Текст книги "Скрытые корни русской революции. Отречение великой революционерки. 1873–1920"

Я унаследовала философские наклонности отца и энергию матери и в результате постоянно жила как бы в двойном потоке мысли и действия, который навсегда увлек меня прочь от обычного образа жизни. Не только разум убеждал меня, что я должна поступать именно так, а не иначе – я всем своим существом чувствовала, что по-другому у меня не получится. Мои мысли и чувства находились в полной гармонии. Слово и дело естественным образом следовали друг за другом. Мои нравственные таланты настойчиво требовали применения, и я никогда не знала ни минуты покоя, пока не принималась за выполнение плана действий, созревшего в моем мозгу.

В течение моего детства мать своей любовью и наставлениями обуздывала мой бурный характер и учила любить и жалеть других. Но когда эта любовь, этот интерес к чужим жизням преобразовались в активную решимость бороться за общее благо, мать испугалась моего революционного пыла и впоследствии всегда глубоко жалела о том, куда он меня завлек. Пусть эти печали – печали, вызванные нами, революционерами, которых обстоятельства вынуждали причинять боль тем, кого мы больше всех любили, – не будут вменены нам в вину; пусть их считают частью той великой жертвы, которую мы принесли на алтарь истины и долга – священной жертвы гражданина! Сознание этого долга перед народом – столь могучая сила, что ее не заменят никакие узы тесной привязанности, даже между родителями и детьми. Едва она проникает в глубины чьей-то души, как сразу же затмевает все прочие чаяния и неудержимо ведет к избранной цели. Эта сила овладела моей душой, и я покорилась ее воле.

Часть четвертая революция в развитии

Глава 23
Распространение революционных идей, 1881–1905 годы

Подготовительный период – эпоху хождения «в народ» – я попыталась описать подробно. Теперь же будет достаточно обрисовать лишь общие контуры.

После моего неудачного побега из Баргузина я провела в ссылке еще 16 лет, до 1896 г., когда, через 20 лет после первого ареста, мне позволили вернуться в Европейскую Россию.

Однако мы, ссыльные, были всегда в курсе того, что происходит в России. Мы получали газеты и жадно расспрашивали новых политических осужденных, которые постоянно пополняли наши ряды.

Несмотря на гонения и преследования, оставалось немало деревень, где крестьяне сохраняли старый бунтарский дух, дошедший со времен «общинников», которых за много лет до того пороли и ссылали в Сибирь, вырвав ноздри. Таких местных героев было великое множество. Мужики обычно присоединялись к этим протестам. Прибывшая полиция нередко порола всю деревню и размещала в ней на постой жестоких и грубых солдат. Но какими бы ужасными ни были наказания, память о вождях этих крестьянских восстаний порождала славные традиции, и сельская молодежь жила историями о страданиях, которые рассказывали им старики, участвовавшие в бунтах и бесстрашно отстаивавшие свои права на лес, на луг или на проход через соседнее поместье. В 1874 г., живя среди крестьян, я встречалась с такими людьми.

После Крымской войны по России пронесся очистительный вихрь. Плети, клейма и даже шпицрутены[55]55
  Князь Кропоткин в своих воспоминаниях так описывает шпицрутены: «Когда кого-либо из них [простых солдат] судил трибунал, приговор обычно состоял в том, чтобы тысяча человек выстроилась в два ряда лицом друг к другу и каждый солдат был вооружен палкой толщиной в мизинец (эти палки назывались немецким словом „шпицрутен“), и чтобы осужденного три, четыре, пять или семь раз провели между этими рядами, причем каждый солдат наносил удар. Фельдфебели следили, чтобы те били в полную силу. Жертву, истекающую кровью после тысячи или двух тысяч ударов, забирали в госпиталь и лечили, чтобы закончить наказание, как только осужденный более или менее оправится от последствий его первой части. Если приговоренный умирал от такой пытки, исполнение приговора завершали на трупе».


[Закрыть] ушли в прошлое, хотя наказание розгами и ссылка по-прежнему были широко распространены. Помещики, испуганные малейшими предвестиями реформ, предсказывали новую пугачевщину. Крестьяне ощущали эти настроения и думали, что помещики мешают получить им «землю и волю», которые считали своими неотъемлемыми правами. Часто происходили столкновения, а более отважные крестьяне решались на отчаянные поступки. Террористические акты случались все чаще и чаще. И в людской, и в гостиной рассказывались ужасные истории, вроде следующей: один помещик ехал с семьей в карете и ничего не предвещало беды. Вдруг лакей спрыгнул с козел, как будто собрался чинить экипаж, но вместо этого он схватил топор, убил своего господина, его жену, детей и гувернантку, которая стала бы опасным свидетелем. Однако служанку, которую он ударил ножом, спасла планка корсета.

– Поэтому, – рассказывали в гостиной, – негодяя найдут.

– Никогда! – говорили у слуг. – Односельчане его спрячут.

Многих помещиков убивали на охоте, а их дома по ночам поджигали. Люди в масках вырезали целые семьи. Это был неорганизованный, но массовый террор, порожденный разочарованием и отчаянием. Столь энергичный протест героев-крепостных заставил Александра II сказать: «Лучше освободить крестьян сверху, чем дожидаться, пока они освободятся снизу».

Крестьяне, вдохновленные отвагой своих вождей, больше не молчали. Из уст в уста переходили слова: «Воля! Воля!» В провинции сложилась очень тревожная ситуация, потому что одна часть населения страстно ожидала перемен, а другая часть мрачно размышляла о неведомом будущем. Дворяне были напуганы, но деятельны. Их вожди постоянно ездили в Петербург с донесениями и требованиями, чтобы любой план по освобождению крепостных учитывал интересы дворянства.

Крестьяне с приближением великого дня успокаивались. Они верили, что права народа на волю и землю, в соответствии с их древней верой и традициями, наконец-то будут полностью признаны публично. Казалось, у них не осталось сомнений. Я не слышала, чтобы кто-нибудь из них допускал возможность, что они получат слишком мало земли или не получат вообще. Крестьяне верили, что помещики только временно владеют землей, что это владение основано на избытке рабочей силы и что при ее отсутствии помещик превратится в государственного чиновника. «Если у помещиков останется много земли, – говорили они, – то кто ее будет обрабатывать?» С терпением и благоговением крестьяне дожидались 1 февраля 1861 г.[56]56
  Манифест об отмене крепостного права был подписан Александром II 19 февраля 1861 г. и обнародован 5 марта 1861 г.


[Закрыть]

Они целыми общинами отправлялись в церковь, на богослужение и оглашение манифеста. Он был составлен в тяжеловесном, церковном стиле, и даже образованный слушатель понимал его с трудом. У крестьян возникло впечатление, что это только формальное вступление, за которым последует четкое объяснение тех принципов, на которых они получат свободу и независимость. Но вместо этого священники и господа говорили крестьянам, что те из крепостных превратились во «временнообязанных». Крестьяне ничего на это не отвечали, но было ясно, что они не верят своим господам и ожидают другого манифеста. В тех случаях, когда крестьянин находился в дружеских отношениях с помещиком, он принуждал себя к терпению, но, когда отношения между ними были напряженными, обычно сразу же предъявлял претензии. Ситуация была угрожающая. Помещики требовали назначения мировых посредников[57]57
  Арбитры, избранные для разрешения порожденных новой ситуацией проблем.


[Закрыть] и распространения по деревням уставной грамоты.

Таким образом, освобождение крестьян не урегулировало ситуацию, а, наоборот, заложило основы для еще большего недоверия, породило в крестьянах жажду мести и укрепило их решимость. Согласно уставной грамоте, они получали либо очень маленькие земельные наделы, либо более крупные наделы очень плохого качества и оказались прикреплены к ним обязательством выкупить землю за 47 лет по непомерным ценам. Цены устанавливались самими помещиками согласно качеству земли и оказались завышенными. В черноземных губерниях помещики вообще не желали расставаться со своей землей и искушали крестьян, предлагая им в подарок надел земли для постройки дома. В обмен крестьяне теряли все права на причитающийся им участок.

Ужасные злоупотребления при разделе земель, лесов и пастбищ повсеместно вызывали протесты. Мой отец был мировым посредником, и не проходило ни дня, чтобы наш двор не был с утра до ночи полон крестьян, которые просили отца выслушать их жалобы и уладить споры с помещиками. Порой двор заполнялся телегами, в которых лежали стонущие люди, избитые почти до смерти и окруженные рыдающими женщинами. Эти несчастные нередко приезжали издалека в надежде найти защиту и правосудие.

Губернатор неоднократно рассылал приказы более сурово наказывать восставших. Испуганные помещики делали все, что могли, чтобы задушить протесты в зародыше. Они считали, что власть вернется к ним сразу же, как только крестьяне лишатся средств к существованию.

Крестьяне же думали так: «Похоже, что земля – та земля, что пропитана потом наших предков, – останется в руках наших хозяев и у нас отнимут даже те наделы, которые мы всегда обрабатывали. И это называется свободой? Неужели царь хочет, чтобы мы умерли с голода? Кто-то подменил уставную грамоту. Из нее вырвали самые важные страницы. Царь не мог оставить всю землю помещикам. Кто бы тогда ее обрабатывал? Не мы. Мы и так слишком долго на них работали. Земля наша, и мы должны получить ее всю любой ценой. Зачем нам свобода без земли? Мы пойдем к царю и расскажем ему правду. Он защитит нас».

Крестьяне твердо стояли на своем. По всей России повторялись слова: «Земля наша. Мы работаем на ней сотни лет. Помещики обманули царя так же, как обманули нас. Мы этого не потерпим. Мы пойдем к самому царю. Земля будет наша». В этих простых крестьянских речах отражалась точка зрения, сохранявшаяся в течение столетий, – что земля принадлежит тому, кто ее обрабатывает. Крестьяне были абсолютно убеждены, что, как только царь узнает об учиненной с ними несправедливости, он немедленно придет им на помощь. А пока же их ненависть к дворянам и чиновникам усиливалась. Наконец избитые, оскорбленные, доведенные до крайности крестьяне решили отправить доверенных посланцев к царю в Петербург. Осторожно, втайне они собирали посланцам деньги на дорогу, выбирая своих представителей среди тех, кто доказал свою преданность общине. Об одном человеке они говорили так: «Он получил двести розог, и кроме того, его сильно избили. Он пострадал за свою деревню, проведя год в тюрьме. Мы должны ему доверять».

Посланцы торжественно отправлялись в путь. Сходив в церковь, они прощались с семьями и соседями, как будто были убеждены, что встретят свою смерть. Их ждала разная судьба. Одних арестовывали сразу же по прибытии в Петербург. Других задерживали, когда те стояли перед дворцом, размышляя, как передать царю жалобы, которые принесли на своей груди. Нередко они бросались к царской карете, когда та ехала по улице, и, упав на колени, протягивали царю свои прошения. Их немедленно брала под арест стража, окружавшая карету, и уводила на допрос. За этим обычно следовала тюрьма и Сибирь. Иногда их высылали в одну из внутренних губерний. В газетах о таких случаях обычно почти не упоминалось.

Однако неудачи не лишали крестьян убежденности в том, что если бы царь знал правду, то несправедливостей бы не случилось. Когда им указывали на то, что карательные акции совершала армия царя, они всегда отвечали, что это произошло из-за интриг дворянства.

– Помещики оклеветали нас, – говорили малороссияне.

– Землевладельцы и чиновники обманывают царя, – утверждали великороссы.

Получив свободу умереть с голода, два миллиона дворовых разбрелись куда глаза глядят. У них не было ни земли, ни дома. Прочие крестьяне были вынуждены остаться на крохотных или бесплодных клочках земли. Обычно эти наделы были гораздо меньше, чем те, что находились в их владении прежде. В 1874 г. я слышала, как группа крестьян критиковала манифест об освобождении за то, что в нем ничего не говорилось о земле. Один из младших крестьян сказал:

– Лучше бы ее вообще не было, этой воли.

С печи раздался голос:

– Что ты говоришь? Сколько воли у нас прибавилось, столько воли убавилось у помещиков. Они больше не могут продавать нас, менять на собак и пороть до смерти. Был бы я такой развалиной в шестьдесят лет, если бы мне не перебили кнутом кости, так что я не могу даже с печи слезть без чужой помощи? Нет, парень, ты не должен так говорить. Наш царь – святой, и да будут святы все его кости! Из-за чего господа боятся его и пытаются убить, если не из-за свободы, которую он дал нам? Сам Бог защищает его; ни клинок, ни пуля не могут задеть царя, потому что он помазанник Божий.

Крестьяне должны были кого-нибудь любить, рассчитывать на чью-нибудь поддержку, и в той же мере, в какой простой народ ненавидел господ и не верил им, он отдавал свою любовь царю и возлагал на него все надежды. Но со временем такие настроения изменились. Убийство Александра II стало грозным знамением для династии Романовых. Это происшествие низвело царя до уровня простых смертных. Его убило смертоносное оружие. Негодование народа на убийц смешивалось с ощущением беды и изумления.

– Как Бог мог допустить такое? – спрашивали люди друг у друга.

Затем началось мрачное правление Александра III. Он с самого начала не пользовался популярностью, так как заперся в Гатчинском дворце и редко где-либо показывался. Коронация происходила с суровыми мерами предосторожности. В речи царя перед восьмьюстами деревенскими старостами, специально созванными для этого, содержались такие слова: «Скажите вашим односельчанам, что они не получат никакой лишней земли и что я приказываю им жить тихо и подчиняться властям».[58]58
  Сейчас у меня нет под рукой записей, и возможно, я цитирую слова царя неточно, но ручаюсь, что их смысл был именно таким (Е. Б.).


[Закрыть]

Листовки с этими словами, напечатанными золотыми буквами, вставлялись в рамки и вывешивались во всех волостях. После этого события страну как будто окутал туман. Разочарованный народ по-прежнему возлагал вину на помещиков и бюрократов, но перестал видеть царя в ореоле доброты и истины.

После этого царь много лет скрывался от народа. Когда он путешествовал, вдоль рельс расставляли солдат. Все его указы носили реакционный или запретительный характер. Деревенские полицейские стали ужасом для крестьян; березовая розга свистела над Россией. Но к этому времени страну окутывал уже не туман. Над ней сгустились черные тучи. Победоносцев и Толстой[59]59
  Победоносцев – бывший наставник царя, блестящий юрист, фактически определявший политику России в 80-е гг. При Николае II он пользовался таким же влиянием, как прокурор Священного синода. Толстой, крайний реакционер, был министром внутренних дел.


[Закрыть] притупляли разум и губили живую душу русского народа. В этот период – восьмидесятые годы – некоторые учителя, врачи и земские работники втайне пытались внедрить зачатки культуры в сельскую жизнь. Специалисты-агрономы, ветеринары, врачи и учителя селились в деревнях и пытались жить в дружбе с крестьянами, чтобы завоевать их доверие. Некоторым это удавалось, и крестьяне постепенно начали понимать, что такие люди пытаются им помочь. Однако на пути к доверию лежало много препятствий. Когда деревню постигало бедствие – голод или эпидемия, – оживали старые подозрения и крестьяне жестоко мстили тем, кого считали причиной своих нечастий. В конце восьмидесятых эти «холерные бунты» привели к гибели нескольких прекрасных врачей, которые изо всех сил пытались остановить эпидемию. Такие печальные случаи происходили исключительно из-за невежества. Когда общество врачей просило разрешения читать популярные лекции о борьбе с заразными болезнями, правительство отказывало ему. Отвергались все прошения об основании школ, библиотек и газет. Настоящая китайская стена преграждала народу путь к просвещению. Деревенская полиция обыскивала избы – искала книги. Никаких научных трудов или романов держать крестьянам не позволялось. Разрешались только сказки и малопонятные религиозные книги. В 1874 г., при моем аресте, найденный среди моих пожитков Новый Завет был сочтен особо важным доказательством преступных намерений.

Восьмидесятые годы стали эпохой неограниченной власти «ташкентцев», «золотой молодежи», Каткова, Суворина,[60]60
  Катков был редактором «Московских ведомостей» и одной из ведущих реакционных фигур России того времени. Суворин редактировал «Новое время» и решительно поддерживал политику правительства.


