Текст книги "Скрытые корни русской революции. Отречение великой революционерки. 1873–1920"

Покинув их, мы решили не задерживаться в Любомирке. На следующий день я снова перелезла через стену к Степану. Он был расстроен и опечален. Он не пытался оправдывать невыполнение своего обещания сражаться за народ, однако подчеркивал, как важно проповедовать среди него Евангелие.

– Наши люди постоянно странствуют, проповедуя и раздавая Новый Завет целыми мешками, – сказал он.

Именно там и тогда я предсказала, что через несколько лет эта пропаганда словом, а не делом превратится в очередной ритуал, отчуждая штундистов от остального мира и порождая в них известное презрение к тем, кто мыслит иначе, в то время как последние всегда будут считать братьев еретиками.

Мы расстались друзьями, но между нашими душами больше не проскакивала электрическая искра энтузиазма, как поначалу.

Под вечер ко мне пришла дочь Степана и прошептала:

– Идемте, я покажу вам дорогу через поле.

Мы сразу же направились к хате Степана. Он дал дочери несколько кратких указаний, по-братски распрощался с нами и стоял на пороге, пока мы не исчезли среди высокой конопли. Его маленькая хрупкая дочь долго вела нас по длинной, узкой тропинке. Она привела нас к ответвлению, которое выводило на главную дорогу, обернулась, быстро поклонилась и поспешно побежала по тропинке домой. Эта юная заговорщица, вероятно, не в первый раз провожала таинственных гостей, поскольку многие люди со всех сторон шли в Любомирку, эту Мекку и Медину штундистов, и она, конечно, знала, как плохо придется тем посетителям, которые попадут в руки церкви или полиции.

Часть вторая
Тюрьма и суд

Глава 5
Арест, 1874 год

Мы направились в сторону Подолии, но я почти не помню подробностей нашего путешествия. В одной из деревень я отдала последнюю нелегальную листовку, после чего решила сама написать воззвание к крестьянам. Стефанович сделал три копии этого воззвания. Я поступила так, потому что во время разговоров с крестьянами те всегда говорили:

– Если бы вы записали эти слова и распространяли повсюду, от них бы была реальная польза, потому что тогда люди бы знали, что это не выдумки.

В те чудовищно невежественные времена, когда в деревнях не видели других бумаг, кроме приказов, изданных властями, вера крестьян в письменное слово была колоссальна, тем более что среди них не было никого, кто умел сколько-нибудь прилично писать.

Однажды в Златополе несдержанный темперамент Якова едва не довел нас до беды. Он остро ощущал страдания народа и при виде малейшей несправедливости выходил из себя и был готов броситься на защиту пострадавшего. В этот раз мы вошли в лавку на базаре и застали там женщину – та рыдала, очевидно, от отчаяния. Указывая на купца, она кричала: «Он украл у меня рубль! Я заплатила ему, а теперь он все отрицает! Как я пойду домой? Помогите, добрые люди, лавочник меня ограбил!»

У нее был такой жалостный вид, что я сильно испугалась. Яков бросился к лавочнику, потрясая кулаком. Зрелище было ужасное. И тот и другой обменивались злобными угрозами. Я вспомнила про наши фальшивые паспорта и про то, что может вмешаться полиция, и поэтому всунула рубль в ладонь женщине, взяла Стефановича за руку и вывела его из лавки. Мне не хотелось упрекать своего молодого спутника за его неосторожность. Совесть мучила меня за то, что я давлю в зародыше чистые, искренние порывы юной души, но в моем уме на первом плане всегда стояла мысль о долгой, постоянной работе ради наших невежественных, порабощенных братьев, заставлявшая меня избегать опасных осложнений в затруднительных ситуациях.

Мы шли оттуда молчаливые и опечаленные. Я заметила дряхлую старуху в шубе и чепце, у которой почти не было сил, чтобы двигаться. Очевидно, она была последним потомком какого-нибудь впавшего в нищету древнего и знатного рода. Я толкнула Якова локтем:

– Смотри, ну разве она не счастлива? Кто заподозрит ее в чем-нибудь противозаконном? Никому и в голову не придет спрашивать у нее паспорт.

Мы от всей души посмеялись над идеей, что эта жалкая личность может вызвать зависть у двух здоровых, сильных людей.

