Текст книги "Микеланджело Буонарроти"

«Глыба Дуччо»

Микеланджело, думая о Савонароле, всегда хмурился. Лишь делая своего «Давида» (о котором пойдет речь ниже), он смог наконец избавиться от воспоминаний о страшном конце настоятеля монастыря Сан-Марко.

Скульптор поселился в квартале ремесленников рядом с церковью Бадия.

В Риме переменчивая политика папы Александра VI Борджиа не оставляла никакой надежды на меценатство.

К счастью, друзья во Флоренции дали надежду на серьезный заказ: речь шла о знаменитой «глыбе Дуччо», испорченной несчастным скульптором Агостино ди Дуччо⁵⁵ и ставшей своеобразным мифом для флорентийцев.

Пьеро ди Томмазо Содерини, избранный гонфалоньером (главным военачальником) города после падения Медичи, часто демонстрировал желание передать этот мрамор Леонардо да Винчи. Но пока большинство в Совете склонялось к Андреа Контуччи дель Монте Сансовино, прекрасному скульптору из Флоренции, – который, впрочем, с трудом представлял себе, что из этого камня можно сделать.

Мраморная глыба, о которой идет речь, тридцать лет ждала решения своей судьбы, стоя во дворе кафедрального собора. Она имела пять метров в высоту, великолепной белизны настоящего каррарского мрамора – но была, если воспользоваться выражением Джорджо Вазари, «испорчена и изуродована так, что ведавшие работой <…> махнули на все рукой, и так она многие годы стояла и стоять продолжала»⁵⁶.

Внутренние и внешние проблемы Флоренции

Из-за этого и Леонардо да Винчи, и Сансовино отказались от борьбы за этот заказ. При этом известность Микеланджело после создания «Пьеты» уже была такова, что Совет в конечном итоге оформил передачу «глыбы Дуччо» именно ему. Наверное, Микеланджело оказался единственным, кто заметил в ней то, чего не видел никто другой.

Микеланджело встретился с гонфалоньером, человеком честным, но «щепетильным и скупым», как он сам его охарактеризовал. Художник выторговал себе два года, считая от 1 сентября, а подписанный контракт гарантировал ему месячный заработок в шесть флоринов.

13 сентября 1501 года в большом ангаре, оборудованном в районе стройки Дуомо, Микеланджело начал работу.

«Давид, – пишет Надин Сотель, – представляет собой символическое продолжение композиции Донателло: его Юдифь воплощает кровавую борьбу против тирании, а Давид – отвагу и спокойную силу, иначе говоря – гражданское мужество. Библейский Давид защищал свой народ и справедливо управлял им, и теперь все ждали от правительства Флоренции такой же смелости и такой же честности»⁵⁷.

Создавая это свое произведение, Микеланджело думал о Савонароле, сожженном на костре в той же самой Флоренции, которая его боготворила, на той площади, где еще совсем недавно звучали его страстные речи.

Теперь, когда Савонаролы не стало, в Риме вздохнули с облегчением. А вот Флоренции со всех сторон стали угрожать враги. В частности, Чезаре Борджиа, властолюбивый и кровожадный сын папы Александра VI, разбил военный лагерь перед самыми воротами города.

В результате некогда блестящая Флоренция стала изнемогать от внутренних раздоров и внешней угрозы. Она ждала освободителя, и как раз в это время Микеланджело получил возможность создать своего Давида – юного победителя Голиафа.

Ситуация была очень серьезной, и она привела к необходимости как можно быстрее избрать одного ответственного исполнителя. Таковым был назначен гонфалоньер Пьеро Содерини, глава могущественного семейства.

Он стал образцовым политическим деятелем. На должность советника и дипломатического представителя он пригласил Никколо Макиавелли, ныне многим хорошо известного флорентийского писателя и философа. Этот человек выступал сторонником сильной государственной власти, для укрепления которой допускал применение любых средств, что было выражено им в труде «Государь». Там Макиавелли описал свойства характера и методы, необходимые идеальному правителю. В качестве посланника Флорентийской республики Макиавелли предпринял множество дипломатических миссий ко двору Людовика XII, ставшего королем Франции в апреле 1498 года.

Что стало бы с Флоренцией, если бы не Макиавелли? Конечно, помощь Людовика XII была очень важна, но без Макиавелли (и без мешка денег) Чезаре Борджиа не отступился бы от города.

Зарождение соперничества с Леонардо да Винчи

Микеланджело не раз задавал себе вопрос: как Флоренция в ее теперешнем бедственном положении продолжает финансировать искусство? А ведь он был не единственным художником, кого она поддерживала, – в результате французского нашествия на Милан во Флоренцию перебрался еще и Леонардо да Винчи.

Ему рассказали, что Макиавелли в городе – «серый кардинал» и имеет огромное влияние на Большой Совет. Леонардо имел множество дружеских встреч с Чезаре Борджиа, идею которого о создании единой армии для всей Италии он разделял. После всего произошедшего Флоренция стала профранцузским городом, а Чезаре нуждался во французах.

В понимании Микеланджело эти двое, Чезаре Борджиа и Леонардо да Винчи, были неразделимы. В течение трех лет Леонардо, оставив свою «Мону Лизу» незаконченной, экспериментировал в области новых военных машин. Три года он был военным инженером при Чезаре Борджиа, военачальнике, цинизм которого в управлении папскими армиями вошел в легенды.

Однажы Чезаре разрезал на части своего министра Рамиро де Орко, виноватого лишь в том, что он не предал огню и мечу Романью. Этот случай описан в «Государе» Макиавелли так:

«До завоевания Романья находилась под властью жалких правителей, которые не столько пеклись о своих подданных, сколько обирали их и толкали не к согласию, а к раздорам, так что вся эта территория изнемогала от грабежей, междоусобиц и беззаконий. Завоевав Романью, герцог решил отдать ее в надежные руки, чтобы умиротворить ее и подчинить верховной власти, и с этим он вручил ее мессеру Рамиро де Орко, человеку нрава резкого и весьма крутого. Тот за короткое время умиротворил Романью, прекратил распри и навел на всех страх. Тогда герцог решил, что чрезмерное сосредоточение власти больше не нужно, ибо может лишь озлобить подданных, а посему он учредил гражданский суд <…> Но, зная, что предыдущие строгости все-таки настроили против него народ, он решил обелить себя, показав всем, что если и были жестокости, то в них повинен не он, а его жестокий наместник. И вот однажды утром на площади в Чезене по его приказу положили разрубленное пополам тело мессера Рамиро де Орко рядом с колодой и окровавленным мечом. Свирепость этого зрелища одновременно удовлетворила и ошеломила народ»⁵⁸.

Для Микеланджело Леонардо да Винчи был предателем. И все же он гордился, когда увидел его в числе художников, собравшихся 25 января 1504 года в соборе, чтобы выбрать место для его «Давида», к тому времени уже законченного.

К тому времени Леонардо считался гением, и имя его было окружено сиянием вечной славы. Тогда Микеланджело впервые встретился с этим незаурядным человеком.

Помимо Леонардо в собрание входили художники Боттичелли, Андреа делла Роббиа, Давид Гирландайо (брат Доменико Гирландайо), Перуджино, Филиппино Липпи, а также друг детства Микеланджело Франческо Граначчи. Кроме них присутствовали скульпторы Рустичи, Сансовино и Бенедетто Бульони, архитекторы Джулиано и Антонио да Сангалло и многие другие – вплоть до отливщика пушек Гиберти.

Вечно недовольный собой, Микеланджело был вынужден признать значение, которое имел его «Давид» для всех флорентийцев. Рассказывая ему о собрании, Граначчи чуть не расплакался:

– Все старались говорить как можно громче, и никто никого не слышал. Место должны были избрать поднятием рук, по подкомитетам, ты же знаешь флорентийцев. И конечное голосование совпало с твоим собственным выбором, Микеланджело: «Давид» встанет на место бронзовых «Юдифи и Олоферна» Донателло у входа во дворец Синьории.

Микеланджело заменит самого Донателло! Какое еще нужно было признание?

Но была одна проблема: как без повреждений доставить до места огромную статую, подобной которой до того никто не видел.