[Закрыть] березовой розги в руках земских начальников и полуклерикальных миссионеров, которых сотнями посылали на борьбу со штундистами. Эта секта набирала приверженцев с ошеломляющей быстротой. Интересуясь только своей карьерой, Победоносцев «спасал» Россию, опустошая те деревни и волости, где распространялись подобные баптистские верования. Покончив со штундистами, он принялся за духоборов[61]61
  Духоборы – религиозная секта, исповедовавшая учение о несопротивлении. Духоборы отказывались нести военную службу и поэтому подвергались активным гонениям.


[Закрыть] и довел тысячи этих трезвых, трудолюбивых крестьян до отчаяния. Некоторых из них сослали в Сибирь. Большинство перебралось на Кавказ, а оттуда выжившие эмигрировали в Америку. В этот ужасный период аристократия и бюрократия процветали. Подобно комиссарам нынешнего большевистского режима, она не только обладала правом безнаказанно притеснять народ, но и получала при этом существенную материальную выгоду.

При этих обстоятельствах в крестьянской среде начали наблюдаться слабые ростки политического самосознания. Престиж царя падал, безразличие народа усиливалось. Крушение царского поезда и второе покушение на жизнь царя 1 марта[62]62
  Речь идет об аварии царского поезда в октябре 1888 г. возле станции Борки под Харьковом, в результате которой Александр III с семьей лишь чудом остался жив, и о неудавшейся попытке покушения на Александра III группы студентов Петербургского университета (при участии А. И. Ульянова – брата В. И. Ленина) 1 марта 1887 г.


[Закрыть] остались почти незамеченными среди населения. Придворные советники допустили ошибку, разжигая в царской семье чувство страха и стремление к мести. Такие настроения были унизительными и абсурдными, они дискредитировали царскую семью и губили величие режима. Более того, придворная атмосфера оказала пагубное влияние на ум наследника престола, будущего царя Николая II. Ему не хватало силы воли и уверенности. Он пересек всю Сибирь, не оставив о себе никакого впечатления, поскольку страшно боялся покушений на свою жизнь со стороны политических ссыльных. В целях предосторожности всех ссыльных отселили за несколько сотен верст от главного сибирского пути. В Верхнеудинске ему не позволили выйти на балкон, и он горько воскликнул:

– Хоть бы социалисты убили меня и с этим было покончено!

Когда он остановился на ночлег в селе Кобанск на Байкале, из бутылок с квасом начали выскакивать пробки. Царская свита подняла ужасный шум. В Иркутске губернатор, провожая наследника к карете, сам первый зашел в нее, чтобы убедиться, что она не заминирована. Бедного наследника постоянно возили с огромной скоростью, как будто за ним гнались. Когда он удалился за Урал, вслед за ним полетело крылатое слово «Последний», не оставлявшее Николая за все годы его печального царствования.

Нет сомнений, что происшествие 1 марта 1881 г. навсегда подорвало физическую силу и нравственное здоровье династии Романовых. Во время суда над заговорщиками, замышлявшими покушение на жизнь царя, прокурор произнес такие многозначительные слова:

– Как нам не казнить негодяев, лишивших Россию царя? У нас больше нет царя; есть господин, живущий в Царском Селе и Гатчине, но царя нет.

Некролог по Александру III, напечатанный в радикальной иркутской газете «Восточное обозрение», возбудил негодование генерал-губернатора Горемыкина. Он вызвал редактора и обрушился на него:

– Как вы осмелились напечатать такой некролог по царю?!

– Но в некрологе, – ответил редактор, – содержатся только факты: действия царя, его законы и приказы.

Да, все так, однако именно эти факты превосходно свидетельствовали о глупости, упорстве и отсутствии качеств государственного деятеля у человека, чья безжалостная рука истребила сделанное раньше добро.

