Текст книги "Голова моего отца (сборник)"

– Я – девушка, девушка! – прокричала однажды Пепела на всю улицу. Будто кто-то сомневался. Или будто одного дурака в семье, что вслух произносит то, о чем другие шепчут, мало.

За этот портрет Арчила вначале похвалили, а потом чуть не посