веток нам под ноги.

Крепость показалась из-за деревьев. Избушка на автобусных ножках. Молчаливая и печальная, смотрела с немым укором. То ли обвиняла, то ли тосковала. Куски тента, которыми мы закрыли выбитые окна, оборвали. Как и тотемы из шишек и палок. Остатки папиных инструментов валялись под ногами. Что поприличней чужаки забрали, остальное побросали где придётся. Автобусные «клыки» и палки, заготовленные для частокола, сожгли. Землю усыпали окурки, пивные и консервные банки, упаковки из-под чипсов. Сосны изрезаны ругательствами. Я буквально слышал, как эти надписи кричат и хохочут гнусавыми голосами. Я проглотил горький комок. Мерзкое ощущение, будто кто-то без спросу залез тебе в душу.

– Уроды, – процедил Романовский сквозь зубы. – Этого я им не прощу.

Ян будто закаменел. Плечи напряглись. Кулаки сжимаются и разжимаются. Волны бессильной ярости лучами расходятся в стороны.

– Ян, слушай, может, не стоило сюда возвращаться?

– Заткнись! – он обернулся, будто вместо взгляда нож в меня кинул. – Это моя крепость! Я её этим уродам не отдам!

– И что ты предлагаешь? Опять драться? Это же тупость. Ждать их тут, что ли?

– Нет, старик, – Ян подошёл и хлопнул меня по плечу с жуткой ухмылкой. – У меня есть идея получше.

– И?

Он не ответил. Забрался в автобус и начал что-то искать.

– Романовский! Что за идея-то? Прибраться? Тоже мне план.

– Ничего не трогай, старик, – Ян высунулся из окна.

– Тогда я вообще ничего не понимаю.

Я залез в автобус вслед за Романовским. Ян что-то собирал по полу. Внутри было ещё гаже, чем снаружи. В углу лужи блевотины и, кажется, мочи. Жесть, как воняет. Тут уже не выдержал я. Плевать, что там говорит Романовский. Это и моя крепость тоже. Я её строил! Я тут жил. Это не просто домик на дереве – это, как сказал Ян, – апофеоз нашего детства. Ни одна скотина не имеет права осквернять моё детство.

– Что за план, Романовский? Я в деле.

– Я в тебе не сомневался, старик, – эльфийская улыбка от уха до уха, – держи.

Романовский протянул мне горсть гвоздей.

– Эти отморозки часто тут зависают, видно же. За один день невозможно так всё засрать. Значит, вернутся ещё. А мы им подарочки оставим. Только они не должны сразу понять, что мы тут были. Поэтому особо ничего не трогай. – Я тупо уставился на Романовского. – Да, блин, Рома, пошевели мозгами, – усмехнулся Ян, – оставим пару ловушек на дурака. Кто попался, сам виноват.

– А гвозди зачем?

– Ну какие же ловушки без гвоздей? Роешь яму где-нибудь у входа в автобус, чтоб наверняка. На дно партию гвоздей. Маскируешь и – вуаля! – ловушка готова! Можно ещё к палке какой-нибудь прибить, чтобы острие торчало. Так даже лучше. Незаметнее. Главное, палку замаскировать. Хрен разглядишь в лесу гвозди. Но если в ногу войдёт, – Ян с улыбкой протянул мне пятисантиметровый гвоздь, – мало не покажется.

– Ты ведь шутишь, да?

– Какие тут шутки, – Романовский развёл руками. – Я никому не позволю делать из меня дурака. Надо проучить этих уродов.

– А если кто-нибудь пострадает? Это же не игра, Ян! – я почти кричал от отчаяния, потому что знал – он серьёзно!

– Ты прав, Григорьев. Это не игра, это – война. Только на войне можно понять, кто ты есть. Я не собираюсь быть слабаком.

– Я в этом не участвую!

– Нет, старик, – Романовский схватил меня за плечо и сжал. Почти жестоко. Почти больно. Почти зло. Без почти. – Ты останешься. И сделаешь, как я скажу. Потому что ты мой друг. А друзья помогают друг другу, – Ян не говорил – впечатывал каждое слово мне в голову.

Я остался. И сделал, как он сказал. Гвоздями дело не ограничилось. Романовский придумал что-то ещё. Но рассказывать не стал.

– Это бомба, старик! Как я раньше не догадался, – Ян расхаживал вокруг автобуса, проверял ловушки из гвоздей. – Только надо подготовиться.

– И что это? Надеюсь, не летящие с деревьев топоры? Это уже то ли уголовщина, то ли сюрреализм. Я в этом не участвую.

– Как ты ограниченно мыслишь, Григорьев! А ещё художником себя называешь, – Ян насмешливо оглядел меня с ног до головы.

– Я себя так не называю.

– Ну да, ну да.

– Я серьёзно!

– Да мне по фигу, как ты себя называешь! Только кто у нас вечно таскается с блокнотом под мышкой? Посмотрите на меня, я весь такой загадочный! Художник – жопарожник. Ах, не смотрите мои рисунки, ваших куриных мозгов на это не хватит! Где же нам, тупому быдлу, понять творчество великого Романа Григорьева!

Романовский прикрыл глаза ладонью и театрально отвернулся. Мне одновременно хотелось запустить в него молотком и разреветься.

Неужели я так выгляжу? Может, всё, что я делаю, – это банальное позёрство? Чтобы самому себе не казаться жалким, никчёмным, никаким. Но я же… Воздух загустел и поплотнел. Дышать стало трудно. Уши заложило. Не слышу, не вижу, не могу вздохнуть. Неужели меня так задели слова Романовского? Или просто Ян озвучил то, что я втайне сам о себе думаю? Нет. Романовский считает, что я должен так думать. Он хочет, чтобы я так думал. Но разве я правда должен?

«Ты самый талантливый человек из всех, кого я знаю».

– Я пошутил, – Романовский помахал рукой у меня перед лицом. – Ну и видок у тебя, Григорьев, будто сейчас заплачешь. Шуток совсем не понимаешь.

Понимаю. Но он не шутил.