Текст книги "Шаги Командора или 141-й Дон Жуан"

IX
Число дьявола. Начало испанского странствия

Это печально известное число попалось мне на глаза еще в Баку.

Турагенство заказало мне номер в гостинице в Вальядолиде на сутки. Остальные дни предстояло провести в Мадриде. На квитанции по брони значились цифры: 06.06.06. Ну, конечно, это был некий сакральный знак. Были времена, когда по канонам католической церкви сжигали на кострах тех, кто спутался с дьяволом. А до экзекуции их еще возили на мулах, нахлобучив на них саван.

Впрочем, может, это было лишь цифровое совпадение. Мне вообще часто попадались сочетания одинаковых цифр. Во времена зарубежных поездок, когда я работал над романом, гостиничные номера, где я останавливался, представляли собой цифровые пары, и, заглядывая в ноутбук, я замечал часто идентичные цифры – 2:22, 4:44 и так далее.

Возможно, все возможно… Не исключено, что меня в пути ждали «замысловатые сюжеты». В народе говорят: «куда стремился – там и очутился». Меня влекло приключение, стремление окунуться в мир, полный таинств.

* * *

Ранним утром наш авиалайнер совершил посадку в парижском аэропорту имени Шарля де Голля.

В аэропорту ничего существенного не произошло. Просто пришлось перейти из одного терминала в другой.

До вылета самолета оставался еще час-другой. Выбравшись в город, я мог бы опоздать на рейс. Сев в зале ожидания, открыл свой ноутбук и принялся писать. Сперва занес свои размышления. Затем выстроил вопросы, которыми задавался. Вопросы задавать легко, – труднее с ответами.

Подумалось, что в истории остаются не только люди, запомнившиеся благодеяниями, но тираны, узурпаторы, завоеватели, им ставят памятники, их имена дают улицам, городам, площадям…

Память человеческая – текучая вода. Она самоочищается. Со временем происходит отсев, фильтрация. Всякое коньюнктурное вмешательство обречено.

Просторный зал аэропорта навевал мне не только мысли о современном прогрессе, но и побуждал оглядеться в прошлое; любопытно, как выглядело это предместье великого города во времена моего героя, что здесь предстало взору Орудж-бея: лужайка, степь, пустошь? Возможно, ему запомнились благолепные дворцы, фонтаны, жеманные дамы и чинные господа; или резвые скакуны, кавалергарды, мортиры и гаубицы…

Или чистенькие, опрятные бульвары, подстриженные кусты, газоны, которые он сопоставил с глинобитными утлыми домишками, пыльными улочками в своем отечестве. Все это не могло не произвести впечатления на любознательного сына Востока. И он, впервые познавший усладу свободных кутежей, а то и утехи в обществе доступных прелестниц, вероятно, не мог бы забыть чары богемы.

Великое посольство до прекрасной Франции успело побывать во многих краях; позади остались Прага, Мюнхен, Рим, Венеция…

Во всех этих странах и герцогствах их встречали-привечали честь по чести, осыпали дорогими подарками, и кызылбаши в долгу не оставались. Однако, встреча с венецианским дожем не осуществилась, так как их прибытие совпало с визитом турецкого посла; во дворе им сказали, что одновременная встреча с дипломатами двух воюющих стран нежелательна.

Эту досаду сефевидских представителей смягчила аудиенция у римского папы. Гости с Востока прибыли в Сиену и направили в Рим гонца с просьбой к его преосвященству Клименту Восьмому о приеме. Через три дня в Сиену прибыл представитель понтифика и сопроводил их в Ватикан, где они были встречены с подобающим почтением.

Уже знакомый нам шотландец Энтони Шерли вручил папе послание шаха Аббаса, сперва преклонившись и поцеловав руку понтифика.

– Ваше преосвященство! Примите уверения в высочайшем уважении к Вам, главе святого Престола! Имею честь вручить Вам письмо персидского монарха его величества шаха Аббаса! Но прежде разрешите перевести Вам содержание послания, написанного на фарсидском языке…

Шах Аббас в письме приветствовал «правителей далеких христианских стран»; отмечал, что знает о раздоре между странами Магриба (Запада) и молит Всевышнего о примирении между ними, ибо распри на руку Оттоманскому государству, и пусть османцы не льстят себя надеждами на упрочение державы, упоение недолговечными триумфами… Шах изъявлял готовность развернуть с Востока военные действия против Османской империи и нанести им удар многотысячной армией. Для этого предприятия ему понадобятся пушки и аркебузы.