Многие новички, прибывшие к нам в ссылку после разгрома в 1881 г. народнического движения, особенно те, кого ссылали в начале девяностых, были столичными молодыми людьми, марксистами по убеждению. Они не допускающим возражений тоном заявляли, что радикальное обращение умов к марксизму исключает крестьян как фактор, который следует принимать во внимание при развитии революционной работы в России. Кроме того, они говорили, что революции нет места в материалистической концепции истории и что агитация – пустая трата времени. По их мнению, ключ к истине следовало искать на заводах, а единственным средством достижения социализма являлась скорейшая пролетаризация крестьянства. На нас, поседевших народников, они взирали с жалостью и презрением.

В начале девяностых на Волге после нескольких лет засухи, к которой прибавилась нехватка земли в черноземном регионе, разразился ужасный голод. Газеты и журналы были полны отчаянных обращений. В Сибирь потянулись длинные караваны телег с детьми и пожитками, рядом с которыми шли оборванные мужчины и женщины. По обочинам лежали больные и умирающие. Это были переселенцы, бежавшие от смерти в России, чтобы найти ее в Сибири. Смотреть на них без содрогания было невозможно. От деревни до деревни можно было добраться только по главной дороге. Дома для отдыха переселенцев часто стояли посреди степи, вдали от людских поселений. У обнищавших переселенцев не было лекарств, а все свои припасы они съели еще до того, как достигли Урала. Что-либо купить на дороге им не удавалось. Детей хоронили практически на каждой остановке; больных оставляли в деревнях; родственники теряли друг друга. Свои деревни покинули сотни тысяч крестьян, а власти не сделали ничего, чтобы им помочь. Хаос стоял неописуемый. Неграмотные крестьяне верили всем доходившим до них слухам о плодородных ничейных землях в Сибири и именно поэтому тянулись на восток из поволжских губерний. Из Тюмени в Томск они плыли на баржах, а дальше двигались пешком или на телегах. Смертность на переполненных, грязных баржах была ужасной. Лишь немногие из первых переселенцев достигли своей цели.

Честные газеты делали все, что могли, чтобы привлечь внимание к ситуации. Сибиряков ужасали эти толпы чужаков-попрошаек, которые несли с собой заразу. Но масса несчастных шла вперед, как загипнотизированная, по бесконечной, безжалостной равнине. Два лета подряд русских крестьян поджидала почти неминуемая смерть, если они продолжали поиски свободной земли, однако в начале девяностых стоны погибающих людей и усилия прессы сумели проломить окружающую правительство стену безразличия, и был предпринят ряд шагов по организации процесса переселения. Создавались станции, где переселенцы могли получить кипяток и пищу. На этих станциях по очень низким ценам продавались телеги и лошади. Кроме того, обеспечивалась медицинская помощь и составлялись списки наделов, пригодных для колонизации. Смертность снизилась, а с ней – и недовольство скитальцев.

Во внутренних губерниях положение становилось все хуже, и крестьяне продолжали покидать их. Всевозможные мошенники пользовались возможностью нажиться, обещая крестьянам достать разрешения на получение лучших земель в Сибири, которые иначе можно было получить лишь после изнурительных формальностей. С помощью таких подложных документов мошенники порой разоряли целые волости, и те навсегда исчезали с карты уезда.

Не менее жестокий способ избрало и правительство, чтобы исправить ситуацию. В первые два года миграция шла беспрепятственно, но затем власти издали строгий приказ, запрещающий пускать эмигрантов за Урал, пока они не выполнят ряд необходимых формальностей. Крестьянин должен был представить доказательства, что заплатил налоги и выкуп за землю, что имеет разрешение покинуть общину и гарантию того, что все члены его семьи получат место в его новом доме. Если он не мог выполнить эти условия, его прогоняли обратно. Земским начальникам, отвечавшим за организацию этого процесса, предписывалось самым тщательным образом соблюдать интересы крестьянства. Но впридачу они получали тайные приказы, требовавшие чинить переселенцам всевозможные препятствия, чтобы в Европейской России не поднялась цена на рабочие руки. Возвращаясь из Сибири в 1896 г., я слышала такие признания от самих земских начальников.

