Электронная библиотека » Екатерина Брешко-Брешковская » » онлайн чтение - страница 5


  • Текст добавлен: 14 ноября 2013, 07:13


Автор книги: Екатерина Брешко-Брешковская


Жанр: Зарубежная публицистика, Публицистика


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Шрифт:
- 100% +
Глава 6
Брацлавская тюрьма, 1874 год

Меня вывели из тюрьмы и посадили в большой экипаж, окруженный несколькими полицейскими. Тройка отличных лошадей во весь опор помчала меня навстречу неизвестности. Я не имела ни малейшего представления о том, что меня ожидает.

Часа через три мы были в маленьком городке и подкатили к каменной стене с большими железными воротами. Это была Брацлавская тюрьма. Уже наступил вечер и стемнело. Очевидно, меня ждали. Собралось все начальство. После обычных формальностей меня провели по двору мимо центрального одноэтажного каменного здания к окружавшей двор стене. В этой стене находились камеры-одиночки и карцеры. Они были старыми, обветшалыми, грязными и темными. Я с конвоирами шла впереди, за мной следовали чиновники, а тюремщик уже ждал в коридоре с ключами.

Он открыл дверь карцера. Когда меня ввели в карцер, оттуда наружу бросилось двое хихикающих юнцов. Дверь закрылась, и я осталась одна во тьме. Я подошла к окошку в двери. Вдали виднелся тусклый свет, но его лучи не попадали ко мне. Я не осмеливалась шагнуть назад, так как чувствовала, что пол покрыт отбросами. Не было ни скамьи, ни каких-либо удобств. Пол был глинобитный, издававший запах сырости.

За дверью, на соломенном матрасе, лежал старый солдат в военной шинели, наброшенной на голое тело, и в опорках на ногах. Он спал, и его громкий храп разносился по коридору. Чуть погодя послышался писклявый голос:

– Дядя Нонкин, дядя Нонкин! Дай спичку, дядя Нонкин!

Голоса становились громче, и наконец старик проснулся и спросил, в чем дело. У него снова попросили спичку. Маленький, старый, полуголый дядя Нонкин встал и дал просителям спички. Я спросила его, что он здесь делает.

– Я караулю вас, – ответил он. – Я – николаевский солдат. Тюремщик нанял меня за два рубля в месяц стеречь вашу камеру день и ночь. Тюремщики очень заняты, а их только двое. Вот они и наняли меня.

Как только старик снова захрапел, озорные мальчишки опять закричали, требуя спичек. (Так они мучили старика все ночи подряд, пока сами не засыпали.)

Я стояла перед зарешеченным окошком камеры, размышляя о своем положении. Оно не казалось мне ужасным. В сущности, оно меня даже забавляло, но ни тогда, ни когда-либо впоследствии я так и не могла смириться с мыслью о долгом заключении. Я видела и смешную сторону ситуации, но сейчас меня занимали две главные проблемы: безопасность Стефановича и как вернуть себе свободу.

Так я и стояла, вспоминая свои испытания, когда неожиданно в отверстие просунулась рука со стаканом чаю на блюдце. «Совсем как в романе», – подумала я. Наклонившись, я выглянула в отверстие. В коридоре стоял хорошо одетый молодой человек. Он улыбнулся и передал мне чай. Я спросила его, кто он такой и зачем принес мне чай.

– Я тоже заключенный, – сказал он. – Меня приговорили к полутора годам тюрьмы за то, что я высек станового моего поместья. Я знаю всех в городе и прихожу в тюрьму только на ночь. Я сижу в камере для дворян. Она большая и светлая, и, кроме меня, там никого нет. Я получаю дворянский паек, но не ем его, поскольку обедаю в городе. Я подкупил тюремщика, и он закрывает глаза на мое поведение. Постараюсь помочь вам всем, чем возможно.