Архитектор Джулиано да Сангалло выдвинул идею некоего подобия клетки, а его брат Антонио, размахивая руками, тут же принялся рисовать в воздухе эскизы конструкции – это будет огромная сеть, которая будет спускаться в клетку и поддерживать гиганта в стоячем положении, на весу, амортизируя возможные удары и толчки.

Все кричали, толкали друг друга, словно дети в школьном дворе.

– А где же Леонардо?

Оказалось, что сразу после начала заседания Леонардо да Винчи вежливо откланялся. Он просто ушел: мол, «путешествие» Давида, конечно, небезынтересно, но все эти бушующие страсти мало совместимы с его деликатной натурой. В своих «Дневниках» он оставил потом лишь загадочные слова, поставленные между двух точек: «Цепь Микеланджело». Словно это одна из вещей, о которых надо было подумать или, может, сделать.

Уже тогда Микеланджело увидел в Леонардо да Винчи соперника, определенно мешавшего его возвышению. Ревнивый и суровый характер последнего, помноженный на возраст (Леонардо был на двадцать три года старше Микеланджело), делал его раздражительным. Он явно продемонстрировал свое пренебрежение к творению Микеланджело, а творцу «Давида» не понравилось поведение да Винчи. Они невзлюбили друг друга.

Перевозка гигантской статуи

Почти четыре месяца плотники сооружали клетку под руководством братьев Сангалло. В то майское утро, когда наконец пробили стену ангара, члены комитета в полном составе уже были на месте. Обвязанный веревками, «Давид» при звуках «Ave Maria» был поднят при помощи огромных лебедок внутри своей огромной клетки. Уже никто не спрашивал, где Леонардо. Микеланджело вспомнит о нем лишь через три месяца – когда с легкой улыбкой, которая всегда так раздражала Микеланджело, да Винчи произнесет следующую окончательную формулировку: «Скульптура подобных размеров не выделяется ничем другим»⁵⁹.

Пока же потребовалось четыре дня и сорок человек, чтобы перетащить огромную клетку с «Давидом» на площадь Синьории. Четырнадцать обтесанных стволов деревьев были использованы в качестве катков для этой операции. Как только один каток освобождался, его перетаскивали вперед и укладывали на мостовую, которую до этого выравнивали целую неделю.

Во вторую ночь транспортировки какие-то неизвестные попытались повредить мрамор, кидая в него камни. Кто это были? Сторонники Медичи? Пуритане, которые считали омерзительным тот факт, что в центре города собирались водрузить статую обнаженного мужчины? После этого каждый вечер вокруг «Давида» стали выставлять ночной патруль.

Статуя была торжественно открыта только 8 сентября. Вся Флоренция в тот день бурно приветствовала Микеланджело, которого признали самым великим итальянским скульптором. Выражая всеобщий восторг, Джорджо Вазари написал, что статуя Давида «отняла славу у всех статуй⁶⁰, современных и античных, греческих и римских»⁶¹.

«Давид» Микеланджело в прямом смысле этого слова олицетворял Флоренцию. Он стоял лицом к Риму, как молчаливый охранник, следящий за безопасностью города, как предупреждение римской церкви, чтобы она даже не думала о том, чтобы угрожать заново обретенной свободе.

На площади Синьории «Давид» простоял три века. Он возвышался у стены огромного темного здания, переживая вместе с ним все невзгоды судьбы Флоренции. Передвинуть его – это значило бы вызвать дурные предзнаменования. И флорентийцы были правы, долго сопротивляясь его перемещению под крышу даже тогда, когда разрушительное время уже явно коснулось каменного тела победителя Голиафа.

В 1873 году статую все же пришлось перенести в здание Академии, а на площади сейчас стоит бронзовая копия, привлекающая к себе тысячи туристов со всего мира.

Методика Микеланджело

Бенджамин Блеч и Роя Долинер пишут:

«Тот Давид, которого он создал, был просто чудом. Он нарушал все традиционные образы. Вместо того чтобы показать поражение Голиафа, Микеланджело предпочел изобразить мальчика-пастуха в самый решающий момент. Его взгляд кажется встревоженным, но также и уверенным. Он стоит на месте, обнаженный и безоружный, в его руках только праща и булыжник. А Голиафа нигде не видно. Давид как будто застыл в преддверии важной битвы, которая изменит всю его жизнь и жизнь его народа. Он изображен в момент, когда он поворачивается к великану-филистимлянину. Такая динамика позволила скульптору в очередной раз продемонстрировать глубокое знание мужской анатомии.