Вернувшись в Европейскую Россию, я нашла сельское хозяйство в невообразимом состоянии. Коровы и лошади страшно измельчали из-за нехватки корма. В деревнях не было никакой птицы, кроме кур. Крестьяне больше не выращивали лен, потому что им едва хватало земли под зерновые. Население множилось, и земельных наделов, находившихся во владении крестьян, не хватало, чтобы всех прокормить. Крестьяне никак не могли заработать себе на жизнь. Фабрик в провинции почти не имелось, да и крестьянские промыслы были малочисленны. Крестьянину оставалось только идти к помещику или к кулаку. И тех и других крестьяне считали своими врагами.

Когда я наблюдала все это, теория о пролетаризации крестьянства казалась мне абсурдом. В какое еще более худшее рабство можно было загнать крестьянина? У него не было ни земли, ни свободы. Но несмотря на все это, я выяснила, что в интеллектуальном плане крестьяне сделали шаг вперед. Общая вестернизация русского государства затронула и их. Селяне в поисках способов и средств к достойной жизни стали интересоваться вопросами политики и экономики. Нередко случались стычки с местными чиновниками. В подобных случаях верховные власти обращались как к посреднику к интеллигенции, и крестьяне поняли, что та относится к ним бескорыстно и сочувственно. Они перестали с подозрением смотреть на городское платье и в некоторых местностях даже сами его носили.

С первых же дней возвращения в Россию мне приходилось вести подпольную жизнь – в первые два года время от времени, а потом и постоянно, так как мой интерес к делам деревни казался полиции очень подозрительным. С целью реорганизовать партию «Народная воля», которая к тому времени получила известность как Партия социалистов-революционеров, мне пришлось посетить много губерний, чтобы узнать, кого из интеллигенции и крестьян можно привлечь к нашей работе. В некоторых городах я нашла остатки старой партии – опытных и бывалых людей, которые отбыли свой срок в тюрьме и ссылке, а теперь работали в сельских и городских учебных заведениях. Суровые испытания оставили на них свой след, но в их душах тлел старый огонь, готовый вспыхнуть пламенем при первом дуновении свежего воздуха. Воинствующая пропаганда марксизма порождала у них опасения, но те забывались за перспективой снова наладить связь с массами. Эти опытные работники оказались для нас очень полезны. Они стали ядром местных партийных организаций и вождями губернских и уездных комитетов. Вокруг них собиралась молодежь и крестьянские вожди.

В первые семь лет своей подпольной жизни (с 1896-го по 1903 г.) я посетила много губерний, выступая в роли организатора. Я посещала их в следующем порядке (вернее сказать, в «беспорядке», так как мой маршрут определяли многие случайные факторы; я должны была действовать крайне осторожно): Пермская, Московская, Черниговская, Минская, Петербургская, Херсонская, Симферопольская, Екатеринославская, Харьковская, Полтавская, Курская, Орловская, Смоленская и Тульская. В Поволжье я побывала в Саратове, Самаре, Симбирске, Нижнем Новгороде и в Казани. Кроме того, я ездила в Вятку, Вологду, Пензу, Тамбов, Киев и Варшаву. Кажется, все. Нередко приходилось повторять визиты несколько раз, особенно в поволжских губерниях. В каждом из этих мест я жила от двух недель до месяца. Из-за моего немолодого возраста и скромной одежды крестьяне говорили со мной откровенно. Я поняла, что их социальное положение за прошедшее время ничуть не улучшилось. Немногочисленные, нехотя проведенные реформы не соответствовали растущим нуждам. Горожане обращались к марксизму, потому что нуждались в четком учении, чтобы возлагать на него свои надежды. За исключением скромных разночинцев – школьных учителей и мелких служащих – и немногих представителей нашей группы, сумевших избежать ареста, среди образованных людей не было никого, кто хоть в малейшей степени интересовался проблемами народа. Если помещики давали крестьянам через земства несколько крошек со своего стола, верховные власти тут же выражали неудовольствие. Николай II на докладе, в котором упоминалась некая сумма, выделенная на сельские школы, написал памятные слова: «Поменьше усилий в этом направлении».