Шах обещал обеспечить благоприятные условия для деятельности христианских миссионеров в Персии. «Христиане вольны приобрести земельные наделы, где им угодно, строить дома, вести торговлю. Не будет чиниться никаких препятствий для поклонения их своему Богу и своим пророкам. Ибо Бог един, и конфессии, ведущие к Его престолу, нерасторжимы. Хотя наши вероучения различны, но у нас единые, общие враги… Мы надеемся, что Вы пожмете нашу руку, протянутую для сотрудничества, и не откажете в содействии…»

Сообщив содержание письма, сэр Шерли сложил его вчетверо и вручил Климентию Восьмому, вновь приложил уста к деснице понтифика со словами:

– Мы падаем ниц к вашим стопам.

Эти слова, переведённые сефевидским гостям, пришлись им не по душе.

Шотландец заметил их реакцию и, лукаво улыбнувшись, обратился к Гусейнали-бею:

– Надо следовать обычаям, установленным правительством страны.

– Не следует ли это понимать так, что наш шах склоняется перед папой?

– Не шах, а его подданные, – поправил с улыбкой сэр Шерли. – Где бы мы ни были, он – наш властелин.

После этих слов Гусейнали-бей, скловнившись, поцеловал подол мантии понтифика; остальные соотечественники последовали его примеру. Затем глава посольства попросил Папу: пусть мол, сэр Шерли оставит их наедине с его Преосвященством, ибо есть вещи, которые надо сообщить Папе конфиденциально.

Гусейнали-бей поведал понтифику о неблаговидных делах шотландского миссионера; о том, что последний провернул аферу с ценными дарами иранского шаха европейским правительям, не без его участия дары исчезли при разгрузке корабля. И посол считает, что сэр Энтони Шерли и британский капитан, которым они вверили груз, люди корыстные и нечистоплотные.

Не подоспей присланный Папой представитель, неизвестно, чем бы закончился их спор с сэром Шерли.

– Мне решительно не по душе такое вероломство, и полагаю, что сэр Шерли внял наущению дьявола, и я просил бы Ваше Преосвященство наказать недостойного единоверца…

Папа Климент Восьмой был сдержан:

– Я не караю никого, кто пришел изъявить мне почтение, а тем более, человека, посланного шахом Персии. Вы отведите его к испанскому королю, пусть его величество определит кару, ежели ваш спутник ее заслужил, – понтифик поднялся с престола. – Да хранит вас Господь.

После этих слов вошли служители понтифика и любезно сопроводили визитеров в отведенную им резиденцию.

Пробыв в вечном городе два месяца, Гусейнали-бей испросил разрешения у Папы покинуть Рим. Глава Святого Престола одарил их подарками и благословил на дорогу.

Сефевидские посланники, не доискавшись Энтони Шерли, двинулись в путь без него. В ту пору сэр Шерли отправился за выручкой от продажи чужих даров.

* * *

В Мадрид я прилетел под вечер. В аэропорту Баражас первым делом обменял валюту. Для любопытных скажу о курсе: доллар составляет около 140 песет. Но испанцы не жалуют доллар, предпочитая вести расчеты, в основном, на евро. Новоприбывшим туристам делают уступку и меняют доллары без проволочек.

«Баражас» напоминал маленький Вавилон. Испанский сеньор и английский джентльмен, арабский шейх и французский миссионер… все искали свой выход на посадку. С учетом моей персоны их состав, так сказать, обогатился и на тюркоязычного пассажира. Но уже здесь ощущается испанский дух. Время от времени по салону плывет строгая, властная и темпераментная скороговорка дикторши-информатора, за которой следовал грубый и скрупулезный голос, озвучивавший объявления на английском языке.

С аэропорта я махнул прямиком в столицу. Таксист в пестрой рубашке и темных очках запросил четыре тысячи песет, вернее, чтоб я понял, наглядно ткнул пальцем в прейскурант. Хотя испанцы любят шляпы-сомбреро, таксист надел нечто вроде берета десантника, и он мне не внушил особого доверия.