Особенно шокирующим для зрителей того времени – а в действительности и для многих посетителей Академии во Флоренции и в наши дни – было то, что Микеланджело добавил густые волосы на лобок Давида. В греко-римском мире герои изображались без волос и со скрытыми гениталиями, как знак их достоинства и чистоты духа. Микеланджело же выделял промежность Давида, указывая на тот факт, что он наделял его обычными способностями. Возможно, это был ответ пуританскому господству террора Савонаролы <…> Но как бы там ни было, это определенно проявляет любовь Микеланджело к обнаженной мужской натуре. В действительности, вся статуя является хвалебной песнью красоте мужского тела»⁶².

Кстати сказать, по скульптуре «Давид» можно понять, каким образом работал Микеланджело. Орудия, которыми пользовались скульпторы в эпоху Возрождения для обтесывания и шлифовки мрамора, были предельно простыми: кувалда, позволявшая грубо обтесывать глыбу; долото, применявшееся для проработки деталей; резец, напоминавший металлический шпатель; скребок, с помощью которого осуществлялась шлифовка, и т. д.

Микеланджело придавал абсолютное значение рисунку, но, к сожалению, перед смертью он уничтожил все свои учебные наброски, так как считал их несовершенными. Сделанные в основном с живых моделей, рисунки Микеланджело редко относились к одному проекту. Их было множество.

Надин Сотель по этому поводу пишет:

«Соединяя большое количество набросков (если обойти вокруг статуи, как повторял он сам, можно насчитать сорок различных ракурсов), Микеланджело делал уменьшенный глиняный макет. Пропорции с макета он переносил на мраморную глыбу с помощью «финишера» – размеченного диска, устанавливавшегося, подобно шляпе, на голову макета. С поворотной линейки, нанесенной на этот диск, свисали тонкие нити, сделанные из свинца, с их помощью измерялись углы и расстояния. Второй «финишер», располагавшийся на вершине мраморной глыбы, позволял переносить размеры с макета на оригинал.

Потом Микеланджело брался за мрамор, отмечая очертания персонажа – ногу, колено, кулак, плечо и т. д. – при помощи металлических штырей, вбиваемых в глыбу. Наконец, он отмечал направления для распределения усилий – например, от левого колена к торсу, потом к животу и т. д. Он неоднократно писал, что «мрамор оживляет его резец, как если бы он оживлял тело, спрятанное в нем».⁶³

– Микеланджело делает больше обломков за четверть часа, чем три каменотеса за целый час! – воскликнул как-то один из очевидцев его работы.

Скульптор трудился увлеченно, он с ходу соглашался на огромное количество заказов, без какой-либо предварительной оценки требующихся на это сил и времени. «Его всепоглощающая энергия, – рассказывает Асканио Кондиви, – практически полностью отделила его от человеческого общества»⁶⁴.

Глава 9
«Настенная дуэль» с Леонардо да Винчи

Оскорбление конкурента

Как и Леонардо да Винчи, Микеланджело хотел быть одновременно и инженером, и рисовальщиком, и живописцем, и скульптором, и каменотесом. Он занимался всем сразу, и у него не оставалось времени ни на себя, ни на других. Это был какой-то замкнутый круг: Микеланджело страдал от страшного переутомления, которое воспринимал как наказание, и он от этого мучился еще больше.

То, что он не был хорош собой, – это еще мягко сказано. К своему внешнему виду Микеланджело относился подчеркнуто пренебрежительно, а вот пышные одежды Леонардо да Винчи он называл показухой.

Считается, что своей элегантностью и благородством поведения Леонардо хотел стереть воспоминания о том, что сам он был внебрачным сыном простого нотариуса из Винчи от его возлюбленной, крестьянки Катерины (есть другая версия: мать Леонардо якобы была не крестьянкой, а рабыней, которую в свое время привезли в Италию). А вот Микеланджело, наслышанный от отца о своем благородном происхождении, часто говорил удивленному Асканио Кондиви, что «искусством должны заниматься благородные люди, а не плебеи»⁶⁵.

