Текст книги "Лжедьявол"

Он останавливается на площадке второго этажа, толкает дверь, которая оказывается незапертой. Мы заходим. В коридоре сумрачно и прохладно, пахнет болотом. Возле входной двери, прислонённый к стене, стоит гроб с издырявленной крышкой. Из комнат в конце коридора доносятся шорохи, перешёптывания и шаги.

– Так, – соглашаюсь я. – Но отчего вы думаете, что я не уйду ни с чем? Вы ведь знаете, что для себя мне ничего не нужно.

Вижу, что он кивает и садится в кресло напротив окна. Мне сесть не предлагают, но я и не прошу.

От тепла снежная корка на моих джинсах тает, образуя мокрое пятно на заду. С сапог натекает лужица, чёрная кожа идёт солевыми разводами. Я несимпатичная, растрёпанная и неопрятная – совсем не пара Дьяволу.

– Верно, вы не любите чудес и не желаете их для себя. И всё-таки я полагаю, что справедливо отношу вас к тем мечтателям, которые загадывают что-нибудь несбыточное и ненужное, вроде мира во всём мире или избавления от болезней. Впрочем, вы ведь не любите людей…

– Отнюдь! – возражаю, почти возмущаюсь, я. – Очень люблю!

– Тогда не заявляйте с уверенностью, – просит или, вернее сказать, требует Дьявол, – что не станете просить ничего для других людей. Или, быть может, вы даже сможете полюбить мой народ и меня самого и попросить за нас.

Из спален в конце коридора на свет выходят двое: знакомая мне ведьма с Вторым Знамением на руках и какой-то тощий тип, ещё более несимпатичный и неопрятный, чем я. Ещё один материализуется из тени, отбрасываемой гробом. Делает он это до того резко и неожиданно, что я едва не подскакиваю.

– Хотя вы ещё не согласились, – сообщает мне Лукавый, – вне зависимости от вашего ответа до самого праздника моя свита будет присматривать за вами. Я решил, что лучше бы представить вас друг другу. Знакомьтесь, Второе Знамение, мой главный информатор и шпион.

Кот протяжно мяукает, приветствуя меня, хотя я совершенно уверена, что он умеет говорить.

– Роза из рода Северных Ветров, ведьма, варит мазь для моего колена, совершенно незаменима в мелких поручениях. Не стесняйтесь просить, Алиса Евгеньевна, моя свита – свита королевы.

Понимающе киваю и благодарю его за такую возможность. Очень сомневаюсь однако, что я ей воспользуюсь: никто не помешает Дьяволу решить, будто исполнением этого «мелкого поручения» он расплатится со мной за роль королевы. Надо быть осторожными с теми, кого называют Лукавыми – вдруг это неспроста…

– Тенёв, демон, некогда очень глубоко погрязший во грехе человек. Разбирается в человеческой психологии.

– Рад наконец быть лично представленным вам! – с восторгом провозглашает он, ради антуража снимая не бог весть откуда взявшийся котелок и отвешивая поклон.

– Взаимно, – бормочу я, протягивая ему руку.

Рукопожатие у Тенёва слабое и нервное: он хватает меня за самые кончики пальцев и истошно трясёт, пока моя рука не выпадает из его. Поспешно убираю её в карман.

– Барон Мариус фон Фландерхоф, – произносит Дьявол, указывая всей ладонью на последнего, самого оборванного и жуткого, выглядящего так, словно его похоронили несколько месяцев назад: одежда на нём грязная, начавшая истлевать, кожа с признаками разложения – воскрес он явно не сразу после погребения. Он тоже отвешивает мне низкий, почти шутовской поклон. Лукавый, называвший, кроме имён, предназначение каждого из присутствующих, подумав, добавляет: – Барон у нас для красоты…

***

Смеркается. В парке всё меньше людей, которые косятся и задают вопросы. Вечер – это время разойтись по домам, включить свой вечерний сериал и ждать, пока жена позовёт ужинать. Вечер – время, когда ульи многоэтажек подсвечивают свои ячейки янтарно-медовым сиянием, когда пчёлы возвращаются в свои дома и рассказывают пчёлам-соседям, как прошёл день. Вечер – это безлюдные переулки и дворы, и ютящиеся в них худые подростки, замёрзшие и злые, которых дома никто не ждёт и не любит. Это девушка, зябко топчущаяся на одном месте – короткая юбка не греет её – и окоченевшие пальцы, протягивающие ей зажигалку. Это кошка, отважившаяся выйти на охоту, и её отчаянно пищащие котята. Это попрошайки, встающие с грязного пола переходов и пересчитывающие мелочь в пластиковых стаканчиках, собирающиеся купить дешёвой водки и полбулки чёрного на те деньги, которые у них не отберут.

Вечер – это хрупкая девушка с волосами яркими, будто огонь, заходящая в парк. Всю дорогу до парка на неё оглядываются, за спиной перешёптываются.

– Эй, ведьма! – кричит вслед парнишка – почти мальчик – усевшийся на спинку скамейки, судорожно сжимающий в покрасневших пальцах бутылку пива. – На жертвоприношение идёшь?

Друзья его разражаются хохотом. Они молотят кулаками и топают по скамейке, она осыпается свалявшимся снегом и крохотными сосульками. Они злы и обижены на весь мир, потому что природа одновременно одарила их бушующими гормонами, нескладностью и прыщами. Они малодушны и радикально настроены, потому что не успели ещё завести ничего, чем можно было бы дорожить. Они критикуют тех, кто ценит нажитое, называют их идиотами, а себя – гениями, непонятыми и отвергнутыми.

В современном мире гениям мало что остаётся, кроме как сидеть на парковых скамейках, хлебать дешёвое пиво прямо из бутылок и осыпать проходящих мимо язвительными комментариями.

– Оглохла что ли, рыжая? – вторит ему приятель с сальными волосами. – К тебе обращаюсь! На шабаш собираешься? Жертву Дьяволу приносить?

Он смеётся, приставляя руки к голове, чтобы изобразить рога Сатаны. От этого жеста пиво льётся ему прямо за шиворот. Он чертыхается. Подростки начинают гоготать ещё громче.

Огненноволосая ведьма оборачивается и скромно улыбается. Второго Знамения при ней нет, сегодня у Розы другая компания: на пеньковой верёвке она ведёт грязно-серого козла с роскошными рогами, описывающими полный круг и ещё маленький хвостик. Козёл флегматичен и не обращает на подростков внимания: длины верёвки ему хватает для того, чтобы подойти к ближайшей урне и начать в ней копаться. Возможностью сожрать целлофановый пакет козёл решает не пренебрегать.

Она специально дождалась темноты, чтобы идти в парк: надеялась, что тут уже не останется никого, кого можно было бы напугать или удивить. Пьяным подросткам всё равно никто не поверит, думает ведьма, поэтому не беспокоится о них.

– Я лечу в гости, – сообщает она. – Не на шабаш. И козёл не жертвенный.

Один из парней крутит пальцем у виска, давая своим друзьям и самой Розе понять, что считает её сумасшедшей. Они смеются вместе с ним, соглашаясь и поддерживая, мол, конечно, эта рыжая спятила, ну да это было сразу понятно: кто же козла выгуливать пойдёт, если не безумец?

«Смейтесь-смейтесь, – злорадно ухмыляется про себя Роза. – Люди всегда были глупы и недальновидны… Ничего, посмотрим, кого из нас к утру будут считать сумасшедшим».

Потянув за верёвку, она заставляет козла отойти от мусорки: вроде бы умный, учёный козёл, покорно идущий, куда нужно и не выписывающий при этом кругов, а всё равно, как и все козлы – идиот и ест мусор! Старую собаку, как известно, новым трюкам не научишь, а козла не научишь не быть козлом, вести себя подобающе в приличном обществе и не позорить хозяина. Впрочем, в приличное общество со своими козлами обычно не приходят, а если и приходят, то только такие, которых уже нельзя опозорить… Роза надеется никогда не стать такой.

Она садится на своего питомца верхом, крепко вцепившись в рога, и велит ему:

– Вперёд, Рёк! Летим!

Козёл вдруг начинает рыть землю, словно разъярённый конь, встаёт на дыбы, делает два коротких прыжка вперёд и наконец поднимается в воздух.