В середине сентября мы добрались до Тульчина – местечка, где декабристы проводили собрания своего Южного общества. Но о декабристах мы не думали: прошлому не было места в наших умах. Мы надеялись здесь познакомиться с кем-нибудь из храбрых повстанцев, которые наводили ужас на все власти Подолии своими набегами в разных частях области. Пока что поймать этих налетчиков никому не удавалось, и о них среди народа ходило много интересных легенд. Однако мы не сумели напасть на их след и решили провести немного времени в самом Тульчине или в его окрестностях, чтобы побольше разузнать об этих событиях.

Тульчин представлял собой местечко на землях богатого польского помещика. Его древний замок стоял на краю села, окруженный пришедшим в упадок парком. Неподалеку от парка находилась деревушка Варваска, где мы решили остановиться. Жили там только крестьяне. В Тульчине было множество мелких лавочников, полностью поглощенных своими денежными делами. Все свое внимание они уделяли жизни базара, куда в огромных количествах свозили продукты из окрестных деревень. Я решила воспользоваться базарными днями. Варваска находилась так близко от Тульчина, что попасть туда не было проблемой.

Мы вошли в один из домов и попросили дать нам комнату. Изучив наши паспорта, хозяин разрешил нам остаться. Обстановка в этом доме была не такой примитивной, как в наших прежних жилищах. В местечке было полно евреев, поляков и людей других национальностей. Здесь постоянно сменяли друг друга ремесленники, бродяги и контрабандисты. Кроме того, население жило в постоянном ожидании набегов последователей знаменитого Кармелюка.

Кармелюк был легендарным героем-разбойником, который оставался невидимкой при свете дня, грабил богатых и помогал бедным. Именно о нем говорили, что «ни одна тюрьма его не удержит» из-за его силы и проворства. Стефанович с восторгом слушал истории об этом герое и о том доверии, которое питали к нему бедные люди. Он представлял себе войны, которые вели запорожцы, и страстно желал возродить храбрую борьбу украинцев со всем, что мешает их миролюбивой жизни, полной красоты и поэзии.

Мои посещения рынка давали много материала для изучения условий местной жизни. Задумчивые, молчаливые малороссияне стояли около своих возов, нагруженных салом, свиньями и другим товаром. Они выглядели совершенно отчужденными от шумного, оживленного базара, как будто пришли сюда не для того, чтобы продать свой товар, а чтобы поразмыслить над важными проблемами. Они никогда не заговаривали первыми, а на вопросы давали короткие ответы. Покупателей было гораздо больше, чем продавцов, и они всегда куда-то спешили.

Помимо этих двух преобладающих типов, тут и там можно было видеть людей иного склада. Это были «люди без места» – они ничего не продавали и не покупали, а только бросали вокруг себя взгляды, как будто в ожидании чего-то. Их лица были усталыми, одежда – неопрятной, поведение – робким. Они стояли, прислонившись к стене, либо медленно бродили от одной телеги к другой. Все они были «безземельными людьми», за малым исключением – бывшие дворовые, покинувшие своих хозяев, иногда по собственной воле, иногда вынужденно. Не имея ни работы, ни дома, ни ремесла, эти люди бродили по всей России как парии, ища прибежища для своих голодных, утомленных тел. Они охотно вступали в разговор и, как только он касался их личных дел, были готовы говорить часами. С каждым базарным днем круг моих знакомств расширялся. В этом уголке России, где собралось столько людей, готовых на что угодно ради куска хлеба, можно было собрать обширный этнографический и экономический материал. Однако мои заботы и интересы влекли меня к Варваске, куда в основном и было обращено мое внимание.

Хозяин нашего дома заявил, что комната, которую он собирался нам дать, не готова, поскольку из-за сильных дождей пострадала одна стена, и ее следует починить. Пока же мы могли жить в хате. Она была разделена перегородкой на две части. Нам разрешили спать на скамьях в передней половине. Хозяин и хозяйка жили на другой половине. Детей у них не было.

Мой «племянник», сапожник, и его «тетя», красильщица, не зарабатывали никаких денег своим ремеслом, отчасти из-за своей неумелости, а отчасти из-за того, что время у них уходило на другие дела. Финансовые средства нашей организации были очень скудными. У тех из нас, кто уходил «в народ», денег было очень мало, хотя мы с удовольствием могли жить на хлебе с яблоками и салом.

