Текст книги "Маска короля"

– У вас есть медицинский корпус?

Светлана мне не о чем не сказала.

– Конечно. Я, наверное, забыла вам его показать. Ну, как-нибудь в другой раз, там нет ничего интересного. Кстати, – она бросила взгляд на часы, – обед почти закончился, сейчас все разойдутся по классам. Самое время познакомиться с вашими подопечными. Поверьте, это очень милые девочки, они были так привязаны к Евгении.

– А что с ней произошло?

– Тяжелая история. Мы не любим о ней вспоминать.

Все ясно. Тема закрыта.

Мои девочки, все девять, ожидали меня в классе. Здесь у каждой группы был свой собственный класс. Оля. Яна. Василиса. Алла. Татьяна. Елена. Маша старшая и Маша младшая. Галина. У каждой на лацкане пиджачка прицеплен аккуратный бейджик с именем. Удобно, особенно для нового человека, такого, как я.

– Добрый день! – поприветствовала девочек Светлана.

– Добрый день, Светлана Игнатьевна, – хором отозвались они, вставая. Воспитательница махнула рукой, и девочки сели. Господи, до чего же они похожи: ровные спинки, ручки сложены на коленях, глазки потуплены.

– Я хочу вам представить вашу новую учительницу, знакомьтесь – Лия Захаровна.

– Добрый день, Лия Захаровна. – Послушные дети. Дети просто не могут быть такими послушными, особенно если это – трудные подростки.

– Добрый день. – Я улыбнулась, стараясь показать, что я вовсе не страшная, а очень даже милая.

– Ну, я вас покидаю, – обращаясь ко мне, произнесла Светлана. – Сейчас у вас по плану – урок свободного творчества. Рисование, лепка, вязание крючком. До половины пятого. В конце урока каждая из девочек должна представить что-нибудь, сделанное своими руками. Ну и рассказать, что это, для чего оно нужно, и так далее. Если захотите, выставите оценки, лучшие работы отбираются для специального музея. Каждый месяц – выставка, победитель получает приз. Все понятно?

Куда уж понятнее. Ну вот, впервые я осталась наедине со своими тиграми. И с чего начать? Девять пар глаз внимательно следят за каждым моим движением.

– Добрый день, дети, – когда не знаешь, с чего начать, поздоровайся.

– Добрый день, Лия Захаровна, – хором повторили они приветствие.

– Можно просто Лия.

– Лия Захаровна, – поправила меня худенькая девочка с ярко выраженной восточной внешностью. Маша, если верить тому, что написано на ее бейджике. Про себя я обозначила ее как Маша-старшая, она действительно выглядела старше всех в этом классе.

– А если я хочу, чтобы вы называли меня просто Лия? – Я не собиралась отступать. Здесь я главная.

– Нам запрещено называть учителей просто по именам, – спокойно отозвалась девочка. – Вы, наверное, еще не в курсе.

– Не в курсе, – призналась я. Главный принцип: прежде чем на что-то претендовать, нужно сначала освоиться с местными порядками. – Ладно, Лия Захаровна, так Лия Захаровна. Чем вы обычно занимаетесь?

– Я – вяжу, – ответила Маша-старшая. – Оля с Яной вышивают. Лена, Василиска и Танька – мягкие игрушки мастерят. Младшие рисуют.

– Вот и хорошо. Занимайтесь. – Никто не шелохнулся. Похоже, я снова сделала что-то не то? – Ну, что не так?

– Вы должны шкаф открыть, – подсказала Маша-старшая. Точно, Светлана что-то такое говорила, и ключи у меня были. Целая связка ключей.

– Который? – Шкафов здесь было три: голубой, зеленый и ярко-розовый.

– Зеленый, в голубом – учебники и тетради, в розовом – телевизор, видеомагнитофон и проектор. Для уроков.

– Спасибо.

– Пожалуйста, Лия Захаровна, – девочка даже улыбнулась. Робко, словно бы раздумывая, можно ли мне верить или пока не стоит. Следующие два часа прошли в тишине и благодати, дети занимались привычными делами, а я наблюдала. Мое присутствие здесь вообще требовалось постольку-поскольку.