Я мысленно прикинул сумму в своем кармане и требуемую сумму в долларовом эквиваленте, получалось около тридцати баксов. За эти деньги можно было объехать весь Баку. До Мадрида, вроде, рукой подать – тринадцать километров. И мне спешить было некуда, так как день завтра – воскресенье. Я предпочел доехать до центра города автобусом за 400 песет, то есть, вдесятеро дешевле.

Гостиница, где я остановился, называлась «V Karlos». Вестибюль украшали портреты Карла Пятого, знаменитого коллекционера часов.

Портье оформил документы, я поднялся в мой номер. С террасы открывалась широкая площадь, на которой высилась внушительная скульптура Филиппа Третьего на коне.

Постоял, посозерцал почти безлюдную площадь. Кто-то, сидя в тени увековеченного короля, уплетал мороженое.

Приняв душ, улегся на двуспальной кровати, при этом меня постигли нескромные мысли о нескромных вещах, и я вспомнил испаночек в мини, с шоколадным загаром. Чтобы отвлечься от греховных дум, принялся поглощать самолетный паек, который прихватил с собой ввиду отсутствия аппетита.

Сейчас в Баку около 9 вечера. Как дитя, я путал день с ночью, вернее, был вынужден путать, и меня клонило ко сну. Но некоторое время еще не мог уснуть, сон витал вокруг да около, я не мог словить его, зато это удалось ему, и под утро он меня отпустил. Часы на стене показывали 5. а в Баку было 9 часов.

Пять раз пробили куранты на городской башне, обязанные своим существованием Карлу Пятому.

Вспомнил, что со времени приезда не звонил домой, второпях набрал код, номер, но никто не поднял трубку. Или отключили на ночь или же, скорее всего, еще не проснулись.

Вышел на балкон. Здешний климат разнился от нашего, – чувствовался холодок; накинул свою куртку.

Мерцало море огней. Вдалеке – красные мигалки взлетающих и идущих на посадку в аэропорт лайнеров.

Некогда мадридские улицы оглашал цокот копыт, скрип карет, везущих грандов, голоса подвыпивших «маха» и «мачо». Вызвавшие обидчиков на дуэль сеньоры на ночь глядя протирали пыль с аркебуз и шпаг, словно изгоняли нечистую силу, могущую спутать карты; гордо веруя в свою грядущую победу, не спешили уснуть, опять же, пользуясь этим, ночные колдуньи могли выкрасть дух победы. Но они не смели заикнуться о колдуньях, так как инквизиция не дремала, и тогда позор и кара были бы неминуемы…

Время переменилось, но пространство оставалось прежним. «Махи» и «мачо» сменили, так называемые «ночные кошки»; они нынче чуть ли не до утра не смыкали глаз и неверными пьяными шагами устремлялись к автобусам-«бучо», то бишь «совам», и разъезжались по домам или по отелям. Сейчас, стоя на балконе, я ясно слышал их голоса и смех. Какая-то дама тащила в темные кущи своего поддатого и ругавшего кого-то мужа ли, возлюбленного ли. «Кортеха», – то есть сердцеед и волокита исстари в Испании слыл волне авторитетным и приличным человеком, даже достойным зависти. Быть может, и наш Орудж-бей в одной из гостиниц старых времен переживал амурное приключение с какой-нибудь «махой», может, даже попадал в дуэльные передряги и выяснения отношений со шпагой в руке; может быть, он стал жертвой выслеживавшей его инквизиции или просто обыкновенного грабителя на одной из извилистых улочек незнакомого города… Возможно, именно после этого Карл Третий запретил длинные плащи, которые нравилось носить «мачо». Ибо плащ-«боелшо» для разбойников мог служить прикрытием самого опасного и страшного оружия… Мадридцы воздвигли Карлу Третьему памятник за другую немаловажную заслугу – избавление города от запаха навоза.

Я пожалел, что родился не четыреста лет тому назад. Но, может быть, и наши предки мечтали родиться четырьмя столетиями позже… Я всегда завидовал жителям минувших веков. В те времена, должно быть, в мире было очень интересно жить, множество открытий оставалось еще впереди. Жизнь становится осмысленной в исканиях.

