Текст книги "Лжедьявол"

Однако я отвлеклась. Это злосчастное масло будто скалится мне с пола, говоря, что я ну никак не могу проигнорировать и его тоже, что мне придётся либо отправится на бал к Сатане, либо сойти с ума – иного выхода нет. Я тем более убеждаюсь, что это очередное Знамение, потому что тётку мою зовут именно Анной. И, по правде говоря, это уже совсем не смешно.

– Вам помочь? – произношу я. Губы у меня одеревенели, ноги стали ватными.

– Нет, – заверяет меня тётка, – я сама уберу.

Но я всё равно вешаю пальто на спинку ближайшего стула и иду за тряпкой. Мне очень не по себе от происходящего: такие, казалось бы, бытовые мелочи случаются всё время и на деле ни у кого не должны ассоциироваться с дьявольщиной. Ладно ещё козлы и чёрные кошки! А скажи я кому сто лет назад, что моя тётка разлила масло, потому что на землю явился Дьявол, меня бы сочли сумасшедшей. В принципе, даже без упоминания масла это прозвучало бы как бред, а уж с маслом и вовсе угрожало бы клеймом «неизлечимо».

– Покажись, – говорю я, с трудом скрывая злость, – и объясни, зачем ты всё это делаешь.

В надежде получить ответ таращусь в зеркало: где ещё появиться Лукавому и его прихвостням, как не в зеркале? Зеркала пугают и завораживают, отражения в них живут своей собственной жизнью и подходят к зеркалу лишь тогда, когда сами этого хотят. Не раз замечала, что в одном и том же зеркале при одном и том же освещении я кажусь себе десятком разных людей: у каждого своя история, свой взгляд на ситуацию. Мы собираемся все вместе и делимся переживаниями, накопленными за последние часы. Мы делаем это безмолвно: зеркала не пропускают звуков, зато прекрасно проводят потоки сознания – мы сплетаемся в единое целое, а потом расплетаемся и, унося на себе частички других реальностей, расходимся по своим зазеркальям. Самое приятное в таком обмене личной информацией то, что даже если зазеркальная я разболтаю что-то, на мне настоящей это никак не скажется.

Зеркала неодинаковы по своей проводимости: некоторые вообще на неё неспособны и на самом деле всего лишь отражают человека настоящего. Отражения эти обычно самые красивые, но задержаться возле таких зеркал не хочется: зацепиться там не за кого – и вы спешно поправляете свою причёску и уходите, уверенные в своей неотразимости, хотя на самом деле смотрели именно на отражение. Никогда не служат порталами в другие миры карманные зеркала и экраны телефонов – они слишком малы для этого. Не знаю, какого размера точно должно быть зеркало, чтобы через него можно было пообщаться с другим собой, но, согласно моей аксиоме, оно должно быть способно отразить одновременно глаза и сердце. Кроме того, место, где расположено зеркало-портал, не должно быть проходным: никакому зазеркалью не пробиться сквозь хотя бы десятки быстро убегающих отражений. Поэтому зеркала в коридорах, примерочных и общественных туалетах обычно не обладают свойствами проводников. Исключения составляют разбитые и те, перед которыми кто-нибудь умер, но от них обычно предпочитают избавляться, и лично мне ни разу не доводилось в такое смотреть.

В отчем доме лучшей проводимостью обладает метровое зеркало в моей комнате, здесь, в тёткиной квартире, это именно зеркало в ванной. Но Дьявол мне не отвечает, он не посылает даже какого-нибудь мелкого демонёнка, чтобы передать весточку: я вижу только саму себя, веснушчатую и с пушистыми волосами – совсем не пара Сатане.

– Ну и Дьявол с тобой! – ругаюсь в зеркало. Говорю это, конечно, не отражению и даже не зазеркальной себе, а непосредственно Лукавому. Может не отвечать, если не хочет, но это не значит, что он меня не слышит.

В коридоре быстро топочут маленькие босые ноги. Потом слышен грохот. Потом – плач.

Выхожу с тряпкой в руках и вижу: маленький Миша поскользнулся на разлитом масле. Трамвай, конечно, не появился и не отрезал ему голову, а Аннушка сидит рядом и пытается утешить несчастного, но всё равно вышло крайне неприятно.