Подростки падают со скамейки и копошатся в сугробе. Они кричат друг на друга, ворчат и кряхтят, бьют друг друга локтями и коленями, пытаясь встать. Больше всего достаётся парню с сальными волосами, упавшему первым: на него вылито всё пиво, на него упали все приятели, у него ушиблены рёбра и затруднено дыхание.

– Твою мать! – кричит один из них, так и оставшийся сидеть в снегу, однако слезший с товарищей. – Это правда ведьма! Настоящая!

– Кто-нибудь её заснял? Нет? Вот и заткнитесь, раз нет доказательств! Ушла она вместе с козлом, а вы все просто ужратые…

Воздух холоден и плотен: ведьма велит Рёку подняться повыше, чтобы их скрыли облака. Ей нравится представлять иногда, что козёл вовсе не летит, а умеет ходить по облакам, и будто в доказательство этому Рёк бьёт по ним копытами, будто летающий козёл сам по себе – недостаточное для Розы чудо.

Ветер бьёт ей в лицо, развевает волосы, придавая им сходство с трепещущим огоньком свечи. Холод до боли впивается в щёки, ресницы покрываются плотной изморозью и слипаются. Роза не велит козлу спуститься, боясь обнаружения, она уверена, что Рёк сам без труда отыщет дорогу. Им нельзя спускаться, чтобы обогреться и выпить чаю: нужно спешить, нужно добраться до рассвета, пока люди не проснутся и не заполонят улицы.

Люди – существа солярные, уверенные, что день принадлежит только им, что днём безопасно. Конечно, некоторые из них отваживаются выходить из дома и по ночам, но они обычно пьяны и ходят группами, пытаясь таким образом огородиться не то от опасности, не то от страха. Они знают, что ночь создана не для них, что её истинные обитатели выбираются из убежищ и в любой момент могут напасть. Из того же страха. Ни лунарные, ни солярные существа не злы и не агрессивны по натуре своей, но они слишком мало знают друг о друге, а незнание всегда было плодородной почвой для домыслов и страхов. Поэтому они стараются не пересекаться. Поэтому вампир не выходит на охоту при свете солнца, а призрак на рассвете шмыгает на чердак: просыпаются толпы солярных существ, готовых бить тех, кто отличается, тех, кого они боятся.

Впрочем, в нынешних реалиях любому живётся несколько легче: люди стали терпимее. Женщину не потащат на костёр при подозрении её в колдовстве. Шатающегося по ночам бледного типа не обвинят уже в вампиризме. Утопленниц вылавливают из рек, не позволяя им обратиться в русалок. Они не верят больше в нечисть богохульную, хотя по-прежнему с опаской озираются, гуляя по ночам: они боятся друг друга.

И всё-таки Роза опасается быть увиденной. Не так велика пока толерантность людская, чтобы они махнули рукой на летающего козла. Теперь, конечно, костра можно не бояться, а вот посадить их вместе с Рёком на цепь и показывать в цирке вполне могут.

Они летят на запад, туда, где сгущается тьма и рассеиваются облака. Рёк перестаёт перебирать копытами, воображая, что бежит, и поджимает ноги. Внизу уже виднеется длинное озерцо. Козёл начинает снижаться.

Он наконец приземляется на заросшем камышами берегу, незаметно переходящем в озеро. Ведьма слезает и отчаянно растирает замёрзшие руки и лицо. Рёк щиплет растущую между камышами траву, шелест будит нескольких лебедей. Они поворачивают головы медленно и степенно, одаривают козла недовольными взглядами, но не начинают кричать или шипеть.

– Азурит! – зовёт Роза громким шёпотом, ещё не до конца пришедшая в себя. – Выходи! Я знаю, что ты где-то здесь.

Азурит давно облюбовала себе озеро Веленце, хотя утопилась в реке и по негласным правилам, принятым среди русалок и водяных, должна была там и сидеть. Но в Веленце тёплая вода и всегда полно птицы, которую можно незаметно и совершенно безнаказанно есть. Азурит не любит птицу и редко охотится на неё, но таковою возможность всё же считает преимуществом этого места обитания. Кроме того, густые камыши надёжно скрывают Азурит от туристов и смотрителей заповедника, от фотографов и заблудившихся. На людей, правда, не поохотишься, на глубину не утащишь: нет в Веленце глубины.

Теперь же Роза не только знает, что Азурит где-то здесь, но и видит её: русалка стоит в зарослях камыша, нагнувшись, и полощет в воде длинные волосы. Она старается не касаться их пальцами, боясь повредить разбухшую, мацерированную кожу.

– Азурит! – зовёт Роза громче. – Имей совесть: я летела к тебе почти три часа, а ты даже не здороваешься!

Она разувается и делает шаг в воду. Вода холодная, но ведьма до того озябла во время полёта, что уже не чувствует этого.

– Здравствуй, – миролюбиво отвечает русалка. – Чего надо?

– Знаешь, чего. Твоей помощи нашему общему господину. Отдай то, что он вверил тебе на хранение.

– Общему господину? – фыркает Азурит. – Не общий у нас с тобой господин. Я подчиняюсь Великому Переплуту, а не Велесу…

– Да, – перебивает ведьма, – а я славлю Владыку Анголона. И оба они теперь в иерархии ниже Велеса, который заступился за них перед людьми и нашёл им укрытие. У нас общий господин, Азурит, и он велел кое-что сохранить для него. Возвращай.

Тихо бурча что-то себе под нос, утопленница скрывается в камышах. Роза остаётся ждать её, стоя по щиколотку в воде.

Она знает, отчего русалка вредничает и не хочет называть Дьявола своим господином: он выгнал её из своей квартиры – хотя на самом-то деле это было обиталище Щапоньева – не удостоив внимания или хотя бы приветствия. Строго говоря, Роза даже не уверена, знал ли Сатана, что в его апартаментах тем вечером была русалка. Скорее всего, не знал: больно много чести каждого осмотреть и опознать.

Отодвинув массивный с виду валун, на самом деле полый внутри, под которым Азурит пряталась днём, русалка отгребает слой ила и извлекает на поверхность дощатый ящик. Ящик тяжёл, из щелей его сочится вода. Но Азурит не ждёт, пока он полегчает, а вместе с водой волочит свою ношу к ведьме.

– Забирай своё «кое-что», – ворчит она.

Ведьма не торопится взять ящик из её рук: она поддевает крышку ногтями и сдвигает её: в ящике лежит заржавевшая от длительного пребывания в воде кольчуга. Ведьма довольно кивает.

На берегу отчаянно и коротко кричит козёл. Перехватив его поперёк туловища, в шею Рёка вгрызается молодая девушка. Волосы у неё тусклые и свалявшиеся, глаза дикие, бегающие от выходящей из озера ведьмы к затихшему в объятиях козлу. Кровь она втягивает с хлюпом и чавканьем.

– Что за чёрт? Ты что это творишь?

– Фвой кофёл? – не отпуская шею Рёка, вопрошает вампир. Глаза у неё округляются, вид делается искренне раскаивающимся. – Профу проффения… Кхм… Я не знала, думала, бродяжка какая, от стада отбился…

Роза даже не находит, что ей сказать в ответ. Надо же было оставить животное прямо в охотничьих угодьях!

На её плечо капает вода, потом плюхается мокрая русая прядь. Пахнет затхлой водой, илом и рыбьей чешуёй: к уху ведьмы склоняется утопленница и шепчет:

– Это подружка моя, младшая дочка графа Мольнара. Двинутая малость… Ты уж не обижайся на неё, ладно?

Роза не обижается и не злится, но всё-таки расстраивается: летающие козлы в зоомагазинах не продаются. В руках у неё тяжёлый ящик со старой, ржавой от длительного пребывания в воде кольчугой, у неё мокрые ноги и сырые от растаявшей изморози волосы. Как она вернётся со своим поручением к Дьяволу, ведьма не знает.

***

Машину тётка водит аккуратно, не пытается проскочить на красный, не кроет матом тех, кто не уступает ей дорогу или влезает в ряд, хотя места там явно не хватало. Она по обыкновению своему пребывает в благом расположении духа, улыбается и пересказывает мне какую-то очень, по её мнению, забавную книгу. Мне она, правда, таковой не кажется, потому что тётка моя слов не подбирает и всё время путается в сюжете. Я уже и сама в нём путаюсь. Дело осложняется ещё и тем, что время от времени тётка прерывает рассказ, чтобы подпеть«ABBA» или «Ласковому Маю», голоса которых то и дело доносятся по радио.

