Текст книги "Скрытые корни русской революции. Отречение великой революционерки. 1873–1920"

Глава 19
Иван Линев

Однажды летом 1880 г. в Баргузин прибыло около двадцати ссыльных. При появлении троек мы поспешили к полицейскому участку поздороваться с новичками и посоветовать им, где лучше поселиться. Я сказала им, что буду для всех готовить, пока они не найдут жилье. Среди них было лишь две женщины.

Среди мужчин был один, приговоренный к ссылке в Саратовскую губернию, но правительство в административном порядке изменило этот приговор на ссылку в отдаленный сибирский городок. Его звали Иван Логинович Линев. Это был очень интересный человек 42 лет от роду, бывший помещик из Костромской губернии.

Он учился в Горгорецком сельскохозяйственном институте, а потом посещал Петербургский университет. Сменить учебное заведение его уговорила мать, встревоженная буйным образом жизни детей помещиков, учившихся в институте. Она была умной, высокообразованной женщиной, которая хотела, чтобы ее сын стал действительно полезным членом общества. Иван испытывал к ней глубокое уважение и старался выполнять ее желания. Он проучился в университете около двух лет. Когда начались студенческие беспорядки конца шестидесятых – начала семидесятых годов, Линев был арестован и исключен из университета, после чего поступил в один из новосозданных либеральных институтов.

Тем временем ширилось хождение «в народ», и Линев следил за ним с большим интересом. Он сочувствовал нашей деятельности и понял, что единственный способ действительно узнать народ – идти в него и работать с ним. В России, где помещик и крестьянин принадлежали к различным классам с четко определенными границами, а прослойки между ними еще не существовало, сделать это было трудно.

Поэтому Иван решил поехать в Америку, трудиться там рабочим, а затем вернуться и учить других. Поскольку он не знал никаких ремесел, сперва ему пришлось заниматься тяжелым трудом. Он провел целый сезон чернорабочим на северных лесозаготовках и лесопилках.

После этого он стал рабочим на строительстве железной дороги под Чикаго; но среди рабочих росло недовольство, они забастовали, и Джона, как его звали в Америке, вышвырнули с работы вместе с многими тысячами других. Тщетно прождав несколько месяцев, он решил устроиться сам. Он продал свой лучший костюм, купил тележку, куртку и кепку, какие носят старьевщики, и в таком облачении ходил по чикагским улицам, останавливаясь под окнами и гудя в гудок, подобно другим старьевщикам. Но домохозяйки и слуги не обращали на него никакого внимания – выяснилось, что в каждом доме привыкли иметь дело с каким-то одним старьевщиком и не желают пользоваться услугами нового человека.

Когда это предприятие провалилось, Джон оказался перед угрозой голодной смерти. Он продал свою экипировку, получил рекомендательное письмо и отправился в Калифорнию, в Сан-Франциско. Сперва он не пользовался письмом, так как хотел всего добиться сам. После долгих поисков он получил место официанта. От него требовалось носить полные тарелки из кухни в зал, держа в каждой руке по три тарелки, и обслуживать посетителей быстро и вежливо. Блюда менялись, а ему нужно было помнить, что заказывал какой клиент. Сперва ему не удавалось это запомнить, и посетители выражали недовольство. Затем Джон уронил две тарелки и в смущении скрылся на кухне. В тот раз хозяин ничего ему не сказал, но, когда то же самое случилось на следующий день, вежливо заметил помещику-официанту, что тот распугает всех клиентов, не говоря о разбитой посуде и пропавшей еде, и посоветовал ему более скромную должность мойщика посуды на кухне, на которую Джон согласился.

На кухне стояли два больших таза – один с горячей водой, а второй с опилками. Тарелки следовало сперва погружать в воду, затем в опилки. После этого другой человек вытирал их полотенцем. Груды тарелок скапливались с ужасающей скоростью, и Джон не мог с ними управиться, хотя старался изо всех сил. Другие работники на кухне отпускали шутки в его адрес и ставили перед ним все новые и новые горы посуды. Ему стало стыдно, и, получив несколько заработанных долларов, он ушел оттуда.

Бродя по улицам, он в конце концов пришел в китайский квартал города, где нашел лавку, в которой требовался работник, чтобы шить мешки. Но жалованье было таким маленьким, что жить на него мог только китаец.

Джон знал, что ему стоит работать на ферме; но время для этого было неблагоприятное вследствие экономического кризиса, а также массовой китайской иммиграции, из-за которой люди других национальностей с трудом находили работу.