Поклонившись, он пошел прочь. Я выпила чай. Подняв глаза, я увидела, что в окошко всунута крохотная подушка в чистой наволочке. Я устала стоять и поэтому села на пол, прислонившись к двери и подложив подушку под голову, но через несколько минут вскочила на ноги. Меня покрывали насекомые; тело чесалось с головы до ног. Было невозможно ни заснуть, ни даже просто стоять. К утру в коридоре посветлело, и я смогла разглядеть стены камеры. Я увидела, что раньше здесь было окно, но его заложили кирпичами. Очевидно, заключенные пытались вытащить кирпичи, так как пол был усыпан их обломками и кучами мокрой вонючей глины.

– Почему меня держат в этой камере? – спросила я у тюремщика.

– Не знаю, – ответил он. Это был отставной солдат – хитрый, коварный, рыжеволосый негодяй и, как я узнала позже, гроза узников, особенно женщин.

«Ладно, – подумала я. – Поляк все расскажет».

Тот вскоре пришел, принес мне чай и объяснил, что меня держат в карцере незаконно, опасаясь, что я могу сбежать. Он сказал, что брацлавские власти высоко ценят свою неожиданную добычу и боятся, что могут остаться без награды.

– Я скажу им, чтобы перевели вас в светлую камеру. Там есть нары, вам нужно будет только попросить соломы. До свидания, мне нужно идти в город, на службу. Меня выпускают из тюрьмы, потому что я работаю. Я немного помогаю чиновникам, чтобы они оставили меня в покое. Тюремщик получает за это мзду… Вам принесут мой обед. До свидания.

«Совсем как в романе», – снова подумала я.

Принесли обед – пайку хлеба и тарелку прозрачной розоватой воды, в которой плавала маленькая белая палочка.

– Что это? – спросила я.

– Борщ, – ответили мне.

Я попробовала. Вода была чуть кисловатой, чуть подсоленной, а палочка оказалась кусочком свеклы. Я была рада, что на следующий день получу обед «для благородных», который состоял из двух блюд.

Время тянулось медленно. В камере было темно, стояла чудовищная вонь. Изобилие насекомых поражало воображение. Наутро третьего дня тюремщик перевел меня в соседнюю камеру. Это была маленькая, светлая камера-одиночка с двумя досками между печью и стеной, на которых можно было вытянуться в полный рост. Мне принесли мешок соломы. Я легла, чтобы ноги отдохнули, а затем попыталась стряхнуть с себя вшей, которые не давали мне покоя. В глубине души я смеялась над неприятностями и думала: «Нас этим не запугать! Мы знали, что нас ждет, что придется вынести. Наш долг – идти вперед, а ваш – мучить нас».

Мучения казались столь незначительными по сравнению с нашими возвышенными чувствами и свежей энергией молодости. «Хорошо, что меня с самого начала познакомили с тюремной жизнью во всей ее неприглядности. Кто знает, что ждет меня в будущем? В будущем? Как будто я долго пробуду у них в руках! Как будто я не сбегу при первой возможности! Еще столько предстоит совершить! Мы сделали лишь первый шаг. Остаться в их власти? Никогда! Я должна бежать».

С первых же дней тюрьмы и в течение всех лет моего долгого заключения не прошло ни дня, когда бы я не строила планов бегства, когда бы моя душа не стремилась на свободу, чтобы я могла продолжить борьбу за права народа.

На прогулки меня выводил дядя Нонкин. Маленький дворик, окружавший центральное здание, вдоль моей стены был пуст, но поодаль я видела женщин с детьми. Однажды за мной вдогонку бросился маленький цыганенок, подпрыгивая как козлик и протягивая руки с беспрестанным криком: «Дай, дай!» У меня для него не было ни гроша. Вся прогулка оказалась испорчена. Я остановилась, показала ему пустые ладони и попыталась объяснить, но он, не обращая внимания на мои слова, продолжал кричать: «Дай, дай, дай!» На следующий день я принесла ему несколько лошадок, вылепленных из хлеба, надеясь, что этого ему будет довольно. Но я ошибалась. Цыганенок взял лошадок, но продолжал клянчить.

Однажды во время прогулки я услышала крики и стоны.

– Что это?! – воскликнула я. – Кто кричит?

– Это из новичка вытрясают деньги, – безучастно объяснил тюремщик, как будто говорил о чем-то простом и обыденном.