Вот черноглазая Мария: старательно шевелит спицами, считая про себя петли и ряды, полненькая Оля пытается понять, почему она начала вышивать небо на картинке красной, а не голубой ниткой, Галина, прикусив от волнения нижнюю губу, рисует. Она прополаскивает кисточку в стакане с водой, смывая ненужный цвет, а потом облизывает ее. Следовало бы прекратить это безобразие, но… Девочка так увлеклась, что мешать ей казалось кощунственным. Когда до половины пятого осталось двадцать минут, я скомандовала – конец работам. Девочки быстро сложили вещи обратно в шкаф. Потом каждая продемонстрировала мне свои достижения: половина носка, почти законченная вышивка с церковью и красным небом, очень симпатичный медвежонок. Я так и сказала. Василиса робко пробормотала что-то вроде: «Спасибо», видно было, что моя похвала ей приятна. И в завершение – детские рисунки. Ничего необычного: солнышко, травка, кривоногая лошадь и кособокий дом.

Этот рисунок был последним. Ничего яркого, светлого и радостного, ничего такого, чему полагается быть на всех детских рисунках. Бурое. Красное. Черное. Бурые деревья, красные кресты, в центре – черная фигура. Это явно человек: две руки, на каждой – пять скрюченных пальцев, похожих на звериные когти, две ноги, каждая упирается в перевернутый крест ядовитого красного цвета. И лицо. Или морда. Скорее, морда: вытянутая, усатая морда с длинными не то зубами, не то клыками. На голове у существа – желтая корона.

– Что это? – Я обвела притихший класс взглядом. Дети не должны рисовать картинки, на которые и взрослым-то людям смотреть страшно.

– Король Крыс, – тихо пискнула Галя, а я облегченно вздохнула. Все понятно: Король Крыс, Щелкунчик, Мышильда. Рождественская сказка доброго дядюшки Гофмана. Просто девочка оказалась чересчур впечатлительной для таких историй.

– У Короля Крыс, – я присела рядом с Галиной и взяла ее за руку, – было семь голов, и на каждой – по короне. Но Король Крыс – это всего лишь выдумка, сказка. На самом деле его не существует. И вообще, его зовут иначе – Мышиный король…

– Нет, – замотала она головой, вырывая руку. – Существует! Я видела! Я знаю! Король крыс забрал Евгению Аркадьевну! Король крыс… – договорить ей не удалось.

– Замолчи! – Маша-старшая отвесила младшей подзатыльник. – Замолчи немедленно! Ты сама не знаешь, что говоришь! Сейчас тебя накажут! Посадят в темный подвал, и будешь там сидеть всю ночь! Вместе с крысами!

Малышка заревела во весь голос.

– Тихо! Девочки, успокойтесь немедленно! – Не хватало еще мне в первый же свой рабочий день стать причиной драки между подопечными. – Галя, никто тебя наказывать не собирается! А тебе, Мария, – чтобы как-то различать девочек, я решила называть младшую Машенькой, а старшую Марией, – должно быть стыдно так пугать младших.

– Пусть лучше она меня боится, чем… – начала Мария и осеклась. – Вы расскажете, и ее накажут, – пояснила девочка. – У нас запрещено говорить о Короле крыс.

– Я никому ничего не расскажу и рисунок с собой заберу, чтобы никто не увидел. – Решение пришло мгновенно. Я просто почувствовала, как они боятся, – не столько наказания, все-таки здесь школа, а не тюрьма, сколько этого мифического Короля крыс.

– Вы не с ними? – тихо сказала Мария.

– С кем?

– Не важно. Запомните: здесь ничему нельзя верить. – Эта маленькая взрослая женщина говорила абсолютно серьезно. Или нет? Может, это у них такая шутка? Специально, чтобы пугать новых учителей? Ничего не понимаю!

Так, в полном непонимании, прошел весь день, и следующий, и еще один. Я начала привыкать к своей работе, ничего сложного в ней не было. Мои девочки, конечно, существа замкнутые, нелюдимые, но слушались они меня беспрекословно, даже голос повышать не приходилось. Что касается преподавания – здесь имелись свои сложности, что ни говори, а математика и русский язык – вещи весьма личные, но я старалась. И, похоже, получалось у меня неплохо, во всяком случае, Светлана не упускала возможности похвалить меня. Приятно, черт возьми!

Рабочий день начинался в восемь часов утра: требовалось отвести детей на завтрак, потом – в класс. С девяти до половины второго – уроки, после уроков обед и снова занятия, уже до ужина. После ужина я могла отправляться домой. Класс, вернее, все женские классы переходили к Анне Александровне. Это была довольно милая женщина, тихая и болезненно ответственная, чем все и пользовались. Теоретически, по вечерам с Анной Александровной и Иваном Ивановичем, следившим за мальчиками, должны были оставаться еще двое учителей – мужчина и женщина, существовал даже специальный график дежурств, но… Кому, скажите, охота торчать за забором, если Анна Александровна и сама великолепно справляется?

Меня, кстати, в график дежурств пока не включали, жалели как новенькую, а, возможно, не доверяли. Ну и пусть, мне от этого только легче.

Только одно не давало мне покоя. Странный детский рисунок с бурыми деревьями, красными перевернутыми крестами и зловещей фигурой Крысиного Короля. Как и обещала, я ни словом не обмолвилась об этом, а картинку унесла домой. Тогда я еще не знала, что с территории интерната категорически запрещалось что-либо выносить.

В школе вообще было много запретов. Нельзя было курить, употреблять спиртные напитки и ругаться матом, это касалось не только учеников, но и учителей. Светлана пояснила, что мы – живой пример для наших подопечных, если мы будем делать то, что им нельзя, могут возникнуть всякие нехорошие вопросы. Ну, это еще можно понять. Но! Кроме сигарет, наркотиков и спиртных напитков, на Территорию – здесь все так и говорили: «Территория», приглушенно, с придыханием, так, чтобы сразу было понятно, какая именно территория имеется в виду, – запрещалось приносить: косметику, печатные издания вообще, кроме книг, находящихся в специальном директорском списке, видео– и аудиокассеты. Аппаратуру, впрочем, тоже. Кстати, даже мобильный телефон при входе приходилось сдавать охраннику, а в конце рабочего дня забирать. Форменная паранойя! Плюс к общему списку – с детьми запрещалось обсуждать любые посторонние темы, выводить их в город, передавать от них или им какие-нибудь записки, письма, фотографии и так далее.

Чем дольше я здесь работала – а месяц уже подходил к концу, – тем большее количество запретов прибавлялось к и без того немалому списку. На все мои вопросы, что да почему, Светлана лишь снисходительно улыбалась и в очередной раз объясняла, какие сложные здесь дети, и все эти «нельзя» существуют лишь для того, чтобы спасти их души. И я привыкла, даже это странное ощущение постоянной слежки, от которого я не могла отделаться с того самого момента, как попала в школу, постепенно прошло.

Дед Мороз

Старший следователь Алиевской городской прокуратуры Максим Ильич Морозов, более известный как дед Мороз, который день подряд пребывал в на редкость унылом настроении. И причиной тому было не очередное повышение цен, с которыми его скромная зарплата конкурировала с трудом, и не новая автомобильная стоянка, расположившаяся как раз под его окнами на месте старого уютного сквера. Хотя стоянка тоже портила настроение: теперь вместо давно знакомых привычных кленов с влажной корой и ярко-желтой по осени листвой там высились металлические фонари-столбы, а вместо клумбы с бело-розовыми пушистыми маргаритками, которые каждый год высаживала его жена-покойница вместе с домуправом Любкой Почечуевой, раскинулось гладкое асфальтовое поле для нескольких десятков стальных коней. Обидно, но что тут поделаешь! Максим Ильич давно уже смирился с мыслью, что жизнь переменилась, переменилась настолько, что в ней почти не осталось возможности для неспешного уютного существования вместе с кленами, маргаритками, деревянной беседкой, сколоченной совместно мужской половиной жильцов дома. Зато в этой, совершенно новой, незнакомой жизни замечательно себя чувствовали прогретый солнцем вонючий асфальт, железные столбы и иномарки с гладкими мордами. И преступникам новое время тоже пришлось вполне по вкусу.

Нет, Максим Ильич не был завзятым коммунистом или просто человеком, глубоко обиженным на нынешний строй, он не посещал митинги, не читал нотации о том, как хорошо жилось раньше – и колбаса, мол, была вкуснее, и солнце-то грело по-другому, и бандиты были вежливее… Нет, не были. И в то давнее время хватало отморозков, взяточников, блата, «крышевания» и много чего другого, просто все это делалось не так открыто, не так нагло.

Тут Максим Ильич, наконец, дошел до истинной причины, мешающей ему жить. Хотя, что ее искать – вон она, причина, лежит себе в серой картонной папочке на завязках, глаза мозолит.

И все вроде бы ясно: молодая женщина направлялась куда-то поздно вечером, по своим женским делам, решила срезать путь и пошла через пустырь. Новостройка – котлован вырыли, фундамент заложили, возвели коробку девятиэтажки, на этом строительство и остановилось: то ли фирма обанкротилась, то ли иные какие проблемы возникли, непонятно. Дом-недоделок мозолил всем глаза уже не первый год. Пользы никакой, один вред, пустырь вокруг постепенно превращался в свалку, пустую коробку облюбовали местные маргиналы, попросту – бомжи, хотя «маргиналы» звучит интереснее, а где заводиться это отребье, там постоянные проблемы.

Вот и девушка до места не дошла. Ее труп обнаружила одна собачница, облюбовавшая пустырь в качестве места выгула своего питомца. Вернее, тело обнаружил именно питомец, здоровенная тварь с короткой шерстью голубовато-серого цвета, складчатой тупой мордой и огромными зубами. А еще у твари были красные глаза запойного алкоголика и смешной обрубок вместо хвоста. Зверя звали Амаяк и, по словам хозяйки, худенькой нервной женщины, на фоне собственного пса выглядевшей крайне несолидно, Амаяк был весьма сообразительным существом.

Именно он – после соответствующей команды, естественно – ленивой трусцой пробежавшись вокруг тела, рванул к недостроенному дому.

Именно он, словно карающий ангел или, скорее, демон, ибо на ангела серо-голубая тварь размером с теленка ну никак не тянула, прижал к такой же серо-голубой, под цвет своей короткой шерсти, стене испуганного, грязного и вусмерть пьяного бомжа и не отпускал его, скаля десятисантиметровые клыки, пока хозяйка, разозленная тем, что пес не реагирует на ее команды, не хлестнула его поводком. Только тогда грозный рык как-то плавно перекатился в грозный зевок, и Амаяк, развернувшись, лениво побрел за нервной дамочкой.

При обыске у бомжа изъяли почти новую симпатичную женскую сумочку, а в ней – документы на имя Сухомилиной Евгении Аркадьевны. Там же, в доме, среди старых газет, тряпок, картонных коробок и пустых бутылок обнаружили и орудие убийства – окровавленный нож со смазанными отпечатками пальцев. Смазанные-то они смазанные, но в лаборатории утверждали, что пальчики якобы принадлежат именно бомжу, неудачливому последнему обладателю сумочки из черной кожи. Все ясно, дело раскрыто в кратчайшие сроки, по горячим следам.

Ясно, да не совсем. Вроде все сходится, а на душе неспокойно. Или, может, это просто старческая недоверчивость? Или все дело в том, что убитая до боли в сердце похожа на его Зарочку в молодости? Такая же чернявая и смуглая, наверное, тоже была она живой, горячей, готовой в любой момент рассмеяться над шуткой, песней, словом, и смех ее тоже, наверное, был живым и звонким, как у его Зары. Одно отличие все же было. Жена Максима Ильича умерла десять лет тому назад от рака. А эта молоденькая девочка была убита, предположительно – убогим полусумасшедшим существом из-за сумочки да пары десяток, обнаружившихся в кошельке.

Как она вообще оказалась на этом пустыре, если незримая черта городской границы пролегает как раз перед ним? По эту сторону черты – освещенные дворы и жилые дома, шумные, с горящими окнами и запахами мяса, рыбы и лука. Там, во дворах, собираются пацаны с гитарами и пивом и разукрашенные девчонки с сигаретами в зубах. Там была жизнь, а за пустырем что? Недостроенный слепой дом? Или темная полоска худосочного леса за его бетонными плечами? Куда она шла? Или откуда?