Крестьяне страстно желали дать своим детям образование, так как понимали, что это единственный путь избежать того рабства, в котором жили они сами. В деревнях я порой встречала полуобразованных крестьян, знакомых с научными трудами таких авторов, как Бокль, Дрэпер и Дарвин. Контраст между интеллектуальным развитием таких людей и их окружением был ошеломляющим. Домом им служила четырехстенная изба с земляным полом. Обстановка избы состояла из печи, которая занимала четверть ее пространства, деревянного чурбака вместо стула и плотницкого верстака вместо стола. Я нередко заставала хозяина избы за работой на этом верстаке, в то время как его жена и дочери прилежно пряли. Когда первое смущение проходило, он доставал из-под верстака ящик и показывал мне свое богатство – книги. У меня было много разговоров с такими людьми, касавшихся всевозможных проблем подлунного мира, и я обнаружила, что они прекрасно разбираются во многих вопросах и сожалеют, что не могут достать книг по наиболее интересным темам. У подобных людей одно желание преобладало над всеми прочими – дать своим детям университетское образование.

Естественно, подобные типажи попадались нечасто, но среди крестьян наблюдалось общее стремление к знаниям. Школы могли принять лишь каждого десятого из тех, кто хотел учиться. Когда наша партия начала печатать воззвания к народу на гектографах и мимеографах, крестьяне выучились этому ремеслу и стали сами размножать наши листовки. Порой они даже сами их писали, печатали и отправляли к нам в комитет для распространения.

Разумеется, организация и пропаганда в разных губерниях шла неравномерно. Многое зависело от революционных традиций, сохранявшихся среди населения, а также от той энергии, которую посвящали пропаганде наставники социализма и проповедники революции. Крестьяне Поволжья с готовностью реагировали на нашу пропаганду. Ни местные, ни дальние типографии не могли обеспечить их литературой в достаточном количестве. Крестьяне учились организации собственных комитетов, проведению митингов и установлению связей с отдаленными центрами. Много опытных и способных организаторов, представлявших собой цвет интеллигенции, скопилось в Саратове. Кроме того, не составляло труда поднять Черниговскую, Полтавскую, Харьковскую, Киевскую, Курскую и Воронежскую губернии. Их рвение дало о себе знать в 1902 г., когда вспыхнули так называемые «беспорядки в Полтаве и Харькове».

Зимой 1901/02 г. группа студентов-эсеров работала в Киеве и на обширной территории вокруг этого города. В их прокламациях содержался энергичный протест против политического и финансового притеснения крестьянского населения; особое ударение ставилось на праве крестьян иметь землю. Крестьян ни единым словом не подстрекали к восстанию, но эта пропаганда имела поразительные результаты. Крестьяне центральных губерний особенно страдали от нехватки земли. Население плодородного Черноземья впало в отчаянную нищету. Оно уже теряло терпение и готово было одобрительно выслушивать любых агитаторов.

В Полтавской губернии, в деревне Лисихе, я встретила студента Алексеева,[63]63
  Впоследствии Алексеев был сослан в Иркутск. Думаю, что его хрупкое здоровье едва ли выдержало все тяготы ссылки. Возможно, я ошиблась с датой и названием деревни, но общую ситуацию помню хорошо (Е. Б.).


[Закрыть] сына помещика. У него имелись образцы листовок и гектограф; он обучал сельскую молодежь, как печатать и распространять материалы, присланные из Киева. Менее чем через месяц такой работы, весной 1901 г., крестьяне Полтавского и соседних уездов начали выгонять помещиков из их владений и делить между собой землю и сельскохозяйственные орудия. Все происходило таким образом: жители деревни отправлялись к помещику и говорили ему, что издан приказ, чтобы он отдал свою землю крестьянам, а сам уезжал в город и поступил на государственную службу; его дом следует превратить в школу, а все прочее раздать крестьянам. После этого крестьяне запрягали лошадей, забирали ключи от всех построек и предлагали помещику и его семье взять с собой все, что те смогут увезти, уехать в город и не возвращаться. Крестьяне не делали ничего грубого и оскорбительного, поскольку искренне верили, что их поступок абсолютно законен. Все происходило так внезапно и в таких масштабах, что полиция не успевала вмешаться. Крестьяне действовали тихо и последовательно. Они были уверены, что наконец-то пришел тот день, когда в мире восторжествует правосудие.