Вернувшись в камеру, я спросила Нонкина, что это значит.

– Вытрясать деньги? А, это такой у них обычай. Когда в тюрьму попадает новичок, ему назначают цену, которую он должен заплатить всей компании. Если он отказывается, его бьют до тех пор, пока он не даст слово, что выплатит долг в какой-то срок. А пока его бьют, он, конечно, кричит.

Его слова и этот обычай стали для меня жестоким потрясением. Никогда в жизни я не сталкивалась ни с чем, что бы вызывало у меня большее негодование. При очередной встрече с поляком я завела с ним разговор об этом.

– Да, – сказал он. – Такой здесь обычай, закон тюрьмы. Старожилы безжалостны к новичкам, особенно к крестьянам. Они их ненавидят, потому что крестьяне жестоко расправляются с конокрадами. Однако деньги они вытрясают из всех. Я знал это, когда шел в тюрьму, и поэтому сумел принести с собой револьвер. Некоторых они забивают до смерти. Когда меня заперли в камере, старожилы собрались у двери, вооружившись поленьями, и потребовали двести рублей. Я показал им револьвер и начал торговаться. Мы сошлись на пятидесяти рублях. Было бы неразумно ничего им не дать – они бы не оставили меня в покое. Это жестокий, бесстрашный, хитрый народ.

Сперва женщины хотели вытрясти деньги и из вас. Они рассчитывали по крайней мере на шесть рублей. Я сказал им, что, если они до вас дотронутся, я их всех пристрелю. И теперь к вам никто не прикоснется. Вся тюрьма знает, за что вы арестованы, и о вас ходят всевозможные легенды. Говорят, что вы – великая княгиня, которая знает подземные ходы и распространяет те страницы законов, которые дворяне вырвали и спрятали от крестьян, когда тех отпустили на свободу.

Здесь есть старшина, посаженный в тюрьму за злоупотребление властью. Он надеется, что из-за вашего заступничества его дело пересмотрят и его простят. Я объяснил ему, что тот, кто сам сидит в тюрьме, вряд ли поможет другому, но он мне не верит.

Однажды кто-то постучал ко мне в дверь. Когда рядом не было начальства, мой «дядя» не гнал людей прочь, и они часто из любопытства заглядывали в камеру. Я подошла к двери. В коридоре стоял рослый красавец с печальными глазами, в чистой малороссийской одежде и соломенной шляпе. Упав на колени, он разразился рыданиями. Это и был тот старшина, несправедливо приговоренный к шести месяцам тюрьмы. Как я ни уверяла его, что не в состоянии ничего сделать, он умоляюще глядел на меня и продолжал жаловаться. После того как он ушел, у меня было тяжело на сердце от мысли, что такой сильный, добрый человек живет в крайнем невежестве. Царь и все, связанное с ним, в его глазах по-прежнему было священным и всемогущим в полном смысле этого слова.

Был и другой случай, куда более прискорбный. В общей камере уже восемь лет сидел хитрый и опытный старик. Иногда он приходил ко мне под дверь и вел льстивые разговоры, как будто все понимал. Однажды он принес мне голубя. На тюремном дворе их было полным-полно. Он предлагал мне табак и спички, но я не курила. Как-то раз он попросил меня написать за него прошение судье, чтобы его дело не затягивали. Я отказалась, поскольку заявила властям, что не буду ничего писать. Я не хотела, чтобы у них оказался образец моего почерка. Этот человек мне не нравился, но он был узником, страдальцем, а отказывать в помощи мне всегда было очень трудно. Однако, несмотря на его настойчивость, я все же не выполнила его просьбы, заметив, что в тюрьме есть и другие люди, которые умеют писать. Он ушел, сильно разозлившись. Позже я услышала от других заключенных, что его подослало начальство, желая получить доказательства моей образованности и того, что прокламации, найденные у меня в мешке, написаны мной. Такое коварство было мне ненавистно. Больше старый негодяй не показывался.

В течение месяца, проведенного мной в Брацлавской тюрьме, я познакомилась со всеми мрачными сторонами тюремной жизни. Нечего было и рассчитывать, что здесь найдется кто-нибудь, кто помог бы мне бежать. Я говорила об этом только с поляком.

– Вы смогли бы сбежать отсюда, если бы только у вас было много денег, – сказал тот. – Вероятно, двух тысяч рублей хватило бы, чтобы подкупить тюремщика. Они все заинтересованы в вашем заключении и ждут больших наград, но скрывают это от жандармов, потому что не хотят с ними делиться.

Однажды меня вызвали к начальнику и попробовали надеть на меня наручники, но те были слишком большими, и мои руки свободно проходили в них. Тогда нашли наручники поменьше, обмотанные ремнями, надели их на меня, заперли и отвели меня на допрос в полицию. Я отказалась отвечать на вопросы и по-прежнему утверждала, что мое имя – Фекла Косая, как написано в паспорте. Я сказала, что содержание прокламаций узнала, как и все присутствующие, от станового. Бедный становой! Он получил изрядный нагоняй. Позже, в Москве, жандармы и прокурор негодовали, что этот дурак рассчитывал заработать лавры моим арестом.

Из-за бескомпромиссности своей натуры я остро переживала всякий раз, как сталкивалась с вещами, противными моим убеждениям и представлениям о чести и достоинстве. Совершенно верно, что при старом режиме правящий класс проявлял деспотизм и жестокость по отношению к подчиненным. Исключения были так редки, что не играли никакой роли. Общепринятая практика возбуждала лишь презрение к любым чиновникам, особенно к жандармам. Я впадала в тоску всякий раз, когда всего лишь оказывалась в одном помещении с ними или где-нибудь рядом, и такое отношение к ним сохранялось у меня всю жизнь. Дважды мне пришлось преодолевать отвращение и в письменном виде напоминать о своем праве на сокращение срока ссылки, но оба раза я поступала так, потому что считала долгом как можно скорее вернуться к революционной работе.

Судейский – молодой человек – явно хотел подробно обсудить со мной все произошедшее, но я либо молчала, либо заявляла, что ничего не знаю. Наш разговор вскоре окончился, и меня вернули в тюрьму. Наручники не мешали мне при ходьбе, поэтому я не стала протестовать, когда их с меня не сняли. Я хотела узнать, что ощущают узники, закованные в кандалы. Меня заинтересовали двое молодых людей, прикованные друг к другу за руку и за ногу. Они постоянно бегали и прыгали, все время смеясь и шутя.

– У них большой опыт, – объяснил рыжий тюремщик. – Они много раз попадали в тюрьму. Они – самые отъявленные воры в уезде, но их невозможно осудить. Они либо сбегают, либо ухитряются выходить сухими из воды.

В то время Подольская и Волынская губернии были наводнены разбойниками, не имевшими никакой связи с Кармелюком и его ближайшими последователями. Они грабили исключительно ради своего удовольствия.

Я пыталась жить с кандалами на руках, но не смогла к ним привыкнуть. Меня снова спас поляк. Он достал пилу и избавил меня от наручников.

В другой раз дверь отворилась, и в камеру вошла целая армия генералов. Их военная свита осталась в коридоре. Я видела, как они пересекают двор, поняла, что они направляются к клетке с «любопытным зверем», и легла на скамью лицом к стене – не потому, что хотела быть грубой, а чтобы сохранить спокойствие духа.

Хотя я наблюдала за тем, что происходит вокруг, всеми моими побуждениями управляла одна-единственная мысль – бежать. Я то и дело расспрашивала о моем «племяннике». Поляк сказал, что его здесь нет и что после меня никого не арестовывали; и мысленно я благодарила пронырливого юнца, который успешно отправил мою телеграмму. Однажды поляк подошел к моей двери и сказал:

– Знаете, что сделал этот подлец? Он отдал вашу телеграмму становому. Тот нарочно подослал его к вам. Становой готов был отправить телеграмму в Киев, но исправник отобрал ее у него и отдал генерал-губернатору, который лично явился к адресатке и допросил ее. Эта дама в смятении заявила, что не знает ни вашего племянника, ни «Корня», и взмолилась, чтобы ее оставили в покое. Но ее все равно арестовали.