Положение становилось серьезным, и Джону пришлось прибегнуть к рекомендательному письму. Благодаря ему он получил место в большом магазине, торгующем материей. Владелец магазина был доволен Джоном и вскоре сделал его своим старшим клерком. Джон провел там год, хотя постоянно искал возможность вернуться к какому-нибудь физическому труду.

Однажды, проверяя вечером магазин, Джон увидел в одной из комнат большие перемены. Стены были завешены черной тканью, а посреди комнаты поставили стол в окружении кресел. На столе лежали крест, череп и другие странные предметы. Хозяин магазина говорил ему, что состоит в некоей тайной организации, и Джон решил, что готовится собрание членов этой организации – ложи. Он ушел из магазина и никому не говорил об этом случае, но вскоре хозяин сам заговорил на эту тему и пригласил Джона вступить в ложу. Джон отказался, в результате чего отношения между ними испортились, и Джону пришлось подыскивать себе другое место.

Вскоре ему представилась хорошая возможность. Работая в магазине, Джон познакомился с молодым адвокатом, который покупал нетронутые леса под Сан-Франциско, вырубал их и образовавшиеся земельные участки продавал по большой цене. Сперва он не решался нанимать русского аристократа в чернорабочие, но, поскольку Джон хотел именно такую работу, в конце концов взял его. Так прошли три приятных года, в течение которых Джон научился работать со всяческими сельскохозяйственными машинами. Недоволен он бывал лишь тем, что, когда приезжал хозяин, приходилось держать его лошадь под уздцы.

В северо-западных штатах еще продолжались индейские войны, и те места, где не было железных дорог, требовалось снабжать оружием и продовольствием. Джон решил заняться этим делом. Купив фургоны и несколько упряжек мулов, он за пару лет преодолел много тысяч миль по прериям и лесам, порой защищая свою жизнь и свои товары от индейцев.

К тому времени он прожил в Америке уже пять лет. Пора было думать о возвращении в Россию. Он хотел вернуться как американец и основать ферму, на которой молодые люди из всех классов могли бы обучаться новым сельскохозяйственным методам. Для этого ему были нужны деньги, и он решил добыть их, прежде чем уехать из Америки. Поэтому он стал торговцем на Великих озерах, продавая товары жителям побережья; но так как у него в Америке было много русских друзей, которым приходилось хуже, чем ему, он часто был вынужден выручать их из бедственного положения и потому копил деньги очень медленно. В итоге прошло еще два года, прежде чем он смог вернуться в Россию.

В России за это время многое переменилось. Молодежь уже отказалась от просветительской деятельности, поскольку подвергалась постоянным преследованиям. За семь лет отсутствия Джона в стране образовались всевозможные политические организации, и молодые люди из этих групп тепло встретили репатрианта. По своему американскому паспорту Джон купил земельный надел в Саратовской губернии, и его дом стал не только сельскохозяйственной школой, но и убежищем для беглецов. Одно время там скрывался Квятковский.

На ферме жило также несколько женщин, которые больше интересовались политикой, чем образцовым хозяйством, и Джон сам вскоре разочаровался в своих планах и посвятил себя революционной работе.

Ферма просуществовала лишь несколько месяцев, а потом жандармы устроили налет и арестовали всех ее обитателей. Власти не сумели уличить Линева в том, что он участвовал в работе партии; но его осудили за проживание под вымышленным именем и приговорили к ссылке в Саратовскую губернию. Однако царская администрация отказалась считать отсутствие доказательств за свидетельство невиновности и изменила приговор, назначив Линеву ссылку в далекую Сибирь.

С первых дней прибытия в Баргузин Джон начал думать о сельскохозяйственных занятиях. Он арендовал две десятины земли, купил лошадь, телегу и плуг и с одобрения полиции начал подготовку к работе.

Я сразу же поняла, каким полезным нам человеком станет Джон, и предложила помогать ему в работе на ферме, так как знала, что лошади, которых ему разрешено иметь, необходимы для нашего побега.

Джон сразу же заявил, что не собирается оставаться в ссылке и немедленно начнет подготовку к побегу. Нас снова стало четверо – замышляющих побег и всецело доверяющих друг другу.

Мы решили купить четырех крепких лошадей, а чтобы скрыть цель их покупки, Джон подрядился возить зерно из города на ближайшую мельницу. Работая с двумя конными упряжками по очереди, он успевал ежедневно перевозить сотни пудов зерна; как заправский работник, он флегматично и методично загружал и разгружал свои телеги.

Ферма не окупала вложенные в нее деньги, и собранные нами средства истощались. Пришлось снова их копить; мы отказывали себе в любом излишестве и экономили даже на еде.

Когда наступила холодная, противная осень, мы взяли в аренду заброшенный луг верстах в пятидесяти от города, чтобы обеспечить себя дешевым сеном для лошадей. Мы планировали выкосить луг своими силами и запасти на зиму сено для животных, так как не было и речи о том, чтобы отправляться в путь раньше середины следующего лета, когда в тайге сойдет снег. Кроме того, мы до сих пор не нашли проводника.

В конце августа мы отправились на свой сенокос и нашли там лишь большую пустую палатку. Работники уже разошлись по домам, оставив нам ту траву, которую не успели скосить сами. Она была высокая и грубая, косить ее было очень трудно, и мои товарищи к концу дня совершенно выдыхались. Я жила в палатке и готовила им еду.

Погода стояла очень ветреная. Ночи были все холоднее. Многочисленные озера покрывались тонким ледком, но у нас за две или три недели мучительного труда получился большой стог сена. Наконец однажды утром в середине сентября мы проснулись, увидели, что луг покрыт снегом, и решили уезжать, так как дальше работать было невозможно. За сеном же мы собирались вернуться позже, когда окончательно установится зима.

Мы узнали, что группа крестьян с еще более дальних лугов возвращается в Баргузин по реке, и я попросилась с ними. Мужчины выбрали опасный и трудный путь по замерзшим озерам. Они пробирались через липкую грязь, в которой ноги сводило от холода, а Иван, изнуренный тяжелой работой, едва не умер там. Его спасло лишь мужество и преданность молодых товарищей.

Я благополучно добралась домой после плавания, продолжавшегося всю ночь. Лодке, освещенной двумя факелами на носу и корме, приходилось пробираться через густой камыш. Мы нередко врезались в берег и запутывались в зарослях. Когда это происходило, из камышей взлетали птицы, задевая наши головы крыльями. Стыдно признаться, но я всякий раз их пугалась.

Ночь казалась бесконечной, но наконец мы оказались у места впадения этой маленькой речки в Баргузин. Трещал лед, в борта лодки били волны, и стояла абсолютная тьма. Мой сосед махнул рукой и сказал:

– Вон там город.

Я ничего не видела. Я просила своих спутников высадить меня на берег, как только мы окажемся в Баргузине. Сосед сказал:

– Нас от города отделяет полоска воды, и вам придется ее пересечь. Вероятно, она еще не замерзла.

– Не важно, – ответила я, – доберусь сама.

– Будьте осторожны, – сказал он. – Если начнете тонуть, кричите.

Я вышла на снег. Казалось, что весь мир растворился во тьме. Сперва я шла осторожно, затем смелее. Что-то трещало у меня под ногами. Через два или три шага мне в башмаки полилась вода. Я в страхе шагнула назад, едва шевеля замерзшими ногами. Осторожно двигаясь вперед, я почувствовала, что поднимаюсь на холм. Значит, вода осталась у меня за спиной – каким-то чудом я ее миновала. Я поплелась к дому. В окне горел свет! Шамарин уже вернулся. Он рассказал мне, что Иван едва не погиб по пути и что они с Тютчевым остались на ночь в трактире, чтобы согреться и обсохнуть. Всю ночь мне снилось, как у меня над головой проносятся стаи птиц.

Иван делал всю самую тяжелую работу на ферме. Шамарин плотничал, Тютчев – молодой орел, тоскующий в неволе, – топил печаль в вине. Я же работала по дому, готовила, шила и… ворчала. Мне казалось, что товарищам не хватает энергии и настойчивости для выполнения наших планов, и я все время придиралась к ним, хотя и знала, что наше предприятие нелегко осуществить. За нами постоянно следила полиция. Хотя наше трудолюбие, особенно в сельскохозяйственных работах, казалось, гарантировало, что мы собираемся осесть в Баргузине, хватало иного рода признаков, вызывавших у полиции подозрения. Они знали, что мы получили посылку с картой Сибири, телескопом и несколькими компасами. Однажды исправник в пьяном виде заявил, что все знает, но уверен, что наша затея невыполнима в краю, настолько удаленном от любых путей сообщения. На второй год его сменил некто Языков – человек робкий, но не испорченный. Пока он оставался в должности исправника, мы закончили подготовку к побегу.

Глава 20
Приготовления к побегу, 1881 год

Тютчев, деливший с нами все труды и заботы и героически игравший свою роль, в своих воспоминаниях весьма точно описал основные моменты нашей авантюры, и я позволю себе сослаться на него, чтобы не повторять то, что он так удачно рассказал. Он лучше меня помнит подробности наших приключений.

Из приведенных мной отрывков можно получить представление об общих условиях жизни баргузинских ссыльных и о нашей группе в частности. К тому, что рассказывает Тютчев, я могу лишь добавить, что он не упоминает, сколь часто ему приходилось рисковать жизнью во время опасных переправ через бурные горные реки и восхождений на высокие вершины с целью осмотреть вершины пониже и расселины между ними. Если читателю покажется, что наши рассказы не во всем совпадают, то напомню ему, что Тютчев писал свои воспоминания через тридцать, а я – через сорок лет после этих событий. Поэтому я не гарантирую точности до дня, но то, что происходило в течение месяца или года, воспроизвожу верно. Я рада, что не могу в подробностях вспомнить те переживания и горькое разочарование, которые испытывала летом 1881 г., особенно в тот день, когда рухнули все мои надежды вернуть себе свободу.

Отрывки из воспоминаний Николая Сергеевича Тютчева

«В первый год нашего пребывания в Баргузине мы не смогли найти проводника. Тунгусы в том году не выходили из тайги, а обращаться за помощью к сибирякам мы не осмеливались и потому отложили свои планы. Как раз в то время появился Линев, и наша группа увеличилась до четырех человек. Для экспедиции из четырех человек и проводника требовалось не меньше четырех лошадей с седлами и вьюками. Кроме того, следовало запастись продовольствием по крайней мере на два месяца, оружием, подходящей одеждой и прочим. Было чрезвычайно трудно достать все это, не привлекая внимания местных жителей, так как мы не хотели, чтобы до властей дошли слухи. Баргузин – крохотный городок, и все, что здесь происходит, становится известно соседям.

Относительная свобода первых месяцев подвергалась все большим ограничениям, а надзор, оставаясь ненавязчивым, становился все более строгим согласно многочисленным циркулярам, рассылавшимся в эпоху Лорис-Меликова. В этих циркулярах властям всегда предписывалось быть вежливыми с политическими ссыльными, но в то же время тщательно следить за каждым их шагом.

Тогдашний баргузинский исправник Галузин, который учился в московском кадетском корпусе, отличался чрезвычайной корректностью в отношениях с нами и прибегал к самой тонкой дипломатии, чтобы выполнить это требование.

Мы твердо придерживались своей привычки отсутствовать в городе, так как хотели приучить полицию и местных жителей к тому, что наши отлучки – нормальное явление. Я был страстным охотником и часто уходил в тайгу на несколько дней. Шамарин иногда отправлялся со мной. Весной мы ездили на острова на Баргузине, где в изобилии водились гуси, лебеди и утки. Галузин каким-то образом узнавал, куда мы направляемся, и присоединялся к нам. Мы нередко охотились на медведей на Духовом озере, и однажды на этом озере Галузин вследствие своей „страсти“ к медвежьей охоте пережил несколько неприятных минут. Мы притаились за маленькой избушкой и слышали всплески тяжелых лап в воде озера. Галузин перепугался и, когда звуки приблизились, попытался спастись на крыше избушки. Но он так шумел, что медведи убежали. Охота была испорчена, и пришлось возвращаться в Баргузин.

Если мы отправлялись в гости домой к Герасимову или на стеклянный завод, а то и просто ехали в ближайшую деревню или за город на пикник, там же оказывался и Галузин. Он всегда был очень учтив и неизменно приносил с собой корзину, полную провизии. Должен отметить, что он был редким исключением среди сибирских начальников. Он вел трезвую жизнь и сопровождал нас не из-за желания отдохнуть от дел в обществе крестьян, а из большого сыщицкого рвения. Из-за его постоянного присутствия нам пришлось ограничить свои визиты, так как мы заметили, что наши знакомые устают от него.

Линев и Шамарин нашли выход. Шамарин занялся плотницким делом, Линев – сельским хозяйством. Зимой мы своими руками сделали плуг и прочие инструменты, а весной купили лошадь и стали обрабатывать поля. Наши занятия выглядели настолько естественными, что удалось обмануть даже нашу ищейку. Когда осенью того же года мы отправились на сенокос на одном из островов и прожили там больше недели, Галузин не пожелал почтить нас своим визитом.

Линев сумел купить вторую лошадь для своего хозяйства, не возбуждая подозрений. Еще двух лошадей мы решили купить в каком-нибудь отдаленном месте и забрать их в самый последний момент. Предварительная подготовка требовала изрядных денег, но еще больше требовалось для самого путешествия. Мы планировали добраться по Амуру до Николаевска или Владивостока, переправиться в Америку на каком-нибудь судне, а оттуда вернуться в Россию. Я знал, что могу получить необходимую сумму у своих родителей, но, чтобы не посвящать их в наши планы, требовалось придумать какое-нибудь подходящее объяснение того, зачем мне понадобились такие большие деньги.

Поблизости от Баргузина находится озеро Алга, на котором добывают сульфат натрия. Он использовался на стеклянном заводе для производства стекла, а двое наших товарищей – Окушко и Чашковский – делали из него мыло. Оно было очень низкого качества, но продавалось хорошо. Завод был оснащен самым примитивным оборудованием – например, котел позаимствовали из старой бани.

Я написал родителям, сообщив им, что по соседству нет мыловаренного завода, и попросив у них денег на его основание. Такой предлог не вызывал никаких подозрений, и исправник тоже очень одобрял мою идею, но весь план провалился из-за того, что я написал о „заводе“. Организация „завода“ показалась кому-то из высокого начальства опасным занятием, и он наложил вето на мой проект. Таким образом, наши мечты о резервном капитале не получили воплощения.

Эта неудача не обескуражила нас. Мы получили рекомендательное письмо на один из амурских рудников и планировали заработать там денег на дальнейшее путешествие. А в Америке нам ничто бы не помешало получить деньги из России. Линев надеялся, что даже в этом не будет надобности, так как у него где-то в Америке остался земельный участок, который за время его отсутствия наверняка поднялся в цене и может быть продан.

Тем временем наше положение в Баргузине становилось все более тяжелым. Часть администрации (начальник гарнизона и учителя) писала на нас доносы – вероятно, обидевшись из-за того, что мы не захотели сдружиться с ними. Один из этих доносов касался меня, и он был настолько нелеп, что я так и не сумел понять, что могло лежать в его основе. В нем читинские власти оповещались, что я замышляю ни больше ни меньше, как отделение Баргузинского уезда от Российской империи, намереваясь поднять на восстание рабочих с золотых приисков, и для этой цели у меня заготовлен склад оружия. Думаю, что и в Чите, и в Иркутске прекрасно понимали всю глупость подобных обличений, но для очистки совести, а может быть, и для того, чтобы проверить, как мы живем, в Баргузин для расследования прислали жандармского офицера. Конечно, он не нашел ничего – даже какого-нибудь подозрительного письма, так как в то время мы жестко придерживались правила немедленно уничтожать все письма после прочтения. Из-за этого для истории оказалась утеряна очень интересная переписка. По той же причине никто не писал воспоминаний и не вел дневников.

Визит жандармского офицера стал доказательством, что такие предосторожности необходимы. Он нашел в моем письменном столе листок со словами „Катехизис социалистов“ и спросил меня, что это значит. Я подробно рассказал ему о смысле и происхождении этого документа, не упоминая его автора. Статью под таким названием, автором которой был некто Щербань, увидела в „Петербургских ведомостях“ одна моя знакомая дама из Иркутска. Статья представляла собой компиляцию отрывков из „Катехизиса“ Нечаева, „Набата“ и других источников, а ее автор изображал нас как каких-то кровожадных злодеев. Знакомая написала шутливое письмо, упрекая меня за то, что я пропагандирую одни идеи, а в действительности следую „Катехизису“. Письмо я сразу же уничтожил, а копию статьи сохранил, не подозревая, что через три месяца меня посадят из-за нее под арест. Офицер, очевидно, поверил моему объяснению и, заметив, что почерк женский, нерешительно добавил, что мог бы забрать „Катехизис“ и сличить его с газетной статьей. Но в Иркутске этой газеты не нашлось, и мне пришлось ждать, пока ее пришлют жандарму из Петербурга.

Обыскав мой дом, офицер отправился в другие дома, но нигде не нашел хотя бы еще одного „Катехизиса“. Чтобы его поездка в Баргузин не выглядела совершенно напрасной, перед отбытием он приказал содержать меня под арестом до тех пор, пока дело не будет рассмотрено.

Ждать мне пришлось три месяца, и до середины июля я просидел в каталажке при полицейском участке. Однако следует добавить, что я жил в ней или, вернее, спал только днями. С наступлением вечера я всегда уходил домой, и все это знали. Даже казаки будили меня, если я спал слишком долго, и говорили:

– Ступай, парень. Уже поздно. Мы хотим спать.

Другой случай, в результате которого за нами установили особенно строгую слежку, произошел зимой 1880/81 г. Г. М. Боломец купил лошадь и, не сказав никому из нас ни слова, неожиданно уехал, но сделал это так неосторожно, что тотчас после его отъезда об этом заговорил весь город. Готовясь к побегу, он коротко остригся, сбрил усы и бороду и надел крестьянское платье. Его домохозяйка все это видела и подняла тревогу, потому что боялась ответственности. У беглеца не было абсолютно никаких шансов, так как он поехал в сторону Иркутска, куда вели две дороги – одна через Байкал мимо острова Ольхон и вторая вдоль берега озера.

Когда исправник узнал об этом, он пообещал нам, что не будет поднимать шума и что Боломец не пострадает. Его привели на следующий день, поймав в 60 верстах от города на Байкале, и действительно, не стали наказывать. Ему даже вернули лошадь при условии, что он тут же ее продаст. Больше об этом деле никаких разговоров не было. Однако не думаю, что снисходительность Галузина в данном случае объяснялась его гуманностью, – просто он не хотел показывать, что не все в его уезде обстоит благополучно. Сразу после этого он учредил за нами еще более строгий надзор.

К нашей радости, Галузина вскоре сменил новый исправник, Языков – вежливый и слегка глуповатый человек, лишенный детективных способностей своего предшественника.

События 1 марта 1881 г.,[47]47
  Убийство Александра II.


[Закрыть] о которых мы узнали, когда пришла почта, взбудоражили весь город, особенно колонию политических. Мы были уверены, что вскоре последуют другие, более важные события, и наша вынужденная ссылка стала еще более невыносимой. Мы сразу решили бежать при первой же возможности, в конце весны, когда с гольцов сойдут лед и снег. С собой мы собирались взять первого же проводника, который нам попадется, и таким оказался бывший бродяга по имени Василий, которому было около пятидесяти лет. Он много проработал на рудниках и, как казалось, был опытным таежником. Он рассказывал, что ходил в горы в сторону Укыра и знает дорогу. Он уже давно жил в одной из соседних деревень и держал там мастерскую. Василий не пил и выглядел надежным человеком. Он согласился отвести нас до Укыра за 50 рублей. Согласно обычаю бродяг, две двадцатипятирублевые купюры были разорваны напополам. Пару половинок отдали Василию, а вторая осталась у одного из наших товарищей, который должен был отдать ее Василию, когда тот вернется с запиской от нас, извещающей, что мы в целости добрались до места.

Лошади и все снаряжение закупались постепенно. Приходилось действовать в полной тайне. Нужно было насушить и намолоть сухарей и упаковать их в мешки, не считая прочих приготовлений. Мы пытались все устроить таким образом, чтобы никто не пострадал из-за нашего побега. Сделать это непросто, когда снимаешь жилье или хотя бы живешь рядом с другими людьми; поэтому мы стали искать новую квартиру.

На берегу реки стоял довольно большой дом с огородом, который много лет пустовал, так как все верили, что в нем живет „черт“, каждую ночь производящий страшные звуки. Большинство окон было выбито, печи невозможно было протопить, а в некоторых комнатах провалились полы; но весной в доме можно было поселиться. К ужасу баргузинских жителей и к радости владельца, мы сняли дом и окружающий участок.

Ставни, которые выходили на улицу, мы не открывали. Это выглядело вполне естественно, так как стекла были выбиты. Мы жили в комнатах, выходивших на большой запущенный двор и закрытых от взглядов соседей. В доме действительно порой раздавались весьма жуткие звуки. Вероятно, их причиной был ветер, который свободно гулял везде, особенно на чердаке. Эти звуки громко разносились по пустым комнатам. Репутация, которую имел дом, оказалась весьма на руку, поскольку к нам приходили только по самой крайней необходимости.

Линев каждый день уезжал из города на лошадях и обрабатывал поля. Вся наша деятельность, проходившая на глазах у начальства и горожан, имела столь невинный характер, что не возбуждала никаких подозрений. Мы закончили приготовления в начале июля. Екатерина Константиновна сшила нам одежду вроде той, что носят рабочие на рудниках, и мы, наконец, могли отправиться в путь, навсегда покинув Баргузин».