Текст книги "Зюзюка и другие"

Ариадна

Неужели они действительно приедут? Даже не верится. Но им уже дали визу и билеты заказаны... И мне страшно. Даже не знаю, рада я или нет. Почему Стаська вдруг сменила гнев на милость? Я ведь совсем-совсем ее не знаю. Встречи с мамой я не боюсь... ну или почти не боюсь. А Стаська... Она ведь уже взрослая и очень хорошенькая. Мне никто не дает моих лет, а такая взрослая дочь... И характер у нее не дай бог. Она ведь все эти годы знать меня не хотела, а тут вдруг... Я дура, я все-таки полная дура, зачем мне понадобилось приглашать их на свадьбу? Похвастаться захотелось? Наконец-то сбывается все, о чем я мечтала, и мои близкие, мама и дочка, должны увидеть это своими глазами. Но куда лучше было бы потом, после свадьбы, самой полететь в Москву. Проще и значительно дешевле. Фу, нехорошо так думать, стыдно... Вон, даже красные пятна выступили... И все-таки, как я тут с ними буду управляться? Они же не водят машину, а у меня ведь работа... Конечно, я куплю им несколько экскурсий, на уик-энд сама куда-нибудь их отвезу. А, ладно, как-нибудь. Я хочу увидеться с мамой, она просто обрадуется, а вот Стаська... Кто ее знает... Будет смотреть на меня злыми глазами. Я плохая мать, я никудышная мать... Может, я еще рожу ребенка, я еще нестарая, и ему я, наверное, смогу быть хорошей матерью... Это же будет ребенок от любимого... Господи, это папа во всем виноват. Он не позволил мне сделать аборт. Ой, грех какой даже думать так. А вдруг Стаська повзрослела, поумнела, влюбилась и сможет наконец понять свою беспутную маму? И простить? А может, ей что-то от меня понадобилось? Девчонки из России жаждут приехать в Америку и, как говорится, попытать здесь счастья, но далеко не у всех в Америке живет родная мать. Вдруг она решит попросту здесь остаться? Это было бы ужасно. Неприятностей не оберешься, к тому же молоденькая красивая девчонка с трудным характером в доме, где есть молодой красивый мужчина... Нет, этого допускать нельзя, ни в коем случае. Боже, что я делаю? Заранее настраиваю себя против единственной дочери, перед которой к тому же безмерно виновата... Ах, как я не люблю чувствовать себя виноватой, а моя вина только возрастает и возрастает. Нет, нельзя все-таки поддаваться порывам. Но кто мог предположить, что на этот раз она не порвет мое приглашение? Вечно я сначала делаю, а потом думаю. А, ладно, что будет, то и будет. В конце концов до их приезда еще больше двух месяцев. Зачем раньше времени расстраиваться? Только бы свадьбу не испортили... У мамы по телефону голос теплый, она рада, мама есть мама. Стаська к телефону не подходит, то ее дома нет, то еще что-то... Как когда-то в моей юности шутила мама: «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери мамцом!»