В любом случае, Леонардо да Винчи был единственным художником во Флоренции, подобным Микеланджело в своем одиночестве и в способности работать по двадцать четыре часа в сутки. Но Леонардо был ему совершенно чужим: не только по причине его частых посещений Чезаре Борджиа, но еще и потому, что автор «Моны Лизы» и создатель странных летающих машин сам слыл одиночкой до могза костей.

Надин Сотель характеризует Микеланджело так:

«Забота о том, чтобы всегда выполнять свои обязательства, в течение многих лет его жизни отравляла мысли художника, но он не мог от этого избавиться иначе, чем неистовой, похожей на самоистязание работой. Он ненавидел самого себя, и это постоянно ставило его в нестерпимые положения. Точно так же дело обстояло и в любви. Он считал себя недостойным и потому не был никем любим»⁶⁶.

Микеланджело всегда излишне нагружал себя работой. Явный перебор принятых заказов подобен логике наркомана. Что это было? Вызов? Боязнь пустоты?

Это, кстати, неправда, что Микеланджело вечно нуждался в деньгах. Хотя он сам всячески поддерживал иллюзию своей бедности – к концу жизни он был богатейшим человеком. Однако, несмотря на это, он всегда жил скудно. Съедая наспех краюху хлеба и выпивая стакан вина, скульптор ворчал себе под нос, что, мол, приходится постоянно держать в руках кувалду, резец или перо.

– И как ему удается делать так, чтобы обе руки постоянно были заняты? – удивился как-то один из подмастерьев.

– Смотри, в левой руке он держит уголь для рисования. а теперь – в правой, – заметил другой.

Микеланджело был чрезвычайно горд тем, что он одинаково хорошо владел обеими руками, то есть был амбидекстром (как и Леонардо да Винчи, который даже умел писать задом наперед), что позволяло ему работать в два раза больше. Вечером он забывался тяжелым сном на три, максимум на четыре часа. Ложась, он не снимал одежды и обуви, следуя собственным медицинским принципам: тугая шнуровка сжимала вены на ногах и якобы способствовала улучшению кровообращения.

Днем у него случался «подъем крови», и ему приходилось разрезать башмаки. Когда он их снимал, кожа на ногах выглядела «как чешуя змеи». Потом он посылал мальчишку купить новую обувь и надевал ее, сжав зубы, – это было для него вроде колючей монашеской власяницы, постоянно напоминавшей о терпении и смирении.

Представление о чистоплотности у Микеланджело было ужасающим, что отмечал даже его отец – и это тот человек, который в свое время дал ему следующий удивительный гигиенический совет: «Прежде всего заботься о своей голове, не перегревайся и никогда не мойся: очищай себя, но никогда не мойся»⁶⁷.

Старый Лодовико в том же письме выступил пророком. Он сказал: «Пока ты молод, это еще пройдет; но когда ты таковым уже не будешь, болезни и немощь вдруг все повылезают в один день»⁶⁸.

Переписка с сыном дает нам картину добрых полутора десятков опасных болезней: мигрени, депрессии, ревматической горячки, почечных колик, подагры, кровоизлияний в мозг, язвы желудка, сердечного приступа, зубной боли. и это не считая перелома ноги при падении с лесов Сикстинской капеллы. Впрочем, все это действительно навалится на Микеланджело позднее, а в 1504 году, когда был закончен «Давид», скульптору исполнилось всего двадцать девять лет.

Противоречия харатера Микеланджело не нравились многим. Своим вечным сарказмом он просто притягивал к себе врагов. Он не умел играть словами, а его реплики часто граничили с жестокостью.

Осторожность чередовалась с приступами ярости. Вот, например, какой разговор произошел у него однажды с Леонардо да Винчи. На улице Флоренции люди обсуждали какой-то пассаж из Данте и попросили Леонардо прояснить им его смысл. В этот момент мимо проходил Микеланджело.

– Вот кто объяснит вам смысл этих стихов, – сказал Леонардо.

Микеланджело же, решив, что над ним смеются, ответил:

– Объясняй сам, ты, человек, который сделал модель коня, но даже не сумел отлить его в бронзе и бросил эту затею!

Леонардо покраснел, но промолчал. Микеланджело, готовый к ссоре, бросил:

– Лишь тупоголовые миланцы могут думать, что ты способен создать подобное!

Чтобы было понятно, Микеланджело имел в виду конную статую Франческо Сфорца, отца герцога Миналского, от которой осталось лишь несколько эскизов. Она никогда так и не была отлита в бронзе, а ее гипсовую модель уничтожили в 1499 году при сдаче Милана войскам Людовика XII. На самом деле, Леонардо да Винчи сделал полноразмерную модель статуи, но такой величины, что для ее отливки потребовалось бы сто тысяч фунтов бронзы. Всегда стремившийся к совершенству, он отказался делать статую по частям и потерял много времени в поисках новой техники литья. А затем Милан попал в руки французов, и замечательная модель конной статуи погибла.

Но Микеланджело ничего этого и знать не хотел. В тот момент ему просто нужно было прилюдно оскорбить конкурента, и ему это удалось.

«А ведь Леонардо, – пишет его биограф А. Гастев, – ни поступками, ни поведением, ни какими бы то ни было публичными высказываниями не давал повода заподозрить его в неприязни к тому, кто решительно во всем от него отличался, а сходство имел только в исключительности своего дарования»⁶⁹.

Этот же автор, между прочим, говоря о Микеланджело, подчеркивает, что ему были свойственны «сварливость характера и бесцеремонная придирчивость по пустякам», а также делает вывод о том, что «поступки говорят о человеке больше и правильней слов»⁷⁰.

Микеланджело не было и тридцати, но уже к этому возрасту его тяга к одиночеству усугубилась полным неприятием своей уродливости. Это, кстати, оказалось первой из причин его ненависти к Леонардо да Винчи, человеку весьма красивому, всегда изысканно и ярко одетому, обладавшему великолепной, ниспадающей на грудь бородой.

Этот портрет представляет собой прямую противоположность внешнему виду Микеланджело, который всегда был одет во все черное и носил какие-то продавленные фетровые шляпы. Послушаем Джорджо Вазари:

«Лицо он имел круглое, лоб четырехугольный и широкий, с семью пересекающими его морщинами; а виски выступали намного шире ушей, уши же, довольно большие, не прилегали к щекам; лицо было пропорционально довольно крупному телу, нос был немного приплюснут, как говорилось в жизнеописании Торриджиано, сломавшего его ударом кулака, глаза, пожалуй, небольшие, цвета рога с желтоватыми и голубоватыми искорками, брови негустые, губы тонкие, причем нижняя была потолще и немного выдавалась вперед, подбородок хорошо соответствовал остальному, борода и волосы были черные с проседью, борода не очень длинная, раздвоенная и не очень густая»⁷¹.

Очень похож и портрет от Асканио Кондиви:

«Микеланджело имеет хорошее телосложение, скорее жилистое и костистое <…> Но, главное, здоровое от природы, благодаря как телесным упражнениям, так и воздержанию, будь то в плотских удовольствиях или в еде <…> Форма той части головы, которая видна в фас, круглая, так что над ушами она превышает полукруг на одну шестую. Таким образом, виски несколько больше выдаются, чем уши, а уши больше, чем щеки <…> Лоб в этом повороте четырехугольный, нос несколько вдавленный, но не от природы, а от того, что некто по имени Торриджиано ди Торриджиани, человек грубый и надменный, кулаком почти что отбил у него носовой хрящ, так что Микеланджело замертво отнесли домой»⁷².

А вот описание писателя и историка Дмитрия Мережковского:

«Это был Микеланджело Буонарроти. Особенное, почти отталкивающее уродство придавал ему нос, переломленный и расплющенный ударом кулака еще в ранней молодости, во время драки с одним ваятелем-соперником, которого злобными шутками довел он до бешенства. Зрачки маленьких желто-карих глаз отливали порою странным багровым блеском. Воспаленные веки, почти без ресниц, были красны, потому что, не довольствуясь днем, работал он и ночью, прикрепляя ко лбу круглый фонарик, что делало его похожим на Циклопа с огненным глазом посередине лба, который копошится в подземной темноте и с глухим медвежьим бормотаньем и лязгом железного молота яростно борется с камнем»⁷³.