Мне уже почти двадцать лет, за эти годы изменилось всё, что угодно, кроме репертуара «Ретро FM». Все эти почти двадцать лет я слушаю по радио в машине одни и те же песни, хотя, по логике вещей, за этот срок репертуар радиостанции должен был расшириться на сотни или тысячи песен, написанные в годы, успевшие стать ретро. Девяностые – это ретро, можно смело включать песни тех лет. Ещё год, и, пожалуй, кто-то назовёт ретро нулевые. Загвоздка в том, что, слушая расширенный таким образом репертуар, все мы – да-да, не дети семидесятых, а все мы – будем чувствовать, как стремительно стареем, как быстротечно время, и сколь убогой за это самое время стала популярная музыка.

Тётка заканчивает петь про Распутина – хотя большую часть текста она мычит, а не поёт – и я наконец решаюсь спросить:

– А разве дядя не будет против?

– Да пошёл он в жопу, – смеётся тётка, – дядя твой! Всё время ворчит и возмущается. Дом не только его, и я тебе разрешаю.

Я благодарна тётке. Не за то, что она разрешила мне завести собаку, но за то, что в очередной раз встала на мою сторону. Хотя и за собаку тоже.

Мы останавливаемся, и тётка сверяется с навигатором и табличкой, прикрученной к забору.

– Вроде, здесь, – говорит она. Да, вроде… Кто б знал наверняка… – Ну, ты иди, а я тебя в машине подожду.

Отхожу, невольно усмехаясь в воротник: представляю, как сейчас я скроюсь в ограде, и моя тётка даст себе волю, будет петь в полный голос и отвечать на реплики ведущего. Может, она даже собирается позвонить им и попросить поставить ещё раз песню про Распутина.

В доме меня уже ждут: выдают тапочки, ведут за собой. Все двери в коридоре, кроме одной, заперты. За одной из них истошно лает собака. Но меня ведут не к ней, а как раз в незапертую. Там на лежанке возле батареи свернулся вокруг трёх щенков кобель таксы. Увидев меня, он поднимает голову и машет хвостом.

– Ну, вот они, – говорит Кристина, которой как будто неловко не то за щенков, не то за их запертую мать. – Выбирай.

Она раскладывает их по полу. Щенки круглые, толстые, с ещё не вытянувшимися мордами – они гораздо больше похожи на помпоны, чем на щенков. Поднимают слишком большие ещё головы, смотрят на Кристину, на меня, неловко переставляя короткие лапы, пытаются идти, но всё-таки скорее ползут, не отрывая круглых животов от пола. Только один из них остаётся лежать там, где его положили, лениво таращась на меня полуприкрытыми глазами.

«Что, брат, – думаю я, – тоже одиночка? Не любишь компанию и не хочешь тянуться к ней? А может, ты просто лентяй? Может, хочешь плыть по жизни, не перебирая лапами? Может, ты и плыть-то никуда не хочешь? Только и думаешь, как бы поспать и полениться… В этом мы с тобой похожи, маленький».

Уверенно беру на руки ленивого и неподвижного. Он не возражает, не скулит и не царапается. Ластиться, впрочем, тоже не спешит.

– Поедем домой? – спрашиваю я его. Он смотрит на меня, не поворачивая головы. Дьявольски флегматичный пёс!

В ногу мне уже тычется чуть более активный щенок. Кобель тоже подходит посмотреть, что это я делаю с его отпрыском.

– Он тоже с тобой хочет, – смеётся Кристина, имея в виду, конечно, щенка.

Но всех я взять не могу: хватит мне и одного лентяя. Оборачиваю его любезно выделенным полотенцем, и мы уходим: я и моё чёрт знает которое знамение на руках.

К удивлению моему, тётка, дожидаясь нас, не стала звонить на радио и подпевать во весь голос. Она стоит, подперев задом собственную дверь, и курит. Я даже не знала, что она курит…

Мир полон чужаков, о которых мы не знаем ничего, кроме имён – да и то, только в лучшем случае. Самое страшное, что часто эти чужаки оказываются близкими нам людьми, семьёй. Как часто мы спрашиваем у своих родителей, о чём они мечтают? Чего боятся? Обычно мы не спрашиваем этого вовсе, считая, что они, чужаки, вид какой-то совершенно другой, на мечтания и страхи неспособный.

Я впервые думаю, что на самом деле мир не делится на чужаков и одиночек: мы все одиночки. Мы до того боимся быть отвергнутыми, непонятыми и непринятыми, что не открываемся. Так мы становимся одинокими. Так становимся чужаками для других. Счастливые синтепоновые люди ничем от нас не отличаются: они просто не побоялись высказаться, открыться и взамен получили открытие от кого-то другого.

А может, я и не права. Может, у всех в жизни так, как у нас с Котом: нет любви и понимания, нет двух разрушенных одиночеств, есть только слабый отсвет ночника, с которым мир кажется не таким уж тёмным, а одиночество – не таким уж бесконечным. Может, синтепоновые люди как раз самые одинокие из всех: они уже связали свою жизнь с какими-то чужими одиночками, они вынуждены изображать счастье и улыбаться на людях, всех поддерживать, смеяться над глупыми историями, громко подпевать песням на радио и заступаться за слабых. Когда никто не видит, они курят, залпом выпивают бокал вина, плачут в подушку и в конце концов прыгают из окна. Потому что жить в мире, где единственным источником света является тусклый ночник, совсем не здорово.

Я подхожу, и тётка бросает окурок в снег, себе под ноги.

– Боре не говори, – просит она. Я киваю: конечно, не скажу.

Мы едем обратно в молчании, слушая про белые розы. Тётя отчего-то не подпевает. Чем ближе мы к дому, тем шире она улыбается и наконец начинает качать головой и постукивать пальцами по рулю. Не то она приходила в себя, не то натягивала маску – я так и не решаюсь спросить. Она тоже ни о чём меня не спрашивает до самой подъездной двери.

– Как назовёшь-то его?

Щенок крохотный и мягкий, пахнущий молоком, свернувшийся клубком в полотенце и тихо скулящий. Я не знаю, как его назвать. Но она права, как-то всё-таки надо.

– Пусть будет Моцарт, – говорю. Ему не подходит это имя, но сколь же многим на самом деле не подходят их имена! Самого честного и открытого, кого я знаю, называют Лукавым. Наверное, имена всё-таки не имеют никакого значения.

Декабрь

Несмотря на заверения некоторых личностей, людей можно разделить вовсе не на две, а на бесконечное множество категорий. Если только людей вообще возможно разделять на категории. Я предположу, что это возможно, и тогда вынесу одиночек в отдельную, которую в свою очередь можно подразделить на великое множество подкатегорий. А там уже начать выделять подпункты. Когда-нибудь я непременно проведу социологическое исследование и представлю миру полное описание и подробную классификацию одиночек и одиночества. Спустя каких-то десять лет в каждом учебнике психологии и социологии можно будет отыскать «Классификацию одиночества по Вишнёвой», и именно она сохранит моё имя в летах.

Вернее, это было бы возможно, если бы только я избрала сферой своей деятельности психологию или социологию. Но у меня впереди ветеринария. Теперь в моде узкая специализация, не бывает больше таких, как в древности, описаний: «математик, физик, оратор, философ, политический деятель, сатирик» – уж будь добр избрать себе какое-нибудь одно поприще и там и сидеть весь остаток жизни. Мне в этом плане повезло несколько больше: у меня, по крайней мере, имеется среднее образование и при желании я могу получить второе высшее и даже третье. А что делать тем, кто связывает свою жизнь со спортом, например? Куда податься балерине на пенсии? Она не напишет научный труд, даже если между прочим окажется невероятно умна и проницательна: образования-то нет, степени научной нет, вот и не книгу вы написали, сударыня, и не практическое пособие, а ерунду бездоказательную, которой грош цена! В обратную сторону это тоже работает: нельзя в пятнадцать лет стать танцовщицей балета, даже если очень хочется. Нельзя прийти в гимнастику. Поздно в этом возрасте мечтать стать гонщиком формулы-1. В пятнадцать лет все уже ждут от тебя свершений в спорте, твоё имя должно уже быть на устах, а иначе пусть вообще не появляется. И в самом деле, кто станет растягивать никогда не танцевавшего подростка, разучивать с ним позиции, если его сверстницы уже уверенно могут исполнить коду Одиллии? Ясное дело, никто…