Деньги у нас кончались, и поэтому Яков решил, что ему пора возвращаться в любимый Киев. Ему не терпелось узнать, что там происходит в наше отсутствие. У меня осталось только два рубля и несколько копеек, на которые приходилось жить, пока он не вернется. Хозяину сказали, что мой «племянник» отбыл по делам и вернется через несколько дней.

Я спала на лучшей скамье в «красном углу». Подушкой служил мой мешок. Я накрывалась своим пальто и погружалась в крепкий сон. Стефанович не забрал своих инструментов. Они лежали в мешке под скамьей, вместе с военными картами, рукописными прокламациями и сменой белья. Хозяева, настоящие крестьяне, в противоположность той наивности, с которой они относились к чужим письмам, никогда бы не позволили себе рыться в пожитках своих постояльцев. Письма они считали собственностью всех соседей и даже всей деревни. Прикоснуться же к чужим пожиткам или разглядывать их без разрешения владельца считалось крайней невежливостью; но когда кто-нибудь из нас садился написать письмо, хозяин и его гости собирались вокруг, внимательно следили и обменивались репликами:

– Какие маленькие буковки! Их почти и не видно!

– Наш писец в полицейском участке пишет так же быстро.

– Хорошо, брат, хорошо.

– Кому вы пишете? Вы оба умеете писать?

– Ну, теперь прочтите нам, что вы написали.

Я читала, но совсем не то, что написала. Отказываться было бы неразумно, но мои прокламации были слишком резкими, чтобы читать их среди людей, которых я почти не знала.

После отбытия Стефановича я продолжала ходить на базар. Однажды, когда я возвращалась домой ясным воскресным днем (кажется, было 27 сентября) с куском сала и несколькими яблоками, меня остановили. Из-за своего пальто и платка, завязанного «по-русски» под подбородком, я выделялась из толпы малороссиян. Идя по насыпи, которая соединяла Варваску с Тульчином, я услышала звук экипажа. Мимо меня проскакала пара лошадей; на облучке сидел кучер, а в экипаже находился местный становой.

– Стой! – крикнул он. – Эй ты, там, садись на облучок!

Но я продолжала идти.

– Ты слышишь, ты, женщина из Орла? Садись сюда. Ты живешь у… Мы едем туда. Нам по пути.

Я чувствовала, что пропала, но оставалась слабая надежда на мой паспорт. Когда мы прибыли, хозяин дома был один. Он удивился появлению станового.

– Где вещи этой женщины? – немедленно спросил тот.

– У нее нет вещей, – ответил хозяин. – Вот ее паспорт.

Он достал из своего сундука мой паспорт, думая, что тот защитит его. Становой изучил паспорт и сразу же понял, что он фальшивый. В нем чего-то не хватало.

– Говорю тебе, покажи мне ее вещи.

– У нее нет вещей, – повторил хозяин и вопросительно взглянул на меня и станового. Очевидно, он считал, что полиция ищет краденое, а вовсе не мой жалкий мешок.

– Не может быть. Немедленно давай сюда ее вещи.

– У нее ничего нет, кроме мешка.

– Дай мне ее мешок.

Становой лихорадочно принялся доставать из мешка один предмет за другим. Сперва ему попались инструменты, и становой отложил их после осмотра, сказав, что они выглядят подозрительно. Вероятно, он считал, что они украдены. Я громко рассмеялась. Я видела, что мое дело безнадежно, и сразу же решила не принимать участия ни в каких процедурах и не отвечать на вопросы, считая, что глупо помогать врагам собирать улики против меня. Поскольку все контакты с полицией и жандармами были для меня невыносимы, я не могла вымолвить ни слова, чтобы облегчить свою участь.

Затем в руках у станового оказались карты и листовки. Он бросил беглый взгляд на первые и, взяв листовку, стал читать вслух. При этом его лицо вспыхнуло от торжествующей радости. Я с недоумением смотрела на него. Мои резкие и даже грубые слова он читал отчетливо, подчеркивая их торжественным тоном. Удача пьянила его, и он не замечал, что происходит вокруг. Между тем в хате собрались десятки крестьян всех возрастов. Они заполнили двор и жадно прислушивались к звукам из открытых окон. Там был и писарь станового. Кончив читать, становой велел ему позвать священника. Он хотел похвастаться тем, что удалось схватить политическую преступницу.

Крестьяне стояли вокруг с непокрытыми головами. Они сняли шапки при чтении «указа». К тому времени на дворе и в хате уже было не протолкнуться. Пока мы ждали батюшку, становой подошел и стал заигрывать со мной. Я решительно оттолкнула его, села на сундук своего хозяина и начала есть хлеб с салом. Скоро пришел молодой священник. Вид у него был очень робкий.

– Послушайте, батюшка, послушайте. Читай это вслух, – приказал становой писарю.

Мою прокламацию снова прочли отчетливо, торжественно и громко. Крестьяне крестились, в хату набилось еще больше людей.

«Он делает за меня мою работу», – подумала я.

В то же время сердце подсказывало мне: «Ты попалась, моя милая, и это послужит тебе уроком. Надо было быть осторожнее».

Чтение окончилось. Толпа не двигалась. Смущенный батюшка не знал, что сказать. Послали за следователем. Становой распалился. Он допрашивал моего хозяина:

– С кем она пришла?

– С племянником. Он уехал в Киев и вернется через несколько дней.

– Кто-нибудь приходил к ней? О чем она говорила с тобой?

– Здесь никого не было, и она ничего нам не говорила. Она заплатила деньги вперед.

Следовательно, с точки зрения моего хозяина, я была крайне уважаемой личностью. Я беспокоилась о Стефановиче, но не знала, как сообщить ему о постигшем меня несчастье. Поговорить с кем-нибудь наедине было невозможно.

Вскоре явился следователь. Он был пожилым, имел суровый вид и все время молчал. Становой приказал писцу прочесть прокламацию в третий раз, к большому удовольствию слушателей, которые крестились, обнажив головы. Я тоже была довольна. Мы работали не напрасно. Воззвание было очень отчетливо зачитано перед большой аудиторией, благодаря чему все смогли его понять.

Вечер приближался, но солнце еще не село. Я, думая только о Якове, была поражена, когда прибыл уездный исправник. Оказалось, что о произошедшем его уведомил гонец, и он прибыл из уездного города Брацлава, проделав 30 верст. Этот дородный господин, войдя в хату, осведомился:

– Где она?

Я по-прежнему сидела на сундуке и ела яблоки. Исправник хотел меня о чем-то спросить, но тут вмешался становой:

– Она не отвечает и ничего не говорит о себе.

Встав в торжественную позу, он стал читать прокламацию в очередной раз. Сцена была столь яркой и живописной, что я и сейчас словно вижу и слышу наяву все детали происходившего. Едва становой прочитал первую страницу, как исправник со злостью крикнул:

– Хватит! Отведите ее в тюрьму под надежной охраной! Но сперва обыщите.

По полицейскому приказу несколько женщин, полных сочувствия и любопытства, уединились со мной в помещении, которое я планировала занять, и там робко обыскали мою поношенную, почти нищенскую одежду, с жалостью осмотрели мои два рубля и аккуратно положили их обратно в карман.

На дворе меня ждал конвой – 12 крестьян, вооруженных дубинками. Меня посадили на телегу и отвезли в Тульчин. Бродя по базару, я часто видела здание странного вида и пыталась понять, для чего оно нужно. От посторонних взоров его скрывал высокий забор из досок, заостренных сверху, над которым поднималась лишь крыша из красной черепицы. По своей наивности я нередко задумывалась, какой странный человек мог бы построить себе такое жуткое жилище.

Когда мы приехали в Тульчин, телега подкатила как раз к этому странному дому. Широкие ворота открылись.

Когда мы въехали на голый, унылый двор, к нам медленно подошла большая тощая свинья, жалобно похрюкивая. Ее арестовали за нарушение границ собственности, и, поскольку ее хозяин не появлялся, она уже целую неделю голодала на тюремном дворе.

Огромный дом, похожий на амбар, разделялся на четыре большие камеры. В каждую из них поместилось бы несколько десятков узников. В тот момент они пустовали. Меня поместили в одну из камер. Мешок был при мне, но бумаги, карты и инструменты у меня отобрали. Деревянные топчаны были широкими и чистыми. Я легла и уснула.

Когда на следующее утро я проснулась, у моего окна стояло несколько часовых. Это меня заинтересовало. Мне было любопытно знать, о чем крестьяне думают, что они видели и слышали. Окна открывались. Поговорить со стражей и что угодно передать им было совсем нетрудно. Главным образом я надеялась найти среди них человека, который предупредил бы Стефановича о моем аресте. Мы завели разговор о том, за что меня арестовали. Когда я спросила, что именно становой читал вслух, один из часовых вышел вперед и повторил прокламацию слово в слово. Это привело к дальнейшим разговорам и самой смелой пропаганде с моей стороны.