Стася

Кажется, Лёка поверила насчет ссоры с Мишкой. Или сделала вид. Да какая на фиг разница? Главное – она перестала меня доставать с этой посудой. Конечно, я погорячилась. Но в тот момент мне хотелось не только блюдца с чашками бить, а вообще разнести на фиг весь дом. Но тогда Лёка уж точно меня в психушку бы отправила... Или нет? Я ведь заметила, что никуда она не звонила, только придуривалась. Она доверчивая и жутко добрая. Думает, я ее боюсь. Пускай думает, если ей так легче. И я здорово наврала насчет того, что Мишка сказал, будто я не сексапильная. В моем возрасте такие мысли вполне естественны для девушек, и насчет зеленых холмов тоже прикольно получилось. Она купилась стопудово! Я и правда люблю читать. Только не их дурацкого Хемингуэя. Скучища та еще! А название «Зеленые холмы Африки» я просто запомнила. А вообще туфта. Это им с голодухи все гениальным казалось. Разрешили Хемингуэя и Ремарка, они и кинулись... У меня любимая книжка «Сто лет одиночества». Это чудо! А остальные романы Маркеса – скука смертная. Непонятно даже, как он такое чудо написал... Когда там бабочки летают, у меня внутри все от восторга сжимается, дух замирает... И еще когда я «Барышню-крестьянку» или «Метель» читаю... А другие повести Белкина мне как-то по барабану... С Лёкой я по поводу литературы не откровенничаю. Она не понимает, у нее какие-то свои представления. Пушкина, например, надо любить всего, и точка. И Лермонтова всего. И Гоголя. Но я умею с понтом под зонтом такие турусы на колесах развести, что Лёка только глаза таращит и тихо радуется, что у нее внучка начитанная. Пусть радуется, старушка, ей и так не сладко... А в Америке, если все получится, ее вообще инфаркт хватить может. Хотя у нее сердце, слава богу, здоровое. Да и не такая уж она старая по нашим временам. Пятьдесят восемь с половиной. Зря я ее уговорила со мной лететь, по привычке просто, ведь она моя надежда и опора... Лучше бы одной, у меня руки были бы развязаны, а при Лёке труднее будет... Ничего, еще время есть, и надо как следует подготовиться. Мамалыга должна просто рухнуть, когда меня увидит. Подготовка уже идет полным ходом. Ничего, цель оправдывает средства...

Леокадия Петровна

Я возвращалась домой от Натэллы и у метро столкнулась с матерью Стаськиной одноклассницы.

– Леокадия Петровна, здравствуйте, вот хорошо, что я вас встретила. Знаете, мне надо с вами поговорить!

– Добрый вечер, Елена Владимировна, – вежливо ответила я, не испытывая ни малейшего желания с нею говорить. Но никуда не денешься, она живет в нашем доме и идти придется вместе. Эта дама лет сорока была активнейшим членом родительского комитета, который в выпускном классе развил весьма бурную деятельность.

– Леокадия Петровна, я просто обязана вас предупредить... – довольно зловеще начала она.

У меня заныло сердце. Неужели Стаська опять что-то натворила?

– Слушаю вас, Елена Владимировна.

– Вы знаете, что Станислава торгует в школе поношенными вещами?

– Что? – оторопела я.

– Да-да, именно так! Она распродает вещи, присланные из Америки. Согласитесь, занятие не самое благопристойное.

– Соглашусь, хотя, с другой стороны, в этом возрасте могло бы быть и хуже!

– Ну конечно, зарабатывать проституцией хуже. Но вы, разумеется, не в курсе дела?

– Нет, я ничего не знала. Но этому будет положен конец. Дура она еще...

– Судя по вашему тону, вы к ней слишком снисходительны. А она девочка с тяжелым характером, впрочем, понятно, без матери растет. Только вы уж не говорите ей, что это я вам сказала, а то моей Ляльке достанется... Она у меня тихая, скромная и не умеет за себя постоять. А Станислава бывает очень агрессивной и несдержанной. Вы уж простите, я понимаю, вам и так трудно... Но я должна была вас предупредить, просигнализировать, так сказать...

– Спасибо за предупреждение.

И как это я не заметила? Давно шмона не устраивала, все времени не было. У нас поменялась сетка вещания, и у меня стало меньше возможностей для обысков. Но завтра я не работаю и все выясню.

Стаська спала. Или притворялась? Я не стала устраивать разборки на ночь глядя. Но спала я ужасно, несмотря на снотворное. Что она опять удумала? Зачем распродает шмотки?

Утренний шмон принес ошеломляющие результаты. В обычно битком набитом шкафу буквально свистал ветер. А в ящике стола в драном учебнике физики за девятый класс лежали деньги – пятьсот двенадцать долларов. Это что, подготовка к Америке? А в чем, хотелось бы знать, она поедет? И неужели эти горы шмотья стоили всего пять сотен? Впрочем, если торговать в школе... Или есть еще заначки? Но я решила больше не искать. Я должна поговорить с ней начистоту.

– Обедать иди! – распорядилась я, едва она вошла в квартиру.

– Лёка, ты чего такая?

– Да понимаешь, нас ограбили, – сообщила я.

– Как? – позеленела она и кинулась к своему столу.

Вернулась довольная.

– А чего украли-то?