Позже я узнала, что все это правда, но у этой дамы нашлось время предупредить организацию. Стефанович по-прежнему находился в Киеве, но не на нелегальном положении. При известии о том, что он в безопасности, я несказанно обрадовалась. Юный малороссиянин оказался либо негодяем, либо дураком, однако исправник спас положение, отдав телеграмму генерал-губернатору. Прокуроры и жандармы очень злились, когда впоследствии, в Москве, все это выяснилось. Они в негодовании спрашивали меня:

– Зачем он это сделал?

– От избытка рвения, – отвечала я со смехом.

Глава 7
Киевская тюрьма, 1874 год

Однажды утром я услышала во дворе крики и суматоху. Спрыгнув с нар, я выглянула в окно и увидела поднимающееся над тюрьмой густое облако пыли. Вокруг бегали люди, крича и жестикулируя.

– Дядя Нонкин, – спросила я, – что случилось?

– Крыша упала и кого-то задавила, – ответил он. – Потому-то они все и кричат. Говорят, двоих убило.

Заключенные бегали туда-сюда, возбужденно пересказывая новости тем из нас, кто был заперт в камерах. Мне они кричали:

– Крыша провалилась! Мы спали, и нас едва не задавило. Двое не шевелятся. Ну, теперь-то нас здесь не оставят, а переведут куда-нибудь.

Крики и шум были неописуемыми. Облако пыли висело над тюрьмой весь день. Я ждала поляка, чтобы он рассказал мне, что же на самом деле произошло. Он почти всегда был при начальстве и знал его планы и намерения. Он рассказал:

– Всего лишь рухнула крыша. Тюрьмы здесь старые, построены еще польскими властями. Их никогда не чинили, а ради тепла крышу много раз покрывали дерном. Гнилые стропила, наконец, не выдержали. Никто не погиб, но многих сильно ушибло. Двое искалечены. Всех заключенных переведут в Гайсинскую тюрьму.

Я подумала: «Меня тоже переведут. Может быть, тогда получится».

Тюрьма бурлила; все ждали перемен.

– Нас наверняка переведут, – говорили заключенные. – Давить людей запрещено законом.

Все они понимали, что невозможно жить в разваливающейся тюрьме и что их несомненно переведут, и им нравилось делать вид, что желания узников могут как-то повлиять на ситуацию. Много спорили о том, кого переведут в первую очередь. Казалось очевидным, что первыми в другую тюрьму отправятся обитатели большой общей камеры, в которой рухнула крыша. Там все было покрыто слоем земли толщиной в полметра, окна и скамьи поломаны, а пол усыпан гнилыми досками.

Поскольку Гайсинская тюрьма не могла нас всех вместить, власти решили перевести общую камеру в Каменец-Подольскую тюрьму. Для некоторых это была радостная весть, но старикам, женщинам и детям она сулила одни неприятности. Им предстоял пеший путь в сотню верст, прикованными к железному стержню, который вынуждал всю партию двигаться длинной шеренгой. При такой системе для охраны узников требовалось лишь двое-трое конвоиров. Мой Нонкин рыдал, зная, что его единственный сын, идиот-калека, которого он с трудом поместил в сумасшедший дом, тоже должен будет отправиться в путь. Он просил, чтобы мальчику позволили идти неприкованным, но власти не дали разрешения.

Я видела, как они уходили. Калеку, как и всех прочих, приковали к стержню за руку. Дело было ранним утром. Холодная октябрьская роса покрывала железную ограду. Люди в лохмотьях выстроились вдоль стального стержня толщиной в большой палец. Многие были босыми и от холода топали ногами. Калека, которому было около 14 лет, одетый в тряпье и тощий как скелет, подпрыгивал высоко в воздух и кривлялся.

– Он припадочный, – прошептал Нонкин, и по его седым бакенбардам на поношенную солдатскую шинель потекли слезы. Зрелище было душераздирающим.

Вся общая камера тронулась в путь. Женщин решили отправить отдельно.

– Дядя Нонкин, – дразнились они, – тебе скоро придется покинуть службу. Что ты тогда будешь делать?

Жалкий старик хитро улыбался:

– У меня только одна узница, но она здесь пробудет долго. Пока она со мной, я за себя спокоен.

Он ошибался. Брацлавскую тюрьму временно закрыли на ремонт. Вторую партию отправили в Гайсин. Затем настал и мой черед. Меня уводили последней. Чиновник, втайне сочувствовавший мне, сказал:

– Вы поедете со становым. Он хороший человек, поляк, и жалеет вас, хотя не может этого показывать. Вы считаетесь важной государственной преступницей, и поэтому ему придется вести себя очень осторожно. Но вы можете смело говорить с ним.

Меня вывели из ворот и усадили в большую телегу, где я удобно устроилась на устилающей дно соломе. Рядом со мной сел дородный полицейский, и мы покатили в Гайсин быстрой рысью. Я понимала, что рядом со мной – хороший человек, это было видно по его лицу и облику. Он был поляк и, следовательно, не мог относиться ко мне с такой же враждебностью, как русские чиновники, ведь всего лишь десять лет назад вся Польша поднялась на кровавую борьбу за свободу. Я видела, что он хочет быть добрым со мной, но не могла заставить себя заговорить с ним. Его полицейская форма и дело, которое он выполнял, ставили между нами барьер. Я знала, что он наверняка застрелит меня, если я попытаюсь бежать, и что точно так же он поступит с любым другим заключенным, поскольку должен поддерживать свою репутацию способного полицейского и думать о дальнейшей карьере.

Стоял ясный, солнечный день. После сырой, холодной камеры со стенами, покрытыми плесенью, было приятно оказаться на широкой, открытой равнине, испещренной золотистыми тенями. Я чувствовала, что с удовольствием бы ехала так вечно. Наша поездка продолжалась три часа. Наконец мы добрались до Гайсина, где и остановились. Ворота тюрьмы выглядели точно так же, как в Брацлаве, и были такими же старыми. Очевидно, все тюрьмы Подольской губернии были выстроены одновременно. Похоже, все они представляли собой обнесенную стеной группу одноэтажных зданий вокруг главного центрального строения, с камерами-одиночками, расположенными в стене.

Ворота открылись, и моя телега покатила прямо ко входу в одиночки. Во дворе было много заключенных. К моему удивлению, они окружили телегу, приветствовали меня и протягивали подарки. Многие совали яблоки и калачи.

– Берите, берите, барыня, – говорили мне. – У нас и деньги есть, мы сами раскошелились. Возьмите их, пожалуйста.

Я отказывалась. Мне все-таки всучили пару яблок и калач. Пришлось взять их, чтобы никого не обидеть. Узники знали, что я – на стороне народа, и хотели выказать свою признательность. Им не приходило в голову, что у меня может вызывать отвращение способ, которым они вручают мне дары.

Позже я узнала, что заключенным нравилось, когда среди них оказывался кто-нибудь из более высоких социальных слоев. Более развитые заключенные, даже закоренелые преступники, считали честью прислуживать «политическим» и не ожидали за это награды.

В Гайсине меня ждала точно такая же сырая, холодная камера в такой же стене. В Брацлаве у меня уже развилось что-то вроде легкого паралича всего правого бока моего крепкого тела. Почти неделю я ощущала слабость в правой руке и ноге, а мой правый глаз стал хуже видеть. Он оказался испорчен навсегда. Я не могла заснуть из-за холода и всю ночь лежала без сна, размышляя, что ждет меня в ближайшем будущем. Уже рассвело, когда меня вызвали в караульную комнату. Я немедленно встала, так как не раздевалась.

Утро было холодным. Мусор во дворе покрылся инеем. В караульной комнате меня ждали два великана-жандарма. При моем появлении они улыбнулись.

– Мы приехали за вами, – сказал один из них. – Укутайтесь потеплее. Очень холодно, а ехать нам долго.

Мне дали хорошую шубу. Я ничего не говорила, пока мы не уселись в телегу, и только тогда спросила:

– Куда вы меня везете? В Подолию?

Более пожилой из жандармов – седовласый старик – после секундного колебания ответил:

– В Киев.

Он был в добродушном настроении, но, как хитрый лис, не задавал вопросов, а лишь непрерывно говорил о себе. Он сказал, что не считает себя настоящим жандармом, так как охрана границы не имеет никакого отношения к политике.

– Мое дело, – сказал он, – ловить контрабандистов и сажать в тюрьму хищников. Проживя на одном месте несколько лет, жандармы завязывают дружбу с местными жителями и не так ревностно исполняют свои обязанности. Из-за этого после пяти лет службы в одном месте их переводят в другое. Само собой, когда ты обзаводишься семьей и домом с курами и коровой, тебе нельзя ссориться с окружающими, а то твое хозяйство могут подпалить. Но если у тебя ничего нет, то тебе и бояться нечего. Мне интересно только одно – ловить людей и сажать их в тюрьму.

Вероятно, я проспала весь путь, потому что ничего не помню. Я забыла, куда меня привезли вначале, но наконец мы добрались до тюрьмы и я оказалась в светлой, сухой одиночной камере в женском отделении.

Узницам была любопытна новая заключенная, которую окружала такая тайна. Официально я по-прежнему была Фекла Косая, неграмотная крестьянка, но начальство уже давно поняло, что это неправда, и тщательно изучало показания некоего Ларионова, арестованного в Киеве, – презренного негодяя, который в попытках спасти себя совершал всяческие поступки, мерзкие и недостойные в глазах не только революционеров, но и властей.

Приближался ноябрь. Я не мылась с самого лета. Пришлось напомнить властям, что согласно правилам я имею право на баню каждые две недели. Однако в этом мне было отказано, и я очень страдала от грязи. Со мной обращались так, как правила предписывали в отношении крестьян.

Смотритель женского отделения, Найда, был для заключенных женщин царем и богом. Он бил узниц связкой огромных ключей, и они боялись его как черта. Женщины в общей камере ссорились и дрались друг с другом. Каждый день в коридоре раздавались крики и ругательства. Это давало смотрителю предлог для жестоких издевательств над узницами. Карцер всегда был полон, и из него постоянно слышались вопли и проклятия. Для меня самым ужасным было то, что и пяти-шестилетние дети принимали участие в драках между их матерями и выкрикивали грязные оскорбления во всю силу своих легких.

Но жизнь редко бывает однообразной. Даже в тюрьме она дарит нам поразительные исключения. Сразу после моего прибытия, как только Найда ушел в другой коридор, женщины быстро подбежали к моей двери и сообщили все то, что, по их мнению, могло меня заинтересовать.

– Здесь есть еще одна такая же, как вы, – сказали они. – Она уже давно сидит в одиночке. Ее сюда перевели. Она изобрела новую веру и хочет быть умной.

При малейшем звуке из коридора женщины отскакивали от глазка в моей двери, как ужаленные, и поспешно принимались за работу.

Найда, пробыв в смотрителях семь лет, стал диким зверем. Он ненавидел всех заключенных женщин, обращался с ними как с рабынями, безжалостно избивал их и держал в карцере до полного изнеможения. Женщина-узница – несчастнейшее создание в мире. Насилие, жестокость, оскорбления от тюремщиков и собратьев-заключенных унижают ее в крайней степени. Ее бессильный гнев оборачивается ненавистью, и она готова на любое злодейство, чтобы отомстить всем, кто тем или иным образом доставил ей столько мучений и стыда. У нее отнято все дорогое и необходимое для человеческой натуры. Ее даже лишили последнего достоинства – женственности, – обращаясь с ней как с бессловесным зверем.

Поэтому я была крайне поражена, когда к моей двери, мягко улыбаясь, подошла высокая, худощавая женщина в белом холщовом платье.

– Доброе утро, сестра. Как поживаешь? Ты здорова?

– У меня все в порядке, сестра. А ты как?

– Я уже второй год сижу в тюрьме. В мужском отделении находится брат Цибульский. Мы оба из Херсонской губернии. Ты знаешь об этом?