Мои размышления могли затянуться, потому я, прервав их, вернулся в комнату, лег в постель, чтобы взять реванш у обманувшего меня сна, но это было тщетно, и рано утром я вышел в город. День был воскресный, и визит в посольство я отложил на завтра. Я побродил по центральной площади, поглазел на голубей, искавших поживы у монумента Филиппу Третьему. Голуби неслышно ступали розоватыми лапками по голове короля.

Столичные жители и туристы понемногу стекались на площадь. Ночные сюжеты остались позади. Испанское солнце начинало являть свою щедрость. У меня сосало под ложечкой из-за скудного ужина накануне; вернувшись в отель, я налег на завтрак с удвоенным энтузиазмом, и мой желудок добился своего.

Мне удалось и вздремнуть; проснулся уже к полудню. Была пора выходить на улицу, где витал дух испанских рыцарей.

Швейцар был тщедушным человеком, при разговоре часто подергивавшим плечом. Я не понял, почему такому замухрышке вверили контроль за ситуацией у дверей. В случае «форс-мажора» он бы не управился и с каким-нибудь зеленым юнцом.

Утренняя прохлада давно истаяла под щедрыми лучами солнца, мадридцы и туристы заполонили улицы, больше всего радовалась погоде и фиесте ребятня; Испания переживала футбольный энтузиазм. Все – и стар, и млад носили рубашки с портретами Рауля, Пиоля… На улицах красовались оптимистические лозунги «Испания – чемпион». «Одна страна – один гол». Мне вспомнилась, при моей давней иранской поездке, в стране, получившей путевку в «мундиал», похоже, никого не интересовали футбольные перспективы, так как было не до футбола, на улицах бросались в глаза портреты шехидов Ирано-Иракской войны, изображения Хомейни и его изречения.

«Одна страна – один гол» ассоциировался с заветами и принципами предков испанцев; некогда иерархи испанской католической церкви, кардиналы возгласили идею «единая нация – единый язык – единое государство», и проживавшие здесь свыше четверти миллиона морисков-мусульман, обратившихся в христианство, и столько же евреев были выдворены из страны. А до этой «чистки» их заставили сменить национальные одежды на испанское облачение. Когда в 1614 году «мориски» – заправские ремесленники и радивые землевладельцы – насильно изгонялись из страны, архиепископ Валенсии не удержался от тревожного восклицания: «А кто же будет шить нам обувь?»

.. В одном из дворов возникла потасовка. Футбольная «торсида» зашпыняла мальчугана в футболке с портретом Рональдино, изорвав его одежду в клочья. Оказалось, незадачливый пацан считал Рональдино испанцем и думал, что будет играть за сборную Испании. Но этот зубастый и губастый бразильский легионер барселонского клуба защищал честь своей родины.

Я прогулялся вдоль набережной реки Манасанарес. Город, заложенный маврами в 9-м веке, рассыпался по обеим берегам реки. Мадрид, избранный в 1561 году испанцами своей столицей, город многоликий и пестрый. Глядя на Манасанарес, я вспоминал дотоле виданные реки. Самые близкие душе моей, родине реки – Араке и Кура. Я вдосталь накупался в их водах, отведал вкусных тамошних рыб…

В прекрасной Праге мне особенно полюбился мост через Влтаву; по вечерам там, бывало, бродил не без амурных приключений.

В студенческие московские годы зимой любил кататься по скованной льдом Москвы-реке…

В отеле прихватил с собой карту города на английском языке из трех имевшихся (еще на французском и испанском), – более или менее доступном моим скромным лингвистическим познаниям.

Берега Манарасанареса утопают в зелени; поверхность воды чистая; будто здесь листья не опадают, на противоположном берегу под плакучей ивой целовалась-миловалась парочка.