– Твои тряпки, больше ничего не взяли. Странно, да?

Она вспыхнула.

– Ты зачем в мой шкаф лазила?

– Я не лазила, я твой розовый свитер из чистки взяла. И смотрю, пусто все. Можешь объяснить мне, что это значит? Сперва посуду колотишь, теперь шмотки выбросила. Так и разориться недолго.

– Я не выбросила... Я продала.

– Продала? Как интересно! И много наторговала?

– Да нет, но все-таки на пятьсот баксов.

– А зачем ты это сделала? И в чем собираешься ехать? Голая, чтобы вынудить мать купить тебе все новое?

Она зашлась от возмущения.

– Ты... как ты могла такое подумать!

– А что прикажешь мне думать?

– Я просто хочу на эти бабки купить себе что-нибудь совсем другое, хорошее, классное, а не ширпотреб... пусть видит, что мы в ее подачках не нуждаемся.

– Послушай, зачем с таким настроением ехать, скажи на милость?

– Хочу!

– А как по-твоему, на пятьсот долларов можно купить много дорогих вещей?

– Можно кое-что, я уже присмотрела... особенно на распродаже, уже начались рождественские распродажи...

– И кому ж ты это все загнала?

– Девчонкам в школе... Кое-что еще осталось, думаю, баксов на двести, так что Мамалыга не особенно тратилась на меня. Я собрала тряпье за четыре года...

– А почему ты мне ничего не сказала?

– А ты бы разве позволила? А так... я, кстати, сама хотела тебе рассказать и даже... попросить тебя пойти со мной, чтобы выбрать...

– Стаська, не ври и не подлизывайся.

– Нет, правда. Я твоему вкусу доверяю.

– И напрасно. Я в вашей молодежной моде не разбираюсь.

– Ну, Лёкочка, не злись, пожалуйста, ты же сама всегда говоришь – лучше иметь две-три хорошие вещи, чем мешок плохих. Пусть она видит, что ты меня хорошо одеваешь, а не в дешевое американское дерьмо.

– Это что, способ вымогательства? – рассердилась я. – У Ариадны наверняка не слишком много денег, особенно учитывая наш приезд и свадьбу...

– Как ты можешь так обо мне думать? Это не способ вымогательства, а наглядный пример того, что ты... что мы не нуждаемся в ней...

– Что за идиотизм, ты же взрослая уже, школу кончаешь, а несешь невесть что! Да если б не эти шмотки, ты бы всегда ходила в двух-трех вещах и далеко не лучшего качества. А благодаря ей у тебя шкаф ломился от тряпок, которыми ты почему-то раньше вовсе не брезговала. Мне за тебя стыдно.

– Лёка, не придуривайся, что ты не поняла... ты просто придираешься ко мне. Между прочим, я получила пятерку за сочинение.

– Поздравляю!

– Единственная пятерка в классе!

– И то хлеб. А что, ты в школе прилавок поставила или как?

– Или как!

– И никто тебе ничего не сказал?

– Из-за шмотья? Да они до смерти рады, что это не наркота, вот и все.

– Господи помилуй!

– Да, Лёка, ты вчера на кладбище была?

– На кладбище? Нет, а почему ты спросила?

– Понимаешь, мы с Лизаней вчера в Донской монастырь мотались...

– Зачем это?

– Лизаня покреститься хочет, а одна пойти стеснялась, ну я с ней тоже пошла. А потом мы на кладбище заглянули, я там у тетки цветочков купила деду на могилку...

Она не устает меня поражать!

– Понимаешь, там на могиле такие шикарные хризантемы стояли, даже странно, что их еще не уперли. Рублей на тыщу наверное... Белые... Лохматые. От кого это?

– Понятия не имею. Но с другой стороны, мало ли кто мог прийти к нему на могилу. У него же было много друзей.

– И баб, наверное, тоже...

– А зачем, собственно, ты мне это говоришь?

– Ни за чем, просто интересно, кто туда еще ходит кроме тебя?