Да и само тело. Чтобы так убить, нужны время и изрядная злоба. Одно дело – отобрать у бабы сумочку, а если не отдает, быстро сунуть ей под ребро заточку, и совсем другое – истыкать человека ножом буквально с ног до головы, чтобы на теле живого места не осталось. Вот и нож всплыл: хороший, кухонный, совсем новый, импортный, дорогой. Откуда он у маргинала? Максим Ильич не знал, задержанный бомж тоже. Он вообще ничего не знал, беспомощное отупевшее существо, давно потерявшее человеческий облик. Он даже имени своего припомнить не мог, называл себя то Василием, то Сергеем, то Иваном. На Иване они и остановились. Бомж кривил щербатый рот, размазывал по морщинистому лицу слезы и нес чушь несусветную. Он никого не убивал, ну, это еще ладно, кто ж так просто в убийстве сознается! Иван утверждал, что дамочку он вообще не видел, ни живую, ни мертвую, а сумочку эту и бутылку водки ему принес сам Крысиный король. Видали любителя сказок?! Якобы король этот хотел наградить Ивана за верную службу! Какие именно услуги оказывал испитой полувменяемый маргинал их величеству, Иван сообщать отказывался, только потрясал худеньким грязным кулачком и лепетел, что он им еще покажет! Кого он имел в виду – непонятно. Бомжа определили в камеру и начали готовить документы в суд. Только ничего не получилось: Иван предпочел осудить себя сам и повесился на сплетенной из каких-то лохмотьев веревке. Дело закрыли, давно пора было его в архив сдать, но рука не поднималась. Точнее, совесть не замолкала.

Зачем она шла? Куда? Возможно, она пришла туда не одна, а с кем-то, и этот кто-то ее и убил, а потом решил повесить дело на полоумного старика. Вполне возможно, следов-то там хватало. Хозяйка серого пса объяснила, что пустырь используют все окрестные собачники, удобное место, животные и побегать могут, и пообщаться, и свои собачьи дела сделать. Мальчишки тоже сюда забредают со своим футболом-волейболом. Бомжи, опять же, куда ж без них? И умница Амаяк привел ее к бомжу. Или милиционеры неправильно его поняли? А что, если пес шел по следу какого-то другого человека, который пришел на пустырь вместе с Евгенией?

Все правильно: человек шел к дому, где и оставил сумочку как улику. От сумочки пахло убийцей, вот пес и среагировал на аксессуар, а не на бомжа. Все складывается. Только как это доказать? При всем своем уме, Амаяк не способен дать показания. Подарив животине здоровенные зубы, природа не наделила его способностью говорить.

Зато его, Максима Ильича, природа не обделила способностью думать, однако то, что он надумал, совершенно его не радовало. Казалось бы, к чему мучиться: всего полгода и осталось, а там – пенсия. Сиди себе во дворе летом, раскладывай черные кости домино и делись с такими же одинокими партнерами своими воспоминаниями. И с каждым разом твои рассказы будут обрастать подробностями, словно стена– дикою виноградной лозой, за которой и уход-то не нужен, сама растет, норовя затянуть влажной листвой глянцевые оконные стекла. И двор, изуродованный автомобильной стоянкой, и виноград, и домино были уже настолько отвратительно близки, что Максим Ильич затряс головой, норовя прогнать наваждение. Рано ему еще на пенсию, рано! Сначала он должен отыскать того подонка, который учинил подобное непотребство. И плевать, что его начальство не поймет, решит, будто старик совсем уже сбрендил. Теперь у него есть дело. А значит, нудное домино или не менее нудные карты откладываются на неопределенное время. Пока Максим Ильич не отыщет этого Крысиного короля.

Ох, чуяло старое сердце: не просто так трепался сумасшедший бомж. И недаром нацарапал он на стене камеры странный знак – корона с тремя кривыми зубцами, заключенная в круг, словно нарисованная детской рукой.

Локи

Неделю назад ОНИ сняли наблюдение.

Похоже, можно действовать. Два месяца, два долгих месяца он ждал этого момента. У него был только адрес: ничем не примечательная квартира в обычном сером пятиэтажном доме на такой же серой улице. Улица носила романтичное название – Бульвар Ленинского Комсомола. Сокращенно – БЛК. До бульвара ей было так же далеко, как воробью до орла, Ленин давно умер, и в комсомол нынче вступают лишь махровые патриоты, а название осталось. Прижилось.

Впрочем, сейчас следовало думать не о названиях, а о деле.

Dolus an virtus quis in hoste requirat?[1]1
  Кто станет разбирать между хитростью и доблестью, имея дело с врагом? (лат.) – Вергилий. Энеида, II, 390.


[Закрыть] Прав был старик Вергилий, враг – это враг, все средства хороши, когда выходишь на охоту. Они ведь не цацкаются со своими жертвами, они – другие. И Локи должен стать таким, если хочет выжить. Даже не победить – эту гидру победить невозможно – просто выжить и, если получится, срубить еще пару голов. Конечно, у сказочного чудовища тут же отрастут другие, но… Нельзя сидеть, ничего не предпринимая.