Мадрид – город музеев. Площади, памятники…

Я вспоминал свои отечественные и российские впечатления, Петербург, Медный всадник, конечно, Пушкин, (теперь в северную столицу пришел и Низами)’, Москва, Минин и Пожарский, Пушкин и Гоголь, Маяковский, Юрий Долгорукий…

Пожалуй, Баку мог бы поспорить по числу увековеченных поэтов и писателей со знаменитыми столицами. Низами и Физули, Мирза Фатали Ахундов, Сабир, Гусейн Джавид, Самед Вургун, Мушфик… И молодой Пушкин, подаренный нашей столице первопрестольной Москвой…В Европе, не бедной гениями поэзии, мне сдается, больше увековеченных в бронзе и мраморе полководцев.

В Испании немало Филиппов Третьих, этот король считается творцом «золотого века» страны.

За счет золота, привозимого из нового Света. Испания «правила бал» на всю Европу.

«Фелипе» на коне выглядит внушительно и грандиозно. Скромнее – с посохом – на «Плаза де Санта Анна» – площади святой Анны.

Осмотрев площадь, я заглянул в пивную, выпил кружку; здесь ощущался немецкий дух; не только из-за пива; и персонал, преимущественно, из немцев, и песни на немецком, и металлический отзвук немецкой речи. Смех гарсонов напоминал звон бьющегося стекла.

С утра до вечера знакомился с центром; музеи, дворцы, парки. «Плаза майор» – главная. А «Плаза Пуерта дель Соль» считается географическим центром страны. Дороги в Мадрид и из Мадрида начинаются и кончаются здесь.

Для меня это имело этапное значение – предстоял путь в Вальядолид, Валенсию.

В полдень я подустал, пора было подкрепиться; будь турецкий «донер-кебаб», вопрос был бы решен «дешево и сердито». «Донер» не требовал сидения, можно уплетать и переваривать на ходу. Ведь для туриста важны не только цены, но и хронометраж. Как-то в Страсбурге, в поисках дешевого кафе я набрел на турецкую «донер-хану» и, возликовав, дней пять туда и повадился ходить. Но тут, в Мадриде, кебабом не разжиться. Может, испанцы не позабыли давнишние счеты с турками.

Бары, клубы, рестораны и вино – объекты и предметы, равно излюбленные и Габсбургами, и бурбонами, и аборигенами-кастильцами. Но, конечно, главное удовольствие – коррида.

Хотя в Мадриде много арен для корриды, я в тот день не сходил на это зрелище; решил сперва выведать у портье в отеле, где самая лучшая арена, а уж потом обогатить впечатления.

X
Разбитое окно Хемингуэя и Гайде

Когда выходил из отеля, портье в красном фраке посоветовал мне обязательно сходить в ресторан, который любил Хемингуэй. Там, мол, и дешево, и кухня кастильская. Портье знал из моих немногословных разъяснений, что я причастен к цеху писателей.

– Стол Хемингуэя – под разбитым окном, – сообщил он и подмигнул мне заговорщицки, будто посвящал в глубокую тайну.

Я подумал, грешным делом, что мой испанский компаньеро, похоже, такой же выдумщик, как я.

Ресторан, о котором он говорил, назывался «Эль Ботин». Когда я пожаловал туда, почти все места были заняты. Это напоминало птичий базар, всяк говорил на своем языке, и никто не врубался в сопредельные разговоры. Шумнее всех были поляки. Я узнал их по пронзительным интонациям и обильным шипящим звукам.

Войдя, я сразу устремил взор в дальний угол, так как лишь оттуда падал дневной свет, остальные окна были забраны в жалюзи.

Достопримечательный стол великого писателя был занят. Так и есть: под окном с треснувшим стеклом. То ли сломанное стекло оставалось в неприкосновенности, то ли его вставили как мемориальное обозначение. Мистер Хемингуэй, говорят, перебрав с выпивкой, бывало, «выяснял отношения» и бил стекла. Но в поведении и тональности разговора сидевших за мемориальным столом не замечалось ничего поэтически-эпатирующего и намерения бить стекла.

Я сел на противоположной от них стороне. Официант, взяв со стола меню, подал мне. Будто я сам не мог проделать это нехитрое движение. Масса блюд, но я ничего не понял.

Я состряпал фразу по-английски:

– Хотел бы блюдо из баранины.