Мне вдруг показалось, что все это она придумала на месте, чтобы отвлечь мое внимание. Гадко, жестоко... Ничего, вырастет, потеряет любимого человека, тогда поймет. И все же в последнее время она меня пугает. Особенно я опасаюсь этой поездки. Она явно что-то затевает... Но что? Я решила обратиться к брату. Он отлично ладит со Стаськой. Пусть попробует расколоть ее. Может, ему она скажет или попросту проговорится. Он лучше меня сможет найти к ней подход. А то я в последнее время часто пасую перед ней. И не успела я об этом подумать, как Гера позвонил мне.

– Как дела, сестричка?

– Герка, ты мне нужен!

– Я всегда и всем нужен! В моем возрасте это прекрасно! А то многие мои сверстники жалуются, что уже никому не нужны! Так что стряслось? Опять наша крошка что-то натворила?

– Она все время что-то творит, и мне страшно. Я прошу, пообщайся с ней без меня, попробуй выведать, что она замышляет.

– А она что-то замышляет?

– Мне кажется, да. Она явно что-то удумала.

– Но в какой области?

– Боюсь, она хочет как-то... отомстить матери... как-то напакостить ей...

– С чего ты взяла? Только не шмыгай носом, а то разревешься. Ладно, давай я завтра часиков в двенадцать-тринадцать к тебе заеду, мы поговорим, я дождусь ее из школы и приглашу в кафе. Ты в это время свободна?

– Да!

– Вот и отлично, договорились. Только, чтобы она ничего не заподозрила, я приглашу вас обеих, а ты откажись, скажи, что не можешь.

– Я и вправду не могу завтра, у меня парикмахерская в четыре.

– Великолепно!

Так мы и сделали, Стаська с восторгом согласилась пойти с ним в кафе. А вечером он позвонил мне.

– Лёка, она молчит как партизанка! Я к ней и так и эдак подъезжал, все напрасно. Наконец я напрямую спросил, почему она вдруг решилась ехать к матери.

– И что она ответила?

– Привожу ответ дословно: «Меня пробила эта фотка с холмами. Хочу собственноглазно увидеть зеленые холмы Калифорнии!»

– Дались ей эти холмы!

– Ну я спросил, не лучше ли отложить поездку, все-таки выпускной класс.

– А она?

– Ни в какую! Летом, говорит, эти холмы желтеют, она узнавала. Ну, еще сказала, что в конце концов пусть Мамалыга порадуется. Пусть это будет ей свадебным подарком. Короче, Лёка, у меня было ощущение, что я бьюсь головой об стенку. Непрошибаемо! Никогда раньше мне не было с ней так трудно...

– Но тебе не показалось, что она что-то затевает?

– То-то и оно, что я в этом убежден!

– И что же мне делать? Отменить поездку, сдать билеты?

– Боюсь, что это самый правильный выход...

– Но я не смогу, я так хочу видеть Адьку... Она же моя дочь... Я все эти годы просто не позволяла себе этого, но сейчас, когда все стало так реально... Я не смогу отказаться.

– Тогда езжай, но просто будь начеку. К тому же вполне возможно, что Стаська, попав в Америку, увидев мать, рассиропится, все простит и будет просто наслаждаться жизнью. К тому же что такое особенное она может задумать? Не убийство же!

– Господи, Гера, что ты говоришь?

– Ну в том-то и дело. Скорее всего ее планы связаны с покорением Голливуда. На мой взгляд, это ближе к реальности. Может, она задумала остаться в Америке...

– Боже упаси!

– Да почему? Америка может ее многому научить.

– Даже слышать об этом не желаю.

– По-моему, наша Стаська ничем не хуже многих голливудских девиц, например, Миллы Йовович или других...

– Ты меня дразнишь? Надеюсь, ты ей эти свои идеи не развивал?

– Да что ты! Я в этот раз чувствовал себя с ней полным идиотом. Понимаешь, самый трудный возраст, лет тринадцать-четырнадцать, она вроде прошла спокойно...

– Мне тоже так казалось.