– Все верно, – сказал один из стражей, – но сами мы не можем сделать ничего подобного. Если бы вы раздали такие листовки по всей стране, это было бы другое дело. Мы пытались выдвигать такие требования, а кончилось лишь тем, что многих высекли и посадили в тюрьму.

Очевидно, эти люди еще помнили начало шестидесятых, когда освобождение крестьян без земли приводило к восстаниям, и последующие наказания отбили охоту к отдельным, несогласованным действиям. Эти же самые рассуждения я слышала и во всех других местах.

Среди часовых были двое, выглядевшие встревоженно и постоянно заглядывавшие в окно. Наконец один из них спросил, не нужно ли мне чего-нибудь. Я порылась в пожитках и нашла два рубля, сгоревшую спичку и обрывок белого конверта. К тому времени все адреса я хранила в памяти. Теперь же приходилось идти на риск и послать Стефановичу письмо способом, о котором мы договорились заранее. До того как мы покинули Киев, молодая девушка, сочувствовавшая нашей организации, спросила одну польскую даму, детей которых учила, можно ли отправлять письма и телеграммы на ее адрес. В дом к этой даме часто заходил Яков. Эта учительница знала многих киевских революционеров. Кажется, ее фамилия была Медецкая. Я ухватилась за единственную возможность спасти «племянника» и решила послать ей телеграмму. Если бы я написала адрес нашей главной явки, итогом стали бы многочисленные аресты. На клочке бумаги я спичкой написала адрес этой дамы и слова: «Сынок, я заболела. Не приезжай. Корень». Именно как «корень» Стефанович переводил на русский язык слово «радикал».

Согласно существовавшим тогда правилам, телеграммы следовало писать чернилами на специальных бланках. Я знала это и понимала, что шансы на успех малы, но рассудила так: «Возможно, телеграмму не примут. Это было бы ужасно. Может случиться так, что ее примут и она попадет в руки жандармов. Тогда у адресатки будут неприятности, но она ничего не знает и будет вести себя естественно. Поставить ей что-нибудь в вину будет очень трудно».

Я подозвала юношу и сказала ему:

– Отнеси эту бумажку в телеграфную контору. Скажи им, что больная женщина очень просила это отправить. Заплати за телеграмму, а сдачу оставь себе.

Хитрый юнец взял послание, и больше я его никогда не видела.

На следующий день меня привели в большой амбар, где было полно чиновников в форме. Прокурор, которого о произошедшем уведомила брацлавская полиция, приехал со своими помощниками из Каменец-Подольска. Присутствовали и местные власти, а также несколько местных чиновников, которые, вероятно, не имели к этому делу отношения. Был тут и фотограф со своим аппаратом.

Меня начали допрашивать, однако я отказывалась отвечать. Настаивать не стали. Я сидела на стуле посреди помещения. Все прочие стояли чуть поодаль. Фотограф попросил разрешения сфотографировать меня. Когда он приготовился, я закрыла глаза и состроила рожу. Фотографироваться насильно меня не заставляли. Очевидно, местные бюрократы еще не приобрели опыта в делах такого рода. В первую очередь им было любопытно. Кроме того, либеральные традиции шестидесятых еще не до конца умерли. В то время с «политическими заключенными» обращались не так сурово, как позже.

Вскоре, ничего не добившись, чиновники ушли. Их сменило 12 женщин из народа, с которых взяли слово добросовестно обыскать меня с головы до ног. Они неуверенно приблизились ко мне. Их ужасно смущала торжественность дела и слухи о событиях, сопровождавших мой арест. Мне самой пришлось командовать ими. Процедура, к счастью для обеих сторон, закончилась быстро.

В ходе своей долгой жизни я еще не раз подвергалась обыску, а в первые месяцы заключения неизменно отказывалась фотографироваться. Благодаря этому мои друзья успели узнать о моем аресте и все продумать, прежде чем начались обыски и допросы. Если бы к ним пришел жандарм и неожиданно показал фотографию близкого друга, они бы наверняка смутились и не смогли бы принять необходимые меры предосторожности.