***

У студентов имеется уйма причин опаздывать на пары, список их может варьироваться в зависимости от наглости обучаемого, уважения к преподавателю, курса, специальности и того, не приходится ли прослушивать этот курс повторно. Но в основном, от наглости. Если вы проспали – это ещё полбеды, а вот если после позднего пробуждения вы решаете сварить себе кофе и овсянку – нельзя же идти голодным! – принять ванну, накраситься, заехать к подруге за каким-нибудь каталогом… Словом, если вы смещаете приоритеты с учёбы на себя любимого, то это уже с некоторых сторон беда. Однако не стоит винить всех и каждого в наглости и неуважении к дисциплине: кто-то встал и даже вышел из дома вовремя, только потом всё равно застрял в пробке; у кого-то утром собаке стало плохо, а питомцев нельзя бросать на произвол судьбы, иначе сам в следующей жизни станешь больной бездомной собакой; а кто-то и сам заболел. А кто-нибудь ещё вообще не хотел приезжать на первую пару, но каким-то чудом оказался на месте слишком рано и решил не просиживать штаны в коридоре. Бывает и такое, что преподаватель сам систематически задерживается, и тогда студенты подстраиваются под него, приезжают позже или первый час степенно пьют растворимый кофе в кафетерии, и тогда, если профессора вдруг занесёт в аудиторию вовремя, он уже не будет иметь права ругать нерадивых и непунктуальных студентов. Хотя многие этим принципом пренебрегают и берутся судить других по своду законов, которым сами не следуют – жалкие люди, не заслуживающие на деле ни крупицы уважения, проще говоря, самодуры. Увы, все сферы жизни просто пронизаны ими, как рокфор плесенью.

Что касается меня самой, то причина моих систематических опозданий проста – у меня нет будильника. Совсем. Не признаю само их существование, как ненавижу прерывать сновидения, и при любом удобном случае выключаю несчастные звенелки, а то и разбиваю их. Людям стоит понять, что будильник есть зло в последней инстанции, и если Сатана и атаковал Землю техническим прогрессом, то он, несомненно, начал с будильника. Нет ничего хуже человека, проснувшегося по будильнику, выпавшего в мгновение из сонной реальности и совершенно не понимающего, где он и что он, однако неизбежно выносящего свою сонную обрюзгшую физиономию на улицу с тем, чтобы отравить настроение окружающим.

Итак, у меня нет будильника, и поэтому я проспала, однако я полна энергии, как созерцательной, так и деятельной, когда, на ходу натягивая халат, ступаю на кафедру хирургии. Здесь не бегают. Здесь не опаздывают, а задерживаются. Здесь стены, препараты, плакаты и инструментарий, да и даже сам воздух пропитаны духом советского союза, его монолитностью, тяжестью и степенностью, и я даже представить не могу, чтобы кто-то здесь стал кричать или отчитывать. Приходя сюда, я будто попадаю в музей, в место, где нельзя шуметь, где некуда торопиться.

Быть может, это несколько странно, но порой мне кажется, что при коммунизме отдельно взятому человеку уделялось больше внимания, чем сейчас. Уважения к нему было больше, что ли… Существует простая истина, о которой теперь, в погоне за повышением производительности, забыли: здоровый человек работает лучше, работает на совесть. Он не страдает от стрессов и некомфортных условий труда, от недосыпа и недоедания, не тревожится мыслями, где бы раздобыть ещё немного денег на оплату коммуналки, и не стоит ли утащить пару палок колбасы из цеха. К слову о колбасе, она тоже выходит лучше, если делать её по ГОСТу, из мяса, а это самое мясо не кормить геномодифицированной кукурузой и не обкалывать гормонами. Но так выходит дороже, а мир наш устроен таким образом, что ничего важнее денег в нем нет. И если я просплю лишний час, это будет час недоработки, и кто-то потеряет немного прибыли – сущие копейки, в общем-то, совершенно незаметные в его необъятном капитале, но этот кто-то слишком жаден до денег, он предпочёл бы, чтобы я работала круглосуточно, без перерывов на сон, обед и походы в туалет. А пока я здесь, дело обстоит иначе: можно самому расставлять приоритеты, и, если мне хочется спать, я имею право спать.