– Я тут поразмышлял... А может, все это связано с каким-то парнем, а? Может, это сексуальные проблемы? Или же она перед парнем выпендриться хочет – мол, я такая крутая, у меня мать в Америке, я к ней на свадьбу еду... Не хотелось бы, конечно, думать, что в нашей семье выросла такая дурища, но, с другой стороны, в семнадцать лет все девки – дурищи. Ты, кстати, тоже была набитой дурой в ее годы. Знаешь, ты погляди в эту сторону, может, все ее задумки не с Адькой связаны, а с каким-то хахалем? Кстати, и деньги она, вполне возможно, не на тряпки собирает, а на крутой подарок этому парню...

– Да что-то я никакого парня на горизонте не вижу.

– Ну, милая моя, мало ли чего ты не видишь. А я вот голову дам на отсечение, что она уже не девица.

– Что? – ахнула я.

– А что ты так пугаешься? Это только нормально в ее возрасте.

– Ты придуриваешься или дразнишь меня? Ты не знаешь, чем это грозит? – рассвирепела я. – Тебе хорошо, у тебя два сына, и те давно взрослые, а я... у меня.

– Прекрати истерику! Все равно это должно случиться, если уже не случилось. Не хочешь же ты, чтобы она осталась старой девой?

– Нет, больше всего на свете я хочу, чтобы она вышла замуж за нормального хорошего парня.

– Ишь чего захотела! Как это было у кого-то из классиков: «Зять – это любезный молодой человек, который берет на себя расходы по содержанию моей внучки?»

– У классика была не внучка, а дочь.

– Ну, кажется, этот любезный молодой человек у тебя уже появился за океаном.

– Дай-то бог, чтобы у Адьки все было хорошо, чтобы такие жертвы не пропали даром... Господи, Герочка, я так хочу ее видеть...

Вечером позвонила Натэлла, вся в слезах. Умерла Лида Кокорева, наша однокурсница, похороны завтра в десять тридцать утра.

– Как грустно, – сказала я.

Лида была самой красивой девушкой на курсе, подавала большие надежды, еще студенткой с огромным успехом снялась в нашумевшем фильме, вышла замуж за модного кинорежиссера, и, казалось, звездная карьера ей обеспечена, но у нее был тяжелый характер, она умудрилась испортить отношения со всеми вокруг и в результате к тридцати годам осталась у разбитого корыта. В кино ее не снимали, в театре она была, что называется, на выходах, иногда играла что-то на радио, в годы перестройки торговала трусиками на Рижском рынке и начала пить. Однако в последнее время ее стали довольно активно снимать в сериалах, она играла в основном озлобленных баб с едва уловимыми следами былой красоты, и, надо заметить, играла хорошо, сочно. И вот внезапная смерть.

– Надеюсь, ты пойдешь на похороны? – строго спросила Натэлла.

– Даже не знаю... наверное, надо.

– Что значит – наверное? – возмутилась она. – Надо, чтобы было побольше народу, надо проводить по-человечески.

– А на каком кладбище?

– На Донском. Там могила ее мамы... Ты не думай, я за тобой заеду.

Почему-то на похоронах всегда бывает либо очень жарко, либо жутко холодно, а поскольку дело было в начале декабря, то холод стоял собачий. Мы встретили массу знакомых.

– Девочки! – подбежала к нам Валя Огородникова, наш бывший комсорг. – Сколько лет, сколько зим, вот только на похоронах и встречаемся. Девочки, мы тут скидываемся на поминки...

– По сколько? – деловито осведомилась Натэлла. – А кто устраивает поминки?

– Мы и устраиваем. У нее осталась только двоюродная сестра, но... Надо помочь.

Мы с Натэллой, не сговариваясь, вытащили деньги.

– Молодцы, девчонки! Значит, я вас записываю!

– Куда? – опять-таки в один голос спросили мы.

– На поминки!

– Да нет, спасибо, мы не пойдем, – сказала я. – Мне на работу надо...

– Слыхала я, как ты по радио на жаргоне чешешь... Ладно, девчонки, спасибо вам, я побегу...

– Спасибо за «девчонок»! – сказала уже ей вслед Натэлла. – Давно нас с тобой никто девчонками не называл, все больше мамашами. Или бабусями даже.

– Обрати внимание, что большинство баб выглядит все-таки прилично, а мужики... Ты глянь, что с Никитой стало... А Володя...

– Грустно, подруга... И Лиду жалко, только-только начала оправляться...