– Знаю. Еще я знаю брата Ивана.

– Здесь были многие из них. Их ловят и мучают. Я сама получила сто розог. У тебя есть Новый Завет, сестра? Если нет, я тебе достану. Без него здесь тяжело. Очень трудно сохранять терпение.

Я пыталась объяснить этой чистой невесте Христовой, что меня арестовали за политические убеждения, но восторженная девушка не могла представить себе никакого духовного прибежища, кроме религиозного, и пыталась обратить в свою штундистскую веру всех, кто был способен вести честную, братскую жизнь. Она была рада найти приличного человека и, похоже, находила удовольствие в каждой минуте нашего недолгого разговора. Позже она просунула мне в камеру кусок белого хлеба и немного сахара, зная, что я получаю только черный хлеб и суп.

Прокуроры и жандармы, очевидно, решили склонить меня к даче показаний суровым, почти жестоким обращением. Я не только питалась одним супом, мне еще давали его возмутительным образом. В полдень Найда с шумом распахнул мою дверь и ногой втолкнул в камеру большую деревянную лохань, оставив ее на полу рядом с дверью. Стола в камере не имелось, а лохань была тяжелая. Я была очень голодна и пыталась размешать мутную воду толстой деревянной ложкой; но дно посуды покрывал слой грязи, издававший такую ужасную вонь, что я не решилась приступить к еде. С того времени я жила на рационе в два фунта хорошего черного тюремного хлеба – такого, какой пекут только на юге. Для разнообразия я клала мякиш на подоконник, чтобы он сушился в лучах солнца. Корка с холодной водой служила отдельным блюдом. Воду брали из колодца на дворе. В колодец просачивались нечистоты, и в воде кишели инфузории. Ее давали нам некипяченой. Вскоре у меня в кишках развелись паразиты, ни днем ни ночью не дававшие мне покоя. В качестве наказания за мое молчание мне отказывали в медицинской помощи.

Меня покрывала грязь. Добиться чего-нибудь от смотрителя было невозможно. Я нуждалась в бане и чистом белье. На моих босых ногах наросла черная корка. Наконец я потребовала встречи с прокурором в жандармском управлении. Меня отвели туда двое солдат. Нам пришлось пройти около трех верст по холодной и липкой уличной грязи в центр города до жандармского управления, главой которого был барон Мейкинг. Очевидно, меня ждали и служащие управления надеялись на долгий разговор со мной. На диване сидел прокурор из Петербурга, а рядом с ним – несколько других чиновников. Он спросил меня, что я хочу сказать. Я сбросила свою крестьянскую обувь, продемонстрировала ему ноги, покрытые свежей и новой грязью, и заявила:

– Согласно закону вы обязаны следить за тем, чтобы заключенные раз в неделю получали чистое белье, а раз в две недели – баню. Я уже три месяца нахожусь под арестом и неоднократно выдвигала свои требования, но меня насильно держат в грязи. Если власти специально приказали это, чтобы заставить меня заговорить, они ничего не добьются, так как я показаний давать не буду.

Чиновники заверили меня, что я смогу помыться, спросили, не хочу ли я еще чего-нибудь сказать, и отправили меня назад. Уже стемнело, на небе сияла луна, молодые солдаты шутили, и я радостно возвращалась в тюрьму, предвкушая баню и чистое белье. Но не получила ни того ни другого.

Через несколько дней меня вызвали в жандармское управление. Я заявила, что никуда не пойду, пока не выполнят мои требования. Только тогда я получила белье и баню. На следующий день меня вызвали снова. У ворот стоял красный деревянный экипаж с двумя скамьями. Я сидела в нем одна, солдаты стояли на запятках. Позже я узнала, что этот зловещий экипаж возил на допрос поляков после восстания 1863 г. Он буквально разваливался на части. Из крыши постоянно вываливались доски и били меня по голове. Деревянные колеса подпрыгивали на замерзшей земле, отчего экипаж так ужасно трясся, что сидеть было невозможно. Приходилось стоять, вцепившись во что-нибудь обеими руками.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации