Текст книги "Лжедьявол"

– Снафал я отноко умника, – вещает господин Фишер, степенно прохаживаясь между рядами; в аудитории нет свободных мест, все внемлют, – который решил, будто ни отин живой немец не тостоин его учить. Этот госпотин опратился за помощью к Гёте… Фы читали «Фауста»?!

Он прерывается затем, чтобы окинуть аудиторию взглядом и понять: они не читали. Но Карл не обвиняет своих студентов: они, в конце концов, ещё очень молоды, слишком молоды, чтобы по достоинству оценить классику. Герр Фишер ненавидит, когда молодых людей обвиняют в глупости, если они чего-то не понимают. Во-первых, даже самый умный человек в мире чего-то не понимает, и обычно, кстати, это какая-нибудь самая обыкновенная, повседневная вещь вроде завязывания шнурков или отличия яблока от огурца; во-вторых, Гёте писал для людей старшего возраста, умудрённых кое-каким жизненным опытом, а кроме того – живущих в восемнадцатом веке, и если имея несоответствие по одному или даже двум пунктам, вы ещё можете попытаться осмыслить его творение, то при несовпадении трёх из трёх… Что ж, это равносильно попытке понять собаку. Многие, правда, думают, что они собак понимают, но это праздное хвастовство: чтобы понять собаку, нужно стать собакой. А чтобы понять Гёте, нужно пожить и попытаться понять жизнь. В собаку вы за двадцать лет, конечно, вряд ли превратитесь – хотя во что только люди не превращаются на протяжении своей жизни – но не исключено, что в какой-то момент вы и сами дойдёте до того, что говорят Мефистофель и Фауст, и сие творение пера не покажется вам более непонятным и странным.

Закончив мысленный монолог, подобный этому, герр Фишер ещё раз осматривает своих студентов и, обнаружив блаженное неведение на их лицах, продолжает:

– Большого труда стоит понять "Фауста" хотя пы на сфоём ротном ясыке! Прочесть его на ясыке иностранном, осопенно на том, которого фы не снаете, и уж тем более испольсофать "Фауста" в качестве методического материала – крайне некрасифо и неуфажительно. Есть авторы, которые специально пишут простенькие происфетения, чтобы иностранным стутентам пыло проще понять и осфоить грамматику. Этот молотой челофек софершил кощунство и поплатился тем, что так никогда и не фыучил немецкий ясык!

Когда он снова останавливается в проходе, прерывая свой монолог, студенты не знают, как реагировать: закончил ли герр Фишер свою пафосную и совершенно не относящуюся к теме речь? Ждёт ли он теперь аплодисментов или вопросов? А может, он неспроста заговорил о «Фаусте» и остался крайне разочарован тем, что его студенты оказались незнакомы с произведением?

На деле же всё оказывается несколько прозаичнее: господин Карл Фишер останавливается возле третьей парты в правом ряду, за которой, привалившись головой к стене, дремлет студентка. Герр Фишер смолкает и довольно улыбается: за сон на занятиях он своих учеников тоже не ругает: либо человеку стыдно за свой поступок и без всякой ругани, либо не стыдно. Во втором случае, выслушивая нотацию, виновный станет думать не о своём поведении, а о том, как ему надоела брань, и как хочется, чтобы ругающий наконец заткнулся. Кроме того, когда в аудитории воцаряется абсолютная тишина, спящий обыкновенно чувствует что-то неладное и просыпается.

Однако студентка как ни в чём не бывало дремлет, хмурясь от неприятного сна. Её соседка по парте, тощая блондинка в очках с толстыми стёклами, толкает спящую локтем под рёбра.

– Алиса, – зовёт она шёпотом, прекрасно сознавая, что все присутствующие слышат её. Под пристальным взглядом смеющегося герра Фишера девушке делается неуютно. – Алиса, проснись!

Она разлепляет веки, лениво и медленно, и туманным взором осматривается. Как быстро всё переменилось! Алисе нехорошо от этой перемены.

Мало кто знает, но на самом деле людей будить нельзя. Человек может смотреть сон, а вы никогда не знаете этого наверняка и частенько ненароком из этого сна его вырываете. А может, там ему и самое место? Может, сонные дела без вашего спящего соседа никак не разрешатся? Одно я вам скажу точно: если вы вдруг вздумаете сбежать посреди сна, сами или по чьей-то вине или указке, вас, скорее всего, больше в этот сон не пригласят.

Ещё одна причина, по которой не стоит будить людей – это ненормально быстрый переход из одного места в другое. Положим, вы сидите в своей квартире и пьёте чай с баранками, как вдруг вам звонит сосед из квартиры ниже, сообщает, что у него есть полбутылки неплохого рома, и предлагает присоединиться к распитию. Конечно, если под вами вдруг провалится пол, и вы рухнете на соседскую кухню вместе со стулом и чашкой – это будет быстро, однако такие способы перемещения обычно плохо сказываются на соседях и состоянии полов. Да и спешка в некоторых делах совсем ни к чему! Мир не рухнет, если перед тем, как спуститься на этаж, вы доедите злосчастную баранку и допьёте свой чай.

Алиса обо всём этом прекрасно осведомлена, и потому единственный вид, в котором она признаёт будильники – разбитый и не подлежащий восстановлению. По этой же причине – не считая любви к рассветам, ранним утрам и чувству общности с другими одиночками в такие минуты – Алиса не спит по ночам. В противном случае тётка разбудила бы её, и очень скоро у Алисы не осталось бы таких снов, куда её приглашали бы, а Алиса как раз из тех людей, которые, несмотря на приверженность одиночному образу жизни, дорожат разного рода приглашениями. И вот теперь её самым нахальным образом будят!

Герр Фишер смотрит на проснувшуюся с блаженной улыбкой, с какой смотрят на детей, животных и умственно-отсталых. Не будучи до конца уверенной, к какой категории её можно отнести, Алиса осматривает себя: она больше не муравей.

– Ах, Фишнёфая! – по-доброму усмехается герр Фишер, поняв, что эта студентка из той группы, которой за свои поступки не стыдно. – Скашите нам, фы читали «Фауста»?

– Читала.

Улыбка немца становится шире и довольнее – вид у него гротескно-добрый, как у самодельных скульптур на детских площадках, которые, хотя и улыбаются, вселяют ужас и, вероятнее всего, призваны отпугивать от площадок алкашей.

– И что же фы поняли?

– Что не стоит травить мать, чтобы привести на ночь мужика, например.

– Ах, Фишнёфая! – смеётся герр Фишер. Неясно, смеётся он над Алисой или вместе с ней, но выяснять она не хочет. – Как же фы мне нрафитесь, Фишнёфая!

Самой себе Алиса тоже нравится, но об этом она Карлу не говорит. Есть люди, которые думают, что они умнее если не всех, то по крайней мере очень многих – они ищут везде скрытый смысл, а в людях – тайные мотивы и двойное дно. Самое ужасное заключается в том, что эти люди до того увлечены поиском глубокого, до того рвутся закопаться поглубже в ворох синих занавесок, что не видят того, что лежит на поверхности. Можно бесконечно разглагольствовать о добре и зле, о спасении души и том, как его заслужить, но разве это позволяет отмести факт того, что опаивать собственную мать – не есть хорошо?

Посмеиваясь в свои седые усы, герр Фишер отходит от Алисы.

– Фот, что я могу претолошить фам прочесть, чтобы оснакомиться с литературным немецким… – говорит он, берёт кусок мела и начинает быстро писать на доске.

Алиса толкает под руку соседку, которая как раз старается записывать за герром Фишером. Она делает это случайно, потому что склоняется поближе к уху блондинки, но та всё равно недовольно кривится.

– Мне снилось, – шепчет Алиса, – что я муравей, и что меня судят за совращение будильника… Терпеть не могу будильники!

Сидящая рядом блондинка не отвечает: она только закатывает глаза и возвращается к списку рекомендуемой литературы.

***

Мой телефон обычно пребывает в беззвучном режиме, и хорошо ещё, если он заряжен, потому как пользуюсь я им редко и обычно, как фотоаппаратом или плеером, входящие звонки же, особенно с незнакомых номеров я имею привычку сбрасывать. Моё одиночество осознанно, однако обыкновенно чужаки не понимают этого и упорно пытаются вызвонить меня с тем, чтобы вызволить из замка одиночества.

По этой причине родня холодно меня ненавидит. «Не дозвонишься!» Верно, не дозвонишься, зато у вас есть замечательная возможность подумать, а действительно ли вам нужен этот звонок, и правда ли вы хотите поговорить со мной. Я не то, чтобы очень приятна в общении, и прекрасно это понимаю; чужаки же к пониманию чего бы то ни было не склонны, и иногда стоит подталкивать их в нужном направлении, чтобы всем нам комфортно жилось в одном мире. Но они всё-таки обычно упорно пытаются дозвониться, а когда их действия не имеют успеха, обижаются. А ведь им стоило бы ценить ту возможность, которую я предоставляю! Праздная болтовня ни к чему хорошему ещё никого не приводила…

Однако каждый, конечно, волен жить так, как ему самому хочется и обижаться по своему усмотрению.

Свой телефон я откапываю из-под одеяльной груды и обнаруживаю сообщение от того, кто обижается на моё молчание чаще других: «Не хочешь погулять?» Вообще-то, не хочу, но он мой парень, и мы не виделись две недели. «Давай, – пишу. – В два возле памятника».

Он знает, что это за памятник такой – сама объясняла. Я, вообще-то, считаю, что я могу быть очень дотошной и занудной, объяснять любой материал доступно и не отступать, пока он не будет понят. Но так не считают окружающие, упрямо стоящие на своём и приводящие в качестве аргументов слухи, сплетни, домыслы и каких-то воображаемых людей, сказавших что-то воображаемое, однако невообразимо умное. Иногда бывает так, что я устаю от своего одиночества, выбираюсь из замка и выхожу в мир, чтобы с кем-нибудь поболтать – в эти редкие минуты меня посещает мысль, что я не хочу больше быть одиночкой – в мире я сталкиваюсь с этими каменными лбами, не готовыми слушать и понимать, и спешно ретируюсь. Каждый раз, как в первый, я удивляюсь своим неоправданным ожиданиям и обещаю себе больше так не делать. И делаю снова. Уж самой себе несдержанное слово я прощу!

Но вернёмся к памятнику. Он представляет собой крестьянина, покорившего целину, что, вообще-то, не совсем точно, потому как, хотя отрасль сельского хозяйства в нашем крае ведущая, все знают: первыми эту землю вспахивали сосланные писатели, политики и преступники. Все они были людьми образованными и лаптей не носили! А в обратном вас может убедить разве что просмотр «России-1», сама цель которого – убедить людей в обратном. Непонятно только, в обратном чему. Лично я считаю, что как раз нахожусь на обратной стороне монеты с этими людьми, и имя этой монете – глупость. Все мы идиоты, а кто убеждён в обратном – тот самый большой идиот. Когда-то, конечно, и на нашей земле жили люди умные, но все они были преступниками и давно умерли. Памятников им не поставили. Ну, по крайней мере не здесь. А этот вот бронзовый крестьянин стоит себе в самом центре площади, вокруг него стоят скамеечки, вокруг скамеечек носятся по кругу машины, по праздникам аграрии возлагают к ногам крестьянина цветы.

Несмотря на то, что бронзовый монумент торчит прямо в центре, и именно возле него обычно кучкуется молодёжь, мне понадобилось некоторое время, чтобы объяснить Коту, что именно этот пятачок со скамеечками и кружащими машинами подразумевается под «площадью». В первый же раз мы разминулись метров этак на двести-триста: я ждала его, сидя на скамеечке с каким-то незнакомым мужиком, который, по-видимому, тоже кого-то ждал, а Кот гулял сам с собой среди лип по аллейке, и, если бы чёрт не дёрнул меня спросить, где его носит, Кот бы, наверное, всласть нагулявшись в одиночестве, вернулся домой и всю оставшуюся жизнь считал бы меня динамой. Не то, чтобы я на такое обиделась бы, но я против наклеивания ярлыков томатов на лимоны – судите меня, если вам угодно, но только за то, что я на самом деле сделала.

Почти полностью уверенная в том, что Кот – большой мальчик, и как-нибудь не заблудится, решаю не язвить и не читать нотаций, а идти собираться. Прочие представители женского пола приходят в ужас, когда видят мои сборы, меня клеймят предательницей и предпочитают забыть о моём существовании, чтобы однажды не сболтнуть случайно при своём мужчине. Поверьте, если он узнает о моём существовании, это будет настоящая трагедия! А всё потому, что сборы мои занимают минут пятнадцать.

Вытряхнуть из сумки тетради, халат и фонендоскоп, расчесать волосы по необходимости, на десять минут зарыться в шкаф, периодически покрикивая: «Да где этот сраный лифчик?!» – готова! Сбегаю из дома, топаю на остановку.

Стразы на балетках задорно блестят на солнце, трамвай никак не приходит. Курящий рядом мужик выпускает клубы зловонного дыма, ветер относит их в мою сторону, мужик сплёвывает. Возле него переминается с ноги на ногу тётка – не женщина, а именно тётка – в обеих руках по пузатому пакету, под мышкой – стиральная доска. И нашла же она её где-то! Плечом тётка прижимает к уху телефон.

– Нина, я не могу! – гнусавит она. – В «Янтарном» распродажа тазов. Ну, Нина! Ну, обычные пластиковые тазы. Вот куплю таз и приеду!

Несложно, вообще-то ориентироваться в городе: достаточно слушать окружающих тебя людей. Они говорят о многом: о том, как меняется власть, о том, что собираются закрыть, и что откроют на его месте, где сокращают штат, а где – финансирование. Говорят о скидках, о фестивалях, о симпатичных официантках в суши-барах. Иногда и обо мне говорят… Главное – слушать.

Подходит трамвай, тройка. Он пойдёт в депо, поэтому я остаюсь на остановке. Тётка и мужик тоже не двигаются. Из трамвая выходит жирный чёрный кот и начинает тереться о мою ногу. Поднимаю его, прижимаю к груди: полиняет, конечно, но кошек я люблю больше, чем прилично выглядеть.

Третий трамвай со стоном закрывает двери и возобновляет движение. Девушка, сидящая возле окна, беспокойно озирается. Волосы как огонь, чёлка до бровей, бледная, худая, с глазами-изумрудами – ни дать, ни взять ведьма! Хотя уж больно молодая… Но может, ученица ведьмы? А может, умеет маскировать свой возраст. Наконец ведьма додумывается посмотреть в окно и видит, что кот её сидит у меня на руках.

– Вторюшка! – зовёт «ведьма», прижимаясь к стеклу. Грудь и нос её сплющиваются от этого жеста. Груди, кстати, это только на пользу.

Кот только протяжно и недовольно мяукает ей в ответ.

Вот так и заведи себе фамильяра! Чтобы потом незнакомка с окраины в час рассветный пожелала получить кошку, и он удрал от тебя. Некрасиво вышло. Надо бы вернуть Вторюшку хозяйке, вот только где и как её искать?

– И что мне теперь с тобой делать? – спрашиваю у кота. Если это действительно ведьмин фамильяр, он должен уметь говорить. Но Вторюшка только мурчит, разморенный солнцем и лаской. Обычный кот – что с него взять?! Вот только дядя и тётя ни за что не позволят оставить его.

Тётка с пакетами неотрывно смотрит на меня, судя по лицу, она преисполнена возмущения. Настолько преисполнена, что даже перестала объяснять Нине про тазы.

– Фу! – фыркает она. – Брось! Наверняка он лишайный!

– Фу! – ору я ей в ответ, не отпуская кота. – Нина, бросьте эту сумасшедшую – она стирает на доске!

– Хамка! – возмущённо бубнит тётка.

Так оно, наверное, и есть: я выгляжу для неё сейчас хамкой. На самом деле это не так. А может, я только думаю, что это не так, и искренне в свои мысли верю. Правда в том, что очень часто я, как и многие представители моего наглого и нетерпимого поколения, не могу удержаться и не ткнуть носом человека в его неправоту. Не всегда. Иногда это невежливо. Вообще-то, это в большинстве случаев выглядит, как вопиющая невежливость, однако говорить о воспитании и хороших манерах может лишь тот, кто сам ими обладает, что редко можно сказать о представителях старшего поколения и людях вообще. Нам, молодым, это простительно: старшие нас не научили; для них это упрёк вдвойне: сами не умеют, зато от других требуют. Я бурчу и становлюсь неприятна сама себе. Утешаться можно лишь тем, что начала спор странная тётка, стирающая на доске, а вовсе не я, невоспитанная хамка.

Она потом ещё что-то говорит, но я уже не слушаю: умение абстрагироваться в современном мире не менее полезно, чем умение слушать. Научно доказано, что чем больше человек говорит, тем меньше у него на самом деле того, что можно сказать. Словами-пустышками и пересказами сплетен человек пытается добавить себе веса, не позволяет забыть о себе, в то время, как человеку умному и думающему достаточно пары предложений в день: его слова очень тяжёлые и просто так окружающие их из головы не выбросят. Вспоминаю, как недавно начала заселять свой мир технической альтернативы: эта тётка тоже, несомненно триммер – отработала своё, и лежать бы ей теперь на полке до востребования, но она жужжит. Если подумать хорошенько, то почти все люди в мире – всего лишь сломанные, не прекращающие жужжать триммеры. Это несколько угнетает.

Останавливается другой трамвай: семёрка, подойдёт. Захожу и падаю на сидение возле окна. Хотела бы сказать, что плюхаюсь, но в новых трамваях сидения жёсткие, я больно ударяюсь о них лопатками и седалищными буграми. А, казалось бы, совсем не худая! Кота я беру с собой. Запоздало соображаю, что надо было оставить его, а может, и самой остаться: наверняка «ведьма» выйдет на следующей и вернётся за питомцем. Но мы уже едем. Тётка стоит, где стояла, мужик сплёвывает и достаёт новую сигарету.

Никакой «ведьмы» на следующей остановке я не вижу: наверное, пошла назад за своим котом, бедолага… Смотрю на кота: он не беспокоится, лежит себе, свернувшись клубочком и тарахтя, словно трактор. Иногда хорошо было бы быть котом: греться на солнце, гулять самой по себе, питаться на помойке и горланить песни по ночам. Правда, если угораздит попасться хулиганью, придётся умереть долго и мучительно… У всего в конце концов обнаруживаются свои минусы.

Пока мысленно сравниваю существование в формах человека и кота, ко мне подсаживаются. Краем глаза вижу, что это мужчина. Ненавижу сидеть рядом с мужчинами! Тот, кто сказал, будто они с другой планеты, несомненно был прав: не могу найти другого объяснения их привычке развалить ноги на весь вагон и с удовольствием почёсывать яйца. Хорошо ещё, если носки на нём чистые, а обладатель носков мылся за последние три дня и не успел напиться перед тем, как склоняется к своей соседке и заплетающимся языком произносит:

– Девушка, давайте познакомимся?

Не знаю, что это за вид такой, зато точно знаю, что с самками у них дефицит – потому и лезут к человеческим, как к близкородственным, надеясь на межвидовое скрещивание. Иногда я порываюсь сказать им, что подвергнуть женщину химической атаке, а после ударить камнем по голове в современном обществе считается не флиртом, а грубостью, и порицается; однако все они явно счастливые обладатели каменных лбов, через которые чужие слова и просьбы не пробиваются, так что не стоит и стараться.

Что до моего соседа, то он, кажется, всё-таки представитель людей. По крайней мере он занимает только своё собственное место и не дышит в мою сторону перегаром. Он вытягивает больную ногу, складывает руки на набалдашнике трости, как на рукояти меча, я и понимаю, что ошиблась в его человеческой природе. Медленно понимаю взгляд: Дьявол тоже смотрит на меня. Один глаз голубой, другой цветом напоминает болотную тину.

– Это вы… – произношу я тихо и невнятно.

Мда, не лучшие слова, чтобы произвести первое впечатление. Надо, конечно, было придумать что-нибудь оригинальное и по возможности остроумное, но я растерялась. Не мне судить о том, можно ли меня понять, но не каждый день, в конце концов, в трамвае сталкиваешься с Дьяволом.

Он молчит. А что ему сказать? «Нет, это не я, вы обознались»?

– Не думала, что вы ездите на трамвае, – пробую я снова развязать беседу.

Вот будет неловко, если это и правда никакой не Дьявол, а просто хромой мужик с козлиной бородкой и гетерохромией! Да только я в это не поверю: не бывает так, чтобы один за другим появились ведьма, чёрный кот и Сатана, и все они оказались самыми обычными людьми и котом. Хромой, видимо, тоже понимает, что в случайность я не поверю, и отвечает:

– Пожалуй, что и езжу… Отчего вы удивляетесь, Алиса Евгеньевна? Мир изменчив, он оставляет своих старых героев в прошлом… Никто не сочиняет легенд о том, что Дьявол разъезжает на кадиллаке, но хоть трамвай мне дали, и на том спасибо.

– Что же вам нужно от меня?

Кошусь на кота: он спит. Обычный кот, не огромный, даже не мейн-кун, да и морда у него самая обыкновенная – это явно не Бегемот. Кажется, я украла кота…

– Вы читали «Мастера и Маргариту», Алиса Евгеньевна? – спрашивает Дьявол.

Не люблю людей, отвечающих вопросом на вопрос. Дьяволов, так делающих, я тоже не люблю. Они имеют привычку оправдывать подобное поведение единственным доводом: ответ, мол, у тебя уже есть, просто подумай. Позвольте, господа, если бы мне нужен был такой ответ, который я сама могу дать себе, я бы и вопрос задавала себе! Но я задаю его вам, потому что хочу услышать ваш ответ. Истина зачастую кроется не в том, что говорит человек, но в том, как он это говорит. А если он не говорит ничего, это может свидетельствовать о том, что молчащий не знает или не уверен, что знает ответ, а может, уверен в том, что его ответ не понравится спрашивающему. А может, он просто большой любитель играть и подшучивать над людьми.

Любой расклад мне не нравится, поэтому я решаю отплатить Дьяволу тем же и тоже отвечаю ему вопросом:

– Почему в последнее время окружающие так часто интересуются, читала ли я книги о Дьяволе?

Он не оценил моей язвительности и не улыбается. Догадываюсь, что Сатана вообще не слишком большой гуманист, а потому, что бы я ему не сказала, его это не порадует и не развеселит. Всё, что я могу сказать, он уже слышал, всё, что могу показать – уже видел, все возможные ответы на все вопросы мира им уже собраны. Мой тоже где-то там есть, потому что его давали сотни и тысячи людей до меня.

Что есть Дьявол? Не в своей первоначальной задумке, которая, как ни парадоксально, была кристально чиста, а в том виде, в котором сидит передо мной сейчас, регулярно являющийся в мир людей, окружённый ими в аду, вынужденный с ними говорить, слушать их, хранить что-то из ими сказанного… Есть ли на самом деле Дьявол? Теперь это просто скопление всех человеческих пороков, отражение всей грязи и гнили, которая только может быть в человеке. Может, потому он мне не отвечает, что своего ответа у него нет? Может, он в силах дать мне только чей-нибудь чужой?

А может быть, и скорее всего, я не права. Мне восемнадцать, я всё ещё склонна романтизировать антагонистов и искать оправдание тому их поведению, которое мне не приходится по душе. Таких, как я, легко водить за нос: молчи и таинственно улыбайся, и этого будет достаточно, чтобы на любую гадость и глупость, которую ты совершишь, я сказала: «Это человек тонкой душевной организации! Нам его не понять…» Думаю, я ещё сполна хлебну горя из-за этой своей наивности.

Солнце клонится к закату и светит красно-оранжевым. За спиной Дьявола танцует курица. Ненастоящая, конечно, а человек в ростовом костюме, да и не прямо за спиной, а через дорогу, но окно, сквозь которое мне видна курица, находится у Лукавого за спиной. «И при чём тут курица?»– думаю я. Курица не предпринимает никаких действий, чтобы ответить мне.

– Полагаю, – говорит Дьявол, отворачиваясь от меня, – вы всё-таки читали, и значит, знаете, что на балу мне нужна королева. Я предлагаю эту роль вам, Алиса Евгеньевна.

– Но я же не королевских кровей, – протестую я. – Да и не Маргарита.

О самом главном, о том, что идти я ни на какой бал не хочу, и нет у Сатаны ничего, что он мог бы мне за этот визит предложить, я почему-то не говорю. Это самая удивительная черта многих людей: концентрироваться на мелочах, цепляться за них. Кто-то однажды сказал им, что Дьявол кроется в деталях, и теперь люди только на них и смотрят, чтобы не пропустить его пришествие. Они ищут пуделей на пуговицах собеседника, с осторожностью продают масло женщинам, носящим имя Анна, и вслушиваются в эфиры новостей, боясь услышать страшное и неведомое слово «примус» – но разве хоть что-нибудь из этого имеет значение?

Я осматриваю вагон, чтобы пересчитать испуганные лица осознавших, что вместе с ними решил прокатиться сам Дьявол, и не нахожу ни одного. До того они увлечены деталями.

– В давние времена, – задумчиво замечает Дьявол, – короли и принцы сношались с кем ни попадя, и бастардов у них было больше, чем блох в парике у фрейлины – я как-то раз взял себе труд посчитать – и бастарды плодились, и их дети плодились, и извольте – теперь, куда ни плюнь, всюду королевская кровь! Расскажи ей – умрёт от гордости за то, что оказалась потомком изнасилованной служанки. Ведь туда же, королевских кровей…

– А имя?

– А имя – это всего лишь слово: вы называете меня Дьяволом и Сатаной, Люцифером, Искусителем и Лукавым, демоном и чёртом – и это только на русском языке. Для кого-то я Тойфель, для кого-то – Шайтан. До того, как вы, люди, выдумали себе дьявола, который был бы ответственен за все ваши грехи, я носил множество других имён, а до них – другое множество имён. Эти слова не определяют ни меня, ни кого угодно ещё. Я могу называть вас Маргаритой, если это поможет вам согласиться.

– Едва ли, – признаюсь я.

Дьявол молчит. Может, обдумывает, как бы соблазнить меня, чтобы я явилась на бал, может, понимает, что лаконичный разговор наш близится к завершению.

Здания на этой улице красивые, старые, украшенные лепниной, с кованными перилами балконов. Даже немного жаль, что мы проезжаем мимо слишком быстро, чтобы успеть их рассмотреть: не так много в городе, а может, и в мире мест, которыми действительно можно любоваться. По окну шлёпают липовые ветки, листья на них уже начали желтеть.

– Площадь октября, – объявляет солнечный женский голос.

Я встаю и пристально смотрю на неподвижного Дьявола: ведь не собирается же он удерживать меня в этом трамвае до самой конечной? А что, если его свита захватила управление и даже депо? Куда они тогда меня утащат? Зачем я вообще ему понадобилась? Раз не надо ни Маргариту, ни королеву, пусть ищет кого-то другого.

Без особой надежды спрашиваю:

– Позволите? Моя остановка.

– Извольте, – соглашается Дьявол, поднимаясь и делая приглашающий жест к выходу. – Но господина Второе Знамение я попрошу вас оставить.

Не сразу понимаю, о чём он, но кот сам спрыгивает с моих рук и садиться на место, с которого я только что встала. Чудеса! Второе Знамение. Вторюшка… Вспоминая, как кота называла хозяйка, прыскаю со смеху. Дьявол на эту мою перемену в настроении никак не реагирует.

– Берегите себя, Алиса Евгеньевна, – говорит он мне на прощание, и я выхожу.

На небольшом зелёном пятачке у основания бронзового крестьянина сгрудились подростки. Они передают по кругу бутылку с водой, ощупывают свои пузатые рюкзаки и громко над чем-то смеются. Когда-то и я была такой же и сидела на подсыхающей траве. Они не узнают меня. Я сажусь на скамеечку. Мимо меня от фонаря к фонарю слоняется девушка: она тоже кого-то ждёт.

Кота не видно. Не потому, что он ждёт меня где-то на аллейке или на остановке, или у перехода. Нет, он просто всё время опаздывает. Он ревнив, обидчив и подолгу собирается – порой мне кажется, что девушка в нашей паре не я… Мне остаётся только ждать, и я жду.

***

Пентхаус в гостинице «Окраинная» уже неделю, как арендован Николаем Щапоньевым, художником-импрессионистом, в некоторых кругах весьма известным. Он входит в ассоциацию художников России и должен в течение всего сентября демонстрировать свои работы в выставочном зале Союза художников, однако сам Щапоньев так и не соизволил явиться, чтобы раздать автографы и интервью, и на звонки по сей день не отвечает. Дело в том, что несчастный телефон Щапоньева ещё во вторник был вдребезги расколочен настольной лампой: он ужасно раздражал нынешних обитателей пентхауса.

Местонахождение Щапоньева же остаётся загадкой, хоте некоторые утверждают, будто воочию видели художника в Ялте в тот самый вторник. Он был совершенно растерян и не имел средств к существованию.

Номер же, арендованный им, являет собой зрелище жуткое: в коридоре над крохотной спиртовкой закипает в ковше зловонная жёлто-белая субстанция, молодая огненноволосая ведьма помешивает её деревянной ложечкой, ручка ковша раскаляется и обжигает ведьме руку, девушка морщится, но терпит; ещё одна ведьма, тоже огненноволосая, но старая, в одной только юбке, с грудями, волочащимися по полу, настежь распахивает окно и блюёт из него на лысину прохожего: терпеть запах варева молодой ей невмоготу; в ванной шумит вода: под душем распласталась посиневшая и разбухшая нагая девушка, волосы её стелются по полу, в них запутались водоросли и тина, и бьётся, умирая, одинокий карась; в маленькой спальне к стене прислонён лакированный дубовый гроб, двое чёрных козлят с человеческими руками и разбухшими, вываливающимися из пастей языками заколачивают в него гвозди: у одного в руке жестяное ведро из-под шампанского – бутылка и лёд равномерно рассыпаны по коридору – у другого – настольная лампа, та самая, которой расколотили телефон Щапоньева, из гроба в ответ козлятам тоже колотят; большая спальня пустует: заходить в неё никто не решается.

Снимающая номер этажом ниже, на одиннадцатом, жена одного из глав нефритодобывающей компании «КарасенкоНефритПром» Юленька – отчества её никто не знает, потому иначе, как Юленькой эту особу не называют – недовольна шумом. Она уже несколько раз пыталась позвонить администратору, но он будто специально игнорировал звонки, тогда Юленька решила сама спуститься и высказать управляющим всё, что думает о них.

Створки дверей лифта перед ней разъезжаются, являя любопытнейшего господина: он одет в шерстяное пальто начала двадцатого века, опирается на трость и держит на сгибе локтя толстого чёрного кота. При виде этого господина Юленька теряет дар речи.

– Поедете со мной наверх? – спрашивает её странный незнакомец, придерживая тростью двери на случай её неожиданного согласия.

Юленька трясёт головой.

– Нет, – говорит она. – Мне вниз.

Лифт уезжает. Юленька трижды крестится, целует свой золотой крестик и шепчет:

– Господи, спаси и сохрани.

Она бы ещё помолилась да только не знает никаких молитв. От испуга Юленька даже не сразу вспоминает, куда собиралась пойти, а когда вспоминает, решает остаться у себя: ещё ей не хватало конфликтов с этим жутким чудаком.

Когда дверь отворяется, и на пороге возникает Дьявол, вся нечисть, обитающая в пентхаусе сразу смолкает, разве что сидящий в гробу продолжает колотить, потому как ему явления Лукавого не видно. Молодая ведьма, погасив горелку и установив ковш на пробковую подставку под горячее, бинтует обожжённую руку: мазь, сваренная для колена Дьявола, ей бы помогла, но ведьма не решается взять хоть каплю. Волочащая груди по полу, завидев Сатану, пытается прикрыть окно, одновременно делая неуклюжий реверанс.