Не боясь получить выговор, стучу в дверь, приоткрываю её и бормочу:

– Извините за опозда… – и спотыкаюсь на полуслове: за преподавательским столом сидит Дьявол собственной персоной.

Своё старинное пальто он сменил на белоснежный халат, который болтается на Сатане, как на вешалке; козлиной бородки тоже нет – теперь и не скажешь уже с полной уверенностью, что перед тобой Лукавый. Но это он – я-то видела его без маскировки! И потом, резная трость при нём, хотя и не очень понятно, как он оперирует, если одна рука всё время занята… Это не очень хорошая маскировка.

Дьявол поднимает на меня взгляд, очень недовольный, почти суровый, и ненадолго замолкает. Все остальные откладывают ручки и тоже поворачиваются в мою сторону: воззриться на опоздавшую с порицанием и укором, понемногу изгоняя из самого этого места дух понимания, смирения и спокойствия, дух стабильности, монолитности и обстоятельности, как бы говоря: «Теперь и здесь всё по строгому распорядку. Проникнись духом капитализма и живи ради чужого блага». Мне это совсем не нравится, но делать, похоже, нечего. Противостоять одному только Сатане ещё куда ни шло, но толпе… Пожалуй, я не рискну.

– Прошу вас, – медленно и звучно – наверное, у него здорово получится читать лекции – произносит Дьявол, делая приглашающий жест к свободному месту.

Под молчаливо осуждающими меня взглядами прохожу к указанному месту и сажусь. Мишка Подпевайло недовольно подтягивает свой рюкзак поближе. Дьявол возобновляет свой рассказ о технике выполнения трахеотомии. Наклоняюсь к Мишке, тыкаю его локтем в бок.

– Это кто? – спрашиваю.

Он смотрит на меня, как на идиотку. Вообще-то, на меня довольно часто так смотрят, а неприглядная правда заключается в том, что делают это люди непонимающие, закрытые, не обладающие, скажем так, необходимой для понимания информацией. Как нельзя начать читать, не зная алфавита, так нельзя вникнуть во многие вещи, если только о них не задумываться. Нынешняя же система образования не предполагает, чтобы кто-нибудь хоть о чем-нибудь в своей жизни научился задумываться. Вместо этого учителя обвиняли нас в обладании клиповым мышлением и неумением думать и концентрироваться. Сами они этого тоже не умеют. Они пересказывают своим ученикам готовые выводы, единственно верные, не допускающие оспаривания, и потому не предполагающие размышления о себе. Не уверена в том, задумывался ли кто-нибудь вообще об этих вещах, и дошли ли до нас выводы без изменений – ведь учителя, вне всяких сомнений, сделали их не сами. В их головы готовые выводы были вложены их учителями, которые тоже запрещали оспаривать. Великолепный образчик продуктов такой системы обучения преподавал у меня в школе литературу: я и по сей день поминаю недобрым словом эту чудную женщину, перевиравшую все сюжеты и самозабвенно уверяющую нас, что Воланд и Иешуа есть одно и то же. Дьявол, мол, и хромает потому, что ему гвоздь в ногу вбили… Расскажу ему – пусть посмеется!

Я не считаю допустимым жалеть идиотов и сострадать им, равно как и не хочу осуждать их: в конце концов, не мы выбираем себе учителей, однако именно мы сами решаем не сомневаться и не критиковать предлагаемые нам решения. Отказавшиеся от осмысленного потребления информации делают это осознанно и по доброй воле становятся идиотами. Нет, я не осуждаю их: страна у нас номинально свободная – пусть делают, что хотят.

На Мишку и его презрительный взгляд я, конечно, не обижаюсь: он, если бы и захотел, всё равно не признал бы в профессоре Лукавом Дьявола: у него попросту недостаточно данных, чтобы сопоставить. Для него наш новый хирург – это просто немолодой хромой мужчина с гетерохромией, да и то, если только сам Мишка знает слово «гетерохромия».

– Новый препод, – недовольно бурчит он, поняв, что я искренне жду ответа, а пристальные взгляды нисколько меня не смущают.

– Это-то понятно, – отвечаю. – А старая где?

По лицу – Мишка заказывает глаза и начинает хватать ртом воздух, чтобы успокоиться – понимаю, что он изо всех сил сдерживается, чтобы не ответить мне рифмой. А что, позвольте, странного или досаждающего в моём вопросе? Не хочет же он сказать, что кроме меня, им никто не задался? В этом меня не переубедить.

Ясное дело, что кто-нибудь да спросил у Сатаны, с какой это стати он сюда явился. Не сомневаюсь даже в том, что некоторые уже заподозрили нечисть в хромом мужике – все вокруг слепыми быть не могут. Но к Мишке это не относится; не удивлюсь, если Дьяволу это известно, и он неспроста меня сюда усадил, желая оградить от ответов. Мишка один из тех людей, которые головой не вертят, никого не спрашивают, дополнительных источников информации не ищут, да и вообще, живут, как живётся. Самих себя они гордо именуют просветлёнными и плывущими по течению, и находятся такие, что действительно приходят в восхищение и желают подобному стилю жизни подражать. С одной стороны, конечно, плыть по течению неплохо, но всё-таки стоит время от времени поднимать голову и проверять, не несёт ли оно тебя к водопаду или к порогам. Не знаю пока, с чем лучше сравнить пришествие Лукавого, но это что-то, я уверена, по голове огреет каждого.

– Не знаю, – бурчит Мишка. – В декрет ушла.

Есть определённая прелесть в общении с людьми неинтересующимся и болтающими первое, что в голову придёт. Мне лично любопытно, что такого творится в жизни у Мишки, если первым, о чём он подумал, был декрет, потому как ушли не в него: старому преподу было уже за пятьдесят… Об этом и сообщаю Мишке.

Неожиданно ловлю себя на мысли о том, что он, может, вовсе и не из тех, кто не интересуется, а просто со мной говорить не хочет. С одиночками такое случается, и притом довольно часто. Если у нас и заводится компания, желающая посвятить во все тайны с подробностями, то делает она это обычно из жалости, думая, что мы ущербны и несчастны, раз не сумели завести друзей среди чужаков. Нет ничего хуже общения из жалости – оно в любом случае оставляет тебя одиноким. Оно неестественно. Естественное общение зарождается из общего интереса к проблеме, из схожего взгляда, из пересекающихся систем ценностей, искусственное подобно продукту с ГМО и сводится к поддакиванию и желанию поскорее сбежать. Непонятно, зачем сердобольные так мучают и себя самих, и своих собеседников. Непонятно, чем может заниматься человек, если ему жаль сказать больному, что он болен, ученику – что он не успевает и должен посещать дополнительные занятия, подчиненному – что работа его никуда не годится. В некотором роде они такие же социальные инвалиды, как и мы, одиночки.

Обнаруживаю в себе даже остаточную благодарность к Мишке за то, что он честно не изображает заинтересованности.

Кроме того, обнаруживаю, что в аудитории стало подозрительно тихо, и десятки глаз снова устремлены на меня. Сатана тоже смотрит, неотрывно, внимательно, с презрением и ненавистью во взгляде: ещё немного, и, плюнув на меня, пойдёт искать новую королеву.

– Вы считаете, – чеканит он, театрально прикрыв глаза, – что недостаточно помешали нам своим опозданием? Будьте добры помолчать.

А он хорош, чёрт! Как вжился в роль! Ещё немного, и я сама готова буду поверить, что он не Дьявол.

Собственно, уже почти готова: разве можно Дьявола вывести из себя простой болтовней? Да и будет ли он притворяться профессором сам, не принуждая к чёрной работе свиту? Нет, пожалуй, не будет. А может, он раньше так не делал… Раз говорят, что люди способны меняться, почему бы не измениться Сатане?

С другой стороны, довольно наивно было бы полагать, что Дьявол – плохой актёр и никудышный притворщик. Он прикидывался змеем. Он притворялся уже профессорами. Он бывал даже собакой. Он может снова сделать вид, будто он ангел… Словом, это такое существо, от которого никогда не знаешь, чего ждать, и который всегда может таиться где-то поблизости. Будет ли он в отражении, соседом в трамвае, сбежавшим от хозяев пуделем – мы ни за что этого не узнаем, пока не станет слишком поздно, а вокруг не начнёт твориться чертовщина. Тогда люди вспомнят и всё поймут. Безумцы будут оправданы, а граждане вменяемые гордо, но доверительно будут признаваться друг другу: «Я знал, что это он!». Задним-то числом все они великие прорицатели!

Тихо извиняюсь, утыкаюсь в свою тетрадь, пишу тему. Почерк у меня мелкий и кудрявый, будто овечья шерсть. Даже и не знаю, что это должно сказать обо мне…

Писать не хочется: тема неинтересная, да и вообще я не люблю хирургию. Знаю, что это полезно, и она должна бы пригодиться мне в будущем, но пока мы режем шеи и животы здоровым животным, не нуждающимся в операции, и мне жаль их. Сказать по правде, я вообще довольно слабохарактерная, и, наверное, мне здесь не место.

Это место меняет каждого, кто приходит сюда: почти не бывает таких, кто подходит ему сразу. И дело, конечно, не в самом месте, а в его обитателях – тех, кого изменили давным-давно, учителях, в чьи головы вложены готовые выводы… Могу с уверенностью сказать, что, придя сюда год назад, я любила животных немного больше, и что-то во мне тихо шепчет, что, уйдя, я перестану любить их совсем. Когда нам сказали на первом курсе, для чего нужен ветеринар, я пришла в ужас: «… чтобы человек не заразился, употребляя в пищу молоко и мясо». Их не нужно любить. Их нельзя любить. Они всего лишь продукция для нас. Тогда это повергало меня в истерику, теперь я спокойно отношусь к сему факту, и быть может, к выпуску он намертво въестся в мой мозг.

Пока думаю об этом и сопоставляю свой моральный облик с требованиями, Дьявол заканчивает объяснения и отправляет дежурных за козлом.

– Остальные застёгивают халаты и идут в операционную, – велит он.

В аудитории не раздаётся ни слова, ни перешёптывания: все послушно откладывают конспекты, встают и уходят, на ходу застёгиваясь. Это было бы совсем жутко, если бы двигались они синхронно, но движения разрознены, а поступь нестройна, и это немного успокаивает меня, потому что воцарившийся с пришествием Сатаны порядок и раболепное послушание несколько настораживали и наталкивали на мысль о том, что Лукавый взял, да и заменил настоящих людей куклами, иллюзиями или собственными прихвостнями, велев им сидеть тихо и строго следовать его указаниям.

Тоже встаю и иду, но против потока – к преподавательскому столу. Сатана сидит неподвижно, будто бы как раз ожидая меня; пальцы медленно постукивают по резному набалдашнику, на худых руках проступают голубоватые вены. Дьявольски красивые руки! На мгновение даже ловлю себя на мысли, что он мог бы подойти почти к любой девушке и вкрадчиво пригласить её пойти с ним на бал. О, она бы согласилась: женщины нынче пошли неразборчивые, прыгают в койку к каждому первому, и оправдывают себя равенством с мужчинами, для которых, как для охотников, такое поведение приемлемо и даже одобряемо. Вот только нет больше среди них охотников: сплошные собиратели и падальщики, шарящие в жухлой траве в поисках того, что ещё не растащили. Жалкие существа! На деле я не порицаю ничей образ жизни, и каждый волен вести себя так, как он сам желает, вот только оправдания их нелепы и прежде всего служат затем, чтобы не казаться такими уж мерзкими самим себе.

Человек, знающий хотя бы самую малость, понимает, что переубедить других получается редко, а переубедить идиота – дело и вовсе невозможное. Человек, знающий немного больше, понимает к тому же, что каждый волен жить своим разумом, и переубеждать кого угодно в чём бы то ни было – последнее дело. Хочешь – ложись под Дьявола, хочешь – под бомжа Герасима, а можешь до конца дней своих хранить девственность и переехать жить в Тибет, но только всегда стоит помнить, что окружающий имеет право хотеть чего-то иного.

Я только не понимаю, отчего же Дьявол не взял первую же попавшуюся доступную особу, потому что ему, кажется, не очень важно, чтобы были соблюдены хоть какие-нибудь критерии. А выглядит он презентабельно и женщин, несомненно, привлекает.

Однако я подхожу к нему не затем, чтобы выразить своё восхищение, благоговение или возмутиться выбором королевы. По крайней мере не сразу, не пока товарищи мои находятся в аудитории и вообще в зоне слышимости.

– Отметьте опоздавшую, – прошу я, мельком поглядывая на дверь, за которой скрывается последний.

– Фамилия? – зачем-то требует Дьявол, наклоняясь к журналу.

Трижды «ха!» – будто он её не знает или впервые меня видит!.. Или всего лишь поддерживает затеянную мной игру, мы будем притворяться при всех остальных, будто я не знаю, кто он, и что ему нужно? Что ж, нас и правда могут ещё слышать, и я подыгрываю:

– Вишнёвая. – И тут же, не выдержав распиравшего меня последние полчаса любопытства, прямо замечаю: – Не знала, что вы ещё и хирург.

– Отчего бы и нет? – удивляется Дьявол. Похоже на искренность, вот только всё равно с примесью презрения и отвращения. – Вам ведь известно, Алиса Евгеньевна, что я никогда не был подобен вам, что я творение бога? Известно, я полагаю. Тогда скажите мне, может ли человек, срань господня, уметь делать нечто такое, что не под силу мне?

Довольно резкие слова. Они подстать однако его жёсткому, пропитанному ненавистью взгляду. Я понимаю, что в эту минуту он впервые говорит о людях искренне, без наигранных, хотя, возможно, и присутствующих в нём в некоторой степени сострадания и сожаления. Я понимаю, что он презирает и ненавидит весь мой род, включая и меня саму.

– Вы подослали ко мне свою ведьму, – говорю я, вместо ответа на его вопрос. Сатана ведь всё равно не ждал на него ответа.

У меня нет сейчас времени размышлять о его словах, вопросах и интонациях, о его взгляде и о жестах – надо расспросить обо всём, пока он не ушёл, пока пара не кончилась, пока я помню, потому что эти размышления наверняка унесут меня очень далеко, и я уже не вспомню даже, с чего они начались, не то, что предшествовавший им разговор. Тем более, что в меня закрадывается подозрение, будто Дьявол прав, и обижаться будет не на что. Это всё равно, что сказать собаке, что она собака, и потому глупее меня, человека. Нельзя на такое обидеться.

Замечаю, что на слова о ведьме Сатана только удивлённо и непонимающе приподнял бровь.

– Рыжая такая, – кидаюсь я объяснять. Может, у него и много ведьм, и Дьявол и сам забыл, которую из них отправил портить мне жизнь. – Я видела её со Вторым Знамением.

– Ах, Роза! – лицо Дьявола на миг озаряется пониманием и тут же снова становится суровым и мрачным.

Он поднимается, расправляя на себе халат, из-за которого кажется ещё более худым, чем на самом деле, и приглашающе указывает на дверь тростью. Послушно иду, за спиной слышу едва уловимые шаги и мерный звонкий стук трости.

– Я не посылал её к вам, Алиса Евгеньевна, – сообщает Дьявол. – Роза докучает вам? Что ж, это её личное дело. Я, конечно, могу потребовать, чтобы она немедленно оставила вас в покое и впредь пряталась за дерево, едва вы покажетесь на горизонте, но за это вы тоже окажете мне услугу…

Наверняка повернись я сейчас, наткнулась бы на многозначительный взгляд прямо в душу. Но может, я и ошибаюсь: Дьявол не похож на любителя избитых пошлых фраз и двусмысленных намёков – он пока говорил прямо и глядел совсем не двусмысленно, а просто с отвращением. Я в любом случае не оборачиваюсь, чтобы проверить.

– А вы? – спрашиваю я, вместо жалоб на ведьму. – Скажете, вы тоже оказались здесь случайно?

– Отнюдь! – возражает Дьявол с заметно слышимой усмешкой. – Я здесь, Алиса Евгеньевна, чтобы почаще напоминать вам, что вы нужны мне. – Он делает паузу и тяжело вздыхает, будто и сам бы рад отказаться от этой затеи и выбрать королеву из тех, кто не отказывается от заманчивых предложений. – Помните, Алиса Евгеньевна, взамен можете попросить, чего угодно.

Останавливаюсь перед дверью в операционную: за ней слышны переговоры и громкий смех, чья-то ругань и козлиное блеянье.

– Но почему я? – спрашиваю у Дьявола громким шёпотом: они наверняка не услышат нас сквозь дверь и царящий внутри шум.

Но Сатана не отвечает мне. Он даже не смотрит на меня. Просто толкает дверь, и мне приходится замолчать. Мы заходим. На нас бросают двусмысленные липкие взгляды, а кому-то совсем не интересно, и сплетничать он не намерен. В операционной в мгновение ока воцаряется тишина.

***

В темноте все кошки чёрные. Это естественный их окрас, легко выдающий тьму и двуличие, сидящие у кошек внутри. Кошки любят притворяться, любят играть и путать, любят прикидываться другими кошками, приходить к их хозяевам домой, есть чужую еду, ходить по столам, рвать колготки, оставлять затяжки на диванах. Среди них бывают и особенно гордые, плюющие на чужое мнение: они не выдумывают себе красивого окраса, они черны, словно уголь, и редко к кому ластятся.

Ночью, когда тьма стирает меж ними различия, кошки собираются у помоек, чтобы обсудить день прошлый и дела дня грядущего, чтобы выбрать того, кто пойдёт на разведку, и оговорить план действий, чтобы выслушать вернувшихся из ада и оседлавших козлов. Кошки встречают своих обидчиков под теми окнами, где нет в эту ночь пьяниц, и с отчаянным воплем «Не смей больше мной притворяться!» бросаются в бой. Фамильяры, чаще настоящих кошек осмеливающиеся носить чёрный окрас, возвращаются к своим хозяевам с донесениями и сплетнями. Те из них, кто ничего не сумел узнать, приносят откупных крыс, воробьёв, а самые удачливые ловят двухвостых ящериц. Других и вовсе ведьмы вытряхивают из котлов, где фамильяр сладко спал, и отправляют на разведку.

Второе Знамение как раз из тех, кого вытряхнули в эту ночь из котла. Он немного благодарен Розе за то, что она успела сделать это до того, как налила на кота бычьей желчи и поставила котёл на огонь. Но лапу он всё-таки ушиб и демонстративно хромал до самой двери туалета, которую ведьма честно держала открытой.

Ночной воздух полон сырости, на мокром асфальте отражаются горящие фонари. Второе Знамение идёт неспешно, высоко задрав плешивый хвост: поручение пустяковое, не требующее спешки, да и вообще выполнения. Зачем, позвольте, следить за королевой? Она не сбежит, как не сбежала до сих пор, и даже не станет прятаться. Она не пойдёт в церковь просить защиты, потому что не видит во всех них угрозы. Да в конце концов Дьявол их об этом не просил! Он присматривает за королевой лично и сам хочет изловить её. Ах, как было бы славно прислуживать самому Сатане, который не отдаёт таких бестолковых распоряжений! Но котам не пристало служить кому бы то ни было, а фамильяр Дьяволу и вовсе ни к чему… Не стоит ли перекинуться в козла?

Думая об этом, Второе Знамение пересекает площадь. Ну конечно, он не оставит Розу: она позаботится о нём, а он – о ней. И если только ведьме будет легче от того, что кот присматривает за королевой, то он, разумеется, пойдёт и присмотрит.

По дороге, обдавая брызгами тротуар, проносится одинокая тойота. На Второе Знамение грязная дождевая вода тоже попадает, и он недовольно шипит вслед уезжающему автомобилю. Кое-где ещё горят вывески магазинов, но витрины черны: лишь изредка в них можно увидеть отблеск хрустальной люстры или глянцевого манекена. Но Второе Знамение не крутит головой, осматривая окрестности: время перевалило за полночь, королева скоро может пожелать уйти домой, и тогда фамильяру ничего о ней не разузнать. Впрочем, ведь если она уйдёт, это уже будет кое-что: по крайней мере он будет знать, что она в порядке.

Из каменной урны наперерез ему бросается тощий облезлый кот. Второе Знамение без труда определяет, что при свете этот голодранец серый и полосатый.

– У тебя что-нибудь есть? – беззастенчиво спрашивает серый. В глазах его однако заметна тревога.

– Например?

– Информа-а-ация, – тянет серый, обегая Второе Знамение то справа, то слева, и здорово ему мешая. – Я же вижу, ты фамилья-а-ар. Может, выведал чего?

«Хитёр! – почти с восхищением замечает Второе Знамение. – А уж наглый-то какой! Далеко пойдёт. Может, присоветовать Розе взять его?»

Он уже знает, что ни за что не попросит ведьму взять ещё одного кота домой. Более того, он не позволит это, даже если Роза сама захочет – станет он делить с каким-то блохастым свои обрезки колбасы!

– Всё, что уго-о-одно! – почти умоляет его серый. – Тебе-то хорошо, тебя кормят, а у нас самые роскошные помойки оккупированы советами сплетников.

– У тебя же своя есть, – недовольно замечает Второе Знамение, косясь на маленькую каменную урну и отколотыми лепестками резного цветка.

– Из неё бомжи уже всё выбрали, – почти ругается серый. – Ну что тебе, жалко?

Второму Знамению, конечно, не жалко, вот только в дела Дьявола нос совать не следует, равно как и болтать о его перемещениях и приказах. Если узнает, голову оторвёт, и тут уж не поможет ни Роза, ни магия, ни бродячий серый кот. А Сатана узнает.

Однако серому коту терять нечего, и он не отвяжется, пока не выведает что-нибудь, и, конечно, не поверит, что ведьмин фамильяр совсем уж ничего не знает. А пока он здесь, так и придётся Второму знамению терять время, и королева уйдёт…

– Ладно, – соглашается он: о поручении Розы, наверное, можно и рассказать. – Я иду присмотреть за королевой. Идём со мной: будут тебе и сплетни, и место на помойке.

Довольно замурчав, серый кот бежит следом за Вторым Знамением. Он предвкушает свой сытный ужин и почётное место, с которого поведает о том, что видел саму королеву.

Они находят девушку там, где Второе Знамение как раз надеялся её отыскать: на лебедином мосту – забираются на парапет, откуда их не видно и начинают пристально следить, нервно покачивая хвостами. С ней незнакомый обоим котам человек. Он молод, примерно её лет, от него пахнет хвоей и свежевыглаженной рубашкой. От этого тёплого запаха даже серому делается уютно.

Королева грустна и молчалива, стоит ссутулившись возле перил. Она переводит взгляд с железнодорожных путей на редкие звёзды, виднеющиеся в просветах туч, и затягивает:

– Midnight. Not a sound from the pavement…

Спустя несколько строк она берёт неверную ноту и сбивается. Не намереваясь больше петь, она отходит от перил и опускает взгляд.

– Здорово, – невпопад и нечестно говорит ей человек. Королева знает, что он лжёт, что она не умеет петь, но не возражает ему: она не любит пустых споров. – Что это?

– Из «Кошек», – отвечает она. – Привязалась, уже несколько месяцев пою… Терпеть не могу «Кошек».

– А мне нравятся…

Она только усмехается, не веря сказанному. Не понимая, как можно любить мюзикл и не помнить его главную арию. Но люди часто говорят ей, будто любят что-нибудь, на самом деле сохраняя равнодушие, а то и вовсе не зная, о чём идёт речь. Люди часто ей врут, и она научилась быстро распознавать лжецов. Когда-то ей даже доставляло удовольствие ловить людей на их собственной лжи, но со временем это наскучило. Наскучили даже сами люди, пустые и фальшивые, прикидывающиеся друг другом и ей самой, притворяющиеся друзьями и влюблёнными, пытающиеся изменить её саму, нацепить на неё такую маску, которая им бы понравилась.