Когда все столпились у могилы, оказалось, что пришло много народу, в том числе и группка ребят лет по двадцать. Среди них выделялась прелестная девушка с длинной косой, типичная тургеневская барышня, только в джинсах и дубленой курточке.

– Кто эти ребята? – спросила я.

Натэлла всегда все знала.

– Это ее ученики, она вела какую-то театральную студию.

Надо заметить, что настоящее горе было написано только на лицах этих ребят.

Первым выступил какой-то хмырь, который завершил свою невыносимо казенную речугу словами:

– Пусть земля ей будет прахом!

Все ахнули.

– То есть, конечно, пухом, – поправился он, ничуть не смутившись.

– Кто этот болван? – спросила я у Натэллы.

– Да Васька Блинов, не узнала? Депутат городской думы, между прочим.

– Боже, какой кошмар! Он же всегда был кретином.

– Зато погляди, как он собой доволен.

Между тем слово предоставили тургеневской барышне.

– Дорогая Лидия Филипповна... Тетя Лида... – голос у нее дрогнул, – нам без вас будет плохо. Спасибо за все, что вы сделали для нас. Мы никогда вас не забудем, честное слово... – И она расплакалась.

– Слава богу, есть кому по ней плакать, – сказала Натэлла.

Вскоре народ стал расходиться.

– Натэлла, я хочу к Лёне заглянуть...

– Я знала. И даже цветы купила. Ты иди, а я схожу за ними. Они в машине остались.

– Ты не видела, у ворот торгуют цветами?

– Я тебе половину своих отдам, там много.

Натэлла была чудесной подругой и знала меня как облупленную.

Я еще издали заметила у Лениной могилы какую-то женщину. Кто бы это мог быть? Она стояла, опустив голову, спиной ко мне. Как ни дико это звучит, в душе шевельнулась ревность. Но, с другой стороны, мало ли у него было знакомых и сослуживцев, в том числе и женского пола? Я прибавила шаг. И тут же запнулась. Нет, надо подождать Натэллу, а то эта баба подумает, что я даже цветов ему не принесла. И тут же Натэлла догнала меня с большим букетом белых хризантем.

– Вот, тут десять. Четыре мне, тебе шесть. Ой, а кто это там?

– Не знаю!

– Пошли, узнаем.

Снег скрипел под ногами, и женщина обернулась. Она была немолода, но явно моложе меня. Эффектна. Темные волосы, темные глаза, яркий чувственный рот. На могиле лежали шесть красных роз.

В глазах ее мелькнуло смятение.

– Добрый день, – сказала она. – Я работала с Леонидом Станиславовичем. Он был замечательный человек и начальник... Он так помог мне в жизни... Я никогда его не забуду...

Она явно узнала меня, но я никогда ее не видела.

– А как вас зовут?

– Алла, Алла Генриховна. Знаете, я живу не в Москве и вот приехала... и пришла на могилу. Всего вам доброго!

Она поспешно ушла.

– Ты когда-нибудь слыхала про нее? – полюбопытствовала Натэлла.

– Может и слыхала. Мало ли имен упоминалось в разговорах. Алла не такое уж редкое имя...

– Красивая баба.

– Да, но какое теперь это имеет значение... Я же знаю, что у него было полно баб. Она, наверное, из Капустина Яра, сказала же, что живет не в Москве. И, наверное, любила его. Немудрено. Его было за что любить. Вероятно, многие из этих баб бывают на его могиле. Мне на днях Стаська говорила, что видела тут цветы... Но любил-то он меня. А это... подножный корм.

– А ты видела, как она одета? Шубка у нее не из Капустина Яра.

– А какая у нее шубка? Каракулевая по-моему?

– Каракуль каракулю рознь! Это гулигаш.

– Это еще что такое?

– Самый дорогой сорт каракуля!

– Наверное, у нее богатый муж. Да черт с ней.

Я положила цветы на снег.

– Хочешь побыть одна? Я подожду в машине.

– Да нет, пойдем, я что-то замерзла.

– Может, выбросить ее розы, а?

– Ну вот еще! – возмутилась я. Хотя мне ужасно хотелось это сделать. Но я сочла это ниже своего достоинства.