Локи и так извелся за эти два месяца. Она успела дать этот адрес и умерла – еще одна жертва на ИХ счету, а в квартире поселилась ЭТА. Просто взяла и приехала с кучей разнокалиберных коробок и толстенным белым котом. Сначала Локи подумал: все, ниточка оборвалась, эта белобрысая дамочка не могла иметь ничего общего с НИМИ, уж очень она была… светлой, что ли. Скорее всего, те, за кем он охотился, перестраховались, продали квартиру, и дело с концом. Но он продолжал наблюдать, чисто из принципа, и еще потому, что другого пути не было. Он почти уже решил завязать со слежкой, когда… Это было невероятно! Девица попала ТУДА, за серый двухметровый забор, украшенный ровными кольцами колючей проволоки. Ее пропустили за металлические ворота ядовито-зеленого цвета, куда он, Локи, тщетно пытался проникнуть уже не один день. Значит, либо девица была с НИМИ, либо… Очередная жертва, как Женя.

Если она жертва… в пользу этой версии говорила слежка, Локи из шкуры вон лез, чтобы его не засекли, и, поскольку наблюдатели убрались восвояси, его усилия не пропали втуне. В общем, если она жертва, тогда у него в запасе еще около месяца. Женя говорила, что ОНИ приручают новеньких постепенно. Сначала человек привыкает к дому, к Территории – Евгения называла то, что находится за забором, Территорией. Дальше срабатывала универсальная схема, с которой Локи уже приходилось сталкиваться – новенький внезапно оказывается в СИТУАЦИИ, очень неприятной ситуации, и принимает РЕШЕНИЕ. Самостоятельно, во всяком случае, человеку кажется, что он принял решение абсолютно самостоятельно. На самом же деле ОНИ тщательно следят, чтобы решение было верным. После этого его шансы выбраться равны нулю. Дружеская рука, помощь, не принять которую невозможно, а следом – напоминание, что за помощь надо платить. ОНИ не потребуют ничего нереального: для начала – какая-нибудь мелочь. Например, отвернуться в нужный момент, или закрыть глаза, или забыть, это будет что-то простое и очень формальное, главное ведь сделать первый шаг, а там и второй, и третий… Дрессировка построена на классическом принципе кнута и пряника. Пряник большой и сладкий: деньги, власть, причастность к чему-то важному, особенному. И потом, для тех, кто не распробовал вкус пряника, всегда имеется кнут: смерть, своя или чужая, чужая даже страшнее своей. Etiam innocentes cogit mentiri dolor.[2]2
  Боль заставляет лгать даже невинных (лат.). – Публиций. «Сентенции».


[Закрыть]

Женя попалась так же: она хотела вырваться и вышла на Локи. Один-единственный разговор по телефону, четыре минуты и двадцать семь секунд. Она рассказала о Территории, о «доме, который построил страх», и назвала ему этот адрес: Бульвар Ленинского Комсомола, дом номер пять, двадцать третья квартира. По ее словам, здесь находилась одна из точек. Теперь в двадцать третьей квартире живет белобрысая длинноногая девица со своими коробками и толстым белоснежным котом. Интересно, как его зовут? Наверное, Пушком или Снежком, а может, Эммануэлем или Себастьяном, как героя какой-нибудь мыльной оперы.

Вон и девица: идет по двору, осанка прямая, походка, как у модели на подиуме, даже строгий темно-синий костюм а-ля большая начальница не портит общего впечатления женственности. Локи давно хотелось познакомиться с ней поближе, он и так ждал слишком долго.

А Женя умерла. Они договорились о встрече, Евгения собиралась передать ему некие документы – и не пришла. Локи прождал три часа, все надеялся, а она уже к тому моменту умерла. Он не знал ее в лицо, но, когда вечером в местных новостях показали изуродованное тело женщины, Локи ни на минуту не усомнился, что это именно она. Жертву звали Сухомилиной Евгенией Аркадьевной.

Локи не получил денег, но все равно… То, о чем рассказала ему Женя, было слишком серьезно, чтобы просто об этом забыть. «Дом, который построил страх». Это намного серьезнее всего, с чем ему когда-либо приходилось сталкиваться, Локи возьмется за это дело даже без обычного гонорара. Только чтобы снова почувствовать себя человеком.

Богам тоже иногда хочется стать людьми.

В окне на третьем этаже погас свет. Следует выждать еще немного, пусть она заснет.