Но он, ничего не уразумев, наклонил голову на уровень моего уха и что-то протараторил по-испански, очевидно, объяснял, что не понял меня. Пришлось мне извлечь из кейса русско-испанский разговорник, подаренный знакомым испанистом. Пока я извлекал из разговорника необходимое, официант прошел к другому столу и, приняв заказ, взглянул в мою сторону; я кивком головы дал понять, что нашел искомое.

– Кордерос, – сказал.

– Кордерос? – повторил он, кивнул и ушел. Впоследствии оказалось, что я заказал бифштекс по-кастильски из баранины. Благо, что понятие «вино» во всех европейских языках схоже. Попросил красного вина. Подал в керамическом кувшине, на манер грузин. Я выдул до литра, но никакого особого воздействия.

Затем я посетил национальный музей. Хотя Хемингуэй был за то, чтобы посещать музеи натощак. По его мнению, мозг голодного «варит» хорошо; увы, сам он ни разу не последовал своим рекомендациям. Но ваш покорный слуга не сторонник трезвых хождений по чужим достопримечательностям. На трезвую голову пришелец может содрогнуться при виде иностранных красот, хотя бы потому, что позавидует живущим в лоне этих красот; кроме того, для придания некоторого пафоса общению с прекрасным не мешает «принять на грудь» толику вина…

Больше всего в музеях люблю созерцание произведений живописи.

Потому побывал в художественной галерее. Стены украшали полотна Эль Греко, Сезанна, Гойи, Шагала, Пикассо, Сальвадора Дали. Я, при случае, ищу «женщину, сидящую в кресле» Пикассо и «Автопортрет» Ван Гога. Если вы помните, Ван Гог написал себя после того, как отрезал себе ухо, глядя в зеркало. На бинте, которым обвязано пострадавшее ухо, видны пятнышки крови; на лице художника совершенно не ощущается примет страдания.

Я нашел искомые картины, и долго простоял перед ван-гоговским «Автопортретом», вновь пытаясь понять загадку гения.

Когда вышел из музея, уже смеркалось. В Мадриде начиналась другая, богемная жизнь. Я к такой не привык. Двинулся восвояси, но у отеля «Мелиа Кастилиа» задержал шаг, – меня остановило цветное панно с изображением красоток варьете. Внутри просматривались картинки Гойи; вход в варьете стоил дорого, потому я продолжил путь.

Возвращаясь в номер, я купил задешево бутылку «Лепанто», испанцы не упускают случая помянуть свою победу над османцами пятивековой давности при Лепанто, но почему-то весомость события не соответствует пустячной цене. В номере у меня оставалась и бутылка «Немиров», купленная в Баку.

В лифте произошло неожиданное, но желанное мною событие; похоже, завязалась интрига. Мои ноги познакомили меня с одной девушкой. Везде мои крупногабаритные ноги, то есть стопы, благоприятствуют знакомству с прекрасным полом. Конечно, я это делаю не нарочно, просто мои нахальные ноги норовят очутиться под изящным дамскими каблуками.

Двери лифта уже смыкались, как занавес, когда откуда-то взявшаяся сеньорита влетела в кабину и, приземляясь, наступила мне на ноги. Вернее, это моя правая нога опять умудрилась пролезть под маленькую ножку. Может, к этой дерзости мою конечность побудила стоявшая рядом толстуха-негритянка, превосходившая меня по объему, чтоб не соврать, раза в три. Я-то сам не щуплый, сотню кг потяну, и ростом 184 сантиметра. Так вот, толстуха, как на грех, умудрилась приткнуться именно ко мне в такой куче пассажиров. Обычно люди таких габаритов пахнут потом, а эта источала аромат сирени. После вторжения сеньориты, придавившей мне ногу, негритянка, всколыхнувшись, оттерла меня в сторону влетевшей, похоже, ей было душно, и она стремилась создать вокруг себя вакуум, попутно отжимая своим масштабным телом и других. Мы с сеньоритой волей-неволей прилипли друг к другу как сиамские близнецы, и нам обоим стало смешно. Улыбнулись: мол, что поделаешь. Девушка, переминаясь с одной ножки на другую, «оседлала» мою правую стопу. Засмущалась заговорила сперва на английском, после на чистейшем русском:

– Извините.

Я смешался. Чего-чего, а этого не ожидал. Среди моря смуглых испаночек вдруг откуда ни возьмись русская девушка. Но, признаюсь, она ничем не отличалась от местных сеньорит: загорелая кожа, волосы – смоль, может, правда, перекрашенные.

– Да, ничего, – великодушно отозвался я.

Вдруг я осознал, что нахожусь не в лифте студенческого общежития в Москве, а в мадридском отеле «Карл Пятый». Благо, все пассажиры лифта сошли раньше нас.

– Вы русская? – спросил я.

– Нет, не совсем.

– Понятно.

– Что вам понятно?

– Что вы не совсем русская.

Кажется, тон, заданный мной диалогу, произвел благоприятное впечатление, во всяком случае, судя по ее улыбке, я почувствовал, что мои положительные импульсы начинают окутывать ее существо, так оно и случилось. Вдруг мы оба одновременно расхохотались.

Лифт остановился.

– Гайде, – она протянула руку.

Мне, кажется, где-то встречалось это имя. Герой Байрона на берегу Эгейского моря созерцал закат со своей возлюбленной Гайде. Дон Жуан, по-тюркски пылкий, и кроткая гречанка Гайде.

– Гайде, – прошептал я про себя.

Она словно прочла мои мысли:

– По сути, Гайде – греческое имя. Мама назвала меня именем своей любимой героини и верит, что моя судьба не будет похожа на ее участь[30]30
  Героиня байроновского «Дон Жуана» после взятия в плен любимого Дон Жуана впадает в безысходную тоску, двенадцать дней не может уснуть, не ест, не пьет и умирает, будучи беременной.


[Закрыть].

Она, кажется, почувствовала, что я подпадаю под ее чары, и сообщила свою фамилию, опережая мое любопытство.

– Гайде Расинас.

– Расинас? – Я не то что удивился, а был поражен совпадением.

И там же я поверил в существование предназначения судьбы. Кто не верит в вещий знак, тот сдается мне, исчадие дьявола.

– Расинас… был моим преподавателем. Вел курс советской экономики. Вы, случайно, не доводитесь ему родственницей?

– Нет. Но я слышала о преподавателе с такой фамилией. Он был знакомцем моего отчима, жил в Москве. А я родилась в Питере… И сейчас живу там. Но время от времени наведываюсь в края, где витает дух моих предков…

Потом она поведала о своей родословной. Оказалось, что они эмигрировали в СССР во время гражданской войны в Испании, кажется, по приглашению отца того самого Расинаса.

– Это было давно… – завершила она свой рассказ.

– Да, много воды утекло, – согласился я.

Гайде вышла этажом раньше меня. Едва закрылась дверь лифта, как я запоздало хватился: надо было хотя бы узнать номер, где она остановилась. Не допетрил. У нее была стройная фигурка, большущие глаза, черные, как ночь, казалось, и вовсе без белков. Тело как пружина, упругое, ладно сбитое, округлое и аппетитное, как у латиноамериканок; и еще коленки, особенно, коленки, обезоруживающие коленки.

Хотя, уезжая из дому, я дал слово, что и краешком глаза ни на какую красотку не гляну, но мужское начало взяло верх, и, говоря образно, сидевший во мне бес подстрекнул, вернее, потащил меня на кривую дорожку измены. Правда, я еще не согрешил, но уже помышлял об этом. В душе моей разгорелась настоящая борьба. В священной книге говорится, что самый большой «джихад» – это борьбе человека со своими страстями. То, что я в такой душевной смуте вспомнил о священном писании, означало, что теперь не все зависело только от меня самого.

.. Она была куда моложе. Лет 25–26. Как говорил наш комедийный пожилой молодожен Мешади Ибад, я тоже был не промах, стоил ватаги молодых-удалых.

К тому же, во мне заговорили гены моего пращура Орудж бея, и дух его витал где-то, может, вокруг меня, и мое безразличие к прекрасному полу в Мадриде могло огорчить его.

Гайде была для меня милостью судьбы. Она могла бы помочь мне во многих делах. Я подумал, если смогу наладить отношения, то лучшей переводчицы не сыскать.

Вошел к себе в номер, прилег, полистал книжку, взятую с тумбочки. Бес теребил меня. И тыкал пальцем в нижний этаж, указывая на цель. Глянул на телефон. Цифра «О» – для звонка к портье. Так во всех отелях. Поднял трубку. Но позвонил не портье, а в Баку. Там трубку взял мой одиннадцатилетний сынишка, сообщил, что мать с моей дочерью ушла к тетушке. Спросил, когда вернусь. Я сказал, что дела у меня в порядке, и вернусь скоро.

– Купишь мне что-нибудь там, – попросил мой малыш.

– Что именно?

Подумав, он сказал:

– Голову быка.

Я обещал, добавив, что и сомбреро куплю. Он не знал, что означает сомбреро, я популярно растолковал, что это своего рода шляпа, пригодится, когда на пляж отправится. Он не понял и слова «шляпа», я вынужден был сказать, что это подобие зонтика, сынишка рассмеялся, мол, зонтик не надевают на голову, а держат в руке. Вот так-то. Положил трубку. Затосковал. Опять Гайде на уме. Набрал цифру «ноль» и на ломанном английском сказал, что мне нужно узнать номер комнаты сеньоры Гайде Расинас. «Just а moment» («минуточку») – отозвался тот и стал шарить в компьютере, – я слышал стукотню по клавиатуре, и вскоре он сообщил мне номер. Оказалось, она живет в номере аккурат под моим. Я погрузился в думу, приложив руку к челу, в позе печального восточного мыслителя, и просчитывал варианты. Допустим, я спускаюсь вниз, стучусь к ней, и Гайде прыгает от радости, приглашает меня войти приводит себя в порядок… Или же сонным голосом говорит, что не ожидала меня, извиняется и закрывает дверь. Вот такие сценки. Наконец, я сдался бесу и спустился вниз, прихватив купленное в магазине вино, хлеб, соленья, колбасу, – чего еще ждать от бедного странника? Главное – душа нараспашку. Оказалось, мой мандраж был зряшным. Гайде ждала меня. Говоря поэтически, мечтала о рыцаре на белом коне, не смыкая глаз на шестом этаже отеля «V Карлос». И Бог ниспослал ей меня.

…Итак, спускаюсь на шестой. А по дороге почему-то вспомнил неудачливого Саахова из «Кавказской пленницы». Ежели разольется красное «Лепанто», вид у меня будет похлеще, чем у киногероя. Тот кинокадр перед глазами.

Саахов в белом костюме входит в комнату к пленной прекрасной Нине, которую хочет взять в жены, а та дает пинка по подносу в руках «жениха», гвоздика оказывается в ухе у Саахова, а от красного вина сорочка покрывается «кровавыми» пятнами. При воспоминании этой сцены мне стало смешно от невольной ассоциации, но я уже стоял у двери Гайде, напрягся, как перед дуэлью. По сути, первое знакомство с дамой сравнимо с дуэлью. Из-за двери доносилась музыка. Скорее, телевизор. Я постучался в дверь. Она, напевая телевизионную мелодию, открыла дверь и:

– А… это вы?! – разинула рот.

В этом изумлении я уловил проблески радости и расхрабрился.

– Нет, это мой дух, – я рассмеялся. Должно быть, смех у меня хороший, и она, вторя мне, расхохоталась.

Она была в халате, наверно, собиралась ложиться спать.

– Я… сейчас! – не приглашая меня, побежала назад

Прошло несколько минут. Вернулась в ситцевом платьице с большими желтыми цветами, уже знакомом мне.

Но пятнышка на воротнике не было. Наверное, в лифте она перехватила мой пристальный взгляд, устремленный на ее платье и уже в номере устранила изъян. Платье очень шло ей. Поспешным переодеванием она, наверно, намекала на временность моего пребывания.

Когда мы допили вино, окутанное сигаретным туманом, была поздняя ночь. Гайде мне поведала о своей судьбе. Рассказывала, как в детстве она влюбилась в соседского мальчика, живописала, как они с девчонками со двора украдкой подглядывали сквозь щель в стене за купающимся юным кумиром, и я почему-то возревновал ее к давнишнему мальчику. Мне тоже надо было высказать нечто уравновешивающее. Сообщить о целях своего испанского вояжа. Услышав упоминание о Дон Жуане, она несколько оживилась.