Но восславим же современный мир, помешанный на узкой специализации, где в четыре года пора решить, чем ты хочешь заниматься всю оставшуюся жизнь! Чем меньше объект, тем подробнее его можно изучить, сравнить и описать, и чем раньше вы начнёте, тем больше анализов и исследований успеете провести. Ну и пусть вы совсем не знаете близкородственных предметов и дисциплин – если только у вас есть время задумываться об этом и сожалеть, значит вы не были достаточно сконцентрированы на объекте своих исследований и не достойны их продолжать!

Но вернёмся же к одиночеству и одиночкам. Пока условно можно разделить их на тех, кто одинок без осознанной тяги к одиночеству, и тех, кто совершенно определённо одиноким быть желает. Саму себя я бы, пожалуй, отнесла ко второй категории. Мне вполне комфортно быть одной, более того – бывает непросто целый день находиться в компании. Восславим же современный мир, улицы которого заполонены людьми и одиночеством!

Если кто и в состоянии испортить мне картину идеального современного мира, где я имею полное право пребывать в одиночестве те полчаса, пока еду в автобусе до тёткиного дома, то это, несомненно, Кот. Есть у него дурная привычка провожать меня до дома, хотя ему совсем не нужно в ту сторону.

«Я хочу побыть с тобой хотя бы немного!» – говорит он мне всякий раз, когда я пытаюсь отделаться от его компании.

Да, он хочет. А я не хочу. Я не люблю Кота, он мне не нужен, и это у нас взаимно. Друг для друга мы крохотные и далёкие огоньки звёзд в ночном небе. Мы даём друг другу недостаточно света и совсем не даём тепла. Я не хочу понять Кота и скрасить его одиночество. Он не хочет понять меня и одарить одиночеством хотя бы ненадолго.

Другая на моём месте радовалась бы такому вниманию, такой верности и почти собачьей преданности, меня же она тяготит. Иногда я даже задумываюсь о том, не вызвана ли эта тяжесть чувством вины перед Котом за то, что я не могу отплатить ему той же монетой: быть всегда рядом. Мы с ним смотрим на звёзды через очень разные призмы восприятия: мне мало одной только этой тусклой звезды, мне нужен мощный источник света, находящийся близко, обжигающий и слепящий – что-то, что больше никогда не позволит мне чувствовать себя окружённой тьмой; Кот же верит, что эта звезда путеводная и со всех ног бежит к ней. Горькая правда заключена в том, что ногами до звезды не добраться ни мне, ни ему.

Сегодня он тоже ждёт меня, стоит возле ворот, возле группы курящих девушек и над чем-то смеётся. Мне хочется сбежать от него, спрятаться, скрыться… Увы, ворота только одни.

– Здравствуй, – говорю я ему.

– Привет! – радостно отвечает мне Кот, хватая меня за руку.

Руки у него тёплые, мои же – всё время мёрзнут и покрываются сеточкой сосудов, делаясь похожими на лапы рептилии. Они шелушатся, расползаются мелкими кровоточащими трещинками и остаются такими до самого лета. Ни один крем на свете не поможет рукам, назойливо вытягиваемым из карманов!

Я ворчлива и в такие моменты неприятна самой себе. Я всё ещё злюсь и обижаюсь на Кота, заставившего меня ждать его в промёрзшем парке, много раз до того заставлявшего меня ждать его в различных местах разной степени промёрзлости. Я злюсь из-за того, что он не позволяет мне бывать одной. Злюсь на его ревность. Злюсь на его невнимательность, на наплевательское отношение к моим интересам.

Я злюсь на саму себя, потому что рядом со мной до сих пор только холодный и неверный свет далёкой звезды, хотя давно уже пора было бы от неё отвернуться.

Я тяну его, хотя и не особенно настойчиво, в сторону пивоваренного завода, в сторону поля, которое уже много лет ничем не засеивалось и превратилось в пустырь, в сторону промышленной зоны, развороченной тракторами и грузовиками земли, фургончиков и бараков неопределённого назначения. Я тяну его в сторону свор бродячих собак, размытых грунтовых дорог, иссушенных кустов и осыпавшихся бетонных заборов. Я тяну его в ту сторону, в которую редко кто-то ходит, настолько заваленную снегом, что уже и не видно, какая она грязная и расхлябанная. Однако Кот одёргивает меня.

– Куда ты? – спрашивает.

– На остановку, – отвечаю я. – На трамвай.

Кот кривится и морщит нос.

Ему не идёт такое кривляние, как оно не идёт любому мужчине. У Кота черты лица мягкие и правильные, и без того не придающие ему особенной мужественности. Однако, когда он не кривляется, Кот красив. Мне нравятся его тёмные частые веснушки и тяжёлые кудри, нравится его манера говорить тихо и вкрадчиво, легко подбирая нужные слова. Мне нравится то, каким он кажется, но не то, каков он на самом деле. И за это я чувствую себя несколько виноватой.

– Не люблю трамваи, – произносит он. – Пойдём на автобус.

«Раз не любишь, можешь и не ехать», – едва не вырывается у меня. Усилием воли удерживаю злость внутри. Он не виноват, что я согласилась встречаться с ним, не виноват, что хочет побыть рядом. Не виноват в том, что это его желание обычно не вовремя и не к месту, у него вообще не получается вовремя и к месту. Не виноват ли?

Он не идеален. Я тоже. Идеальных людей вообще не бывает. Но есть хорошие, есть прекрасные. И если честно, я думаю, что все люди прекрасны по-своему, просто далеко не каждого мы хотим узнать, чтобы увидеть, как он прекрасен. Я не люблю Кота, я его даже не знаю, и у нас это взаимно.

Я как-то раз попыталась выяснить, любит ли он сладкое, в ответ на это Кот разорился гневной тирадой, заявив, что это вовсе и неважно. Конечно, нет. Важно сверить системы ценностей и взгляды на быт и семью, выяснить, придерживается партнёр патриархальных взглядов или поддерживает равенство, хочет ли он завести троих детей или до старости воспитывать лабрадора, поддерживает ли он идею свободных отношений или верит в моногамию и любовь на всю жизнь, будет ли против завести енота и козу, в конце концов. Но мы с Котом не знаем друг о друге и этого, он даже не знает, сколько мне лет – наверное, и это тоже неважно… Он знает моё имя, а я знаю, что не хочу называть его так, как он мне представился. Я знаю, что не хочу прожить всю жизнь с человеком, не зная даже, сколько сахара класть в его чай. Потому что он считал, что всё это неважно.

Мы идём вместе в сторону частного сектора, в сторону небольших коттеджей и покосившихся избушек, в сторону грунтовой дороги с глубокими колеями, покрытой хлюпающей и чавкающей смесью грязи и снега, в сторону развороченного двора, по которому с восторгом носятся собаки, базара и нескольких торговых центров, которые внутри тоже больше похожи на базар, в сторону автобусной остановки. Я хочу побыть одна, хочу ехать домой на трамвае, но это неважно.

– Тебе когда-нибудь делали предложение? – спрашивает меня Кот. Настроение у него хорошее. – Предлагали выйти замуж?

– Предлагали, – отвечаю я.

Семь раз. Семь раз я в различных вариациях выслушала признания в любви или вечной верности, клятвы в том, что меня будут носить на руках, а я не буду знать нужды… Семь раз я смотрела на протянутое мне кольцо с ужасом, думая о том, что я совсем ничего не чувствую к просящему, что он всего лишь далёкая звезда, такая далёкая, что я её даже не вижу. Ни с кем из этих семерых я не состояла в отношениях, мы с ними взаимно почти не знали друг друга, но все они умудрились заочно полюбить меня. По крайней мере, так они говорили. Я им не верила. Семь раз я ответила отказом, но обо всём этом я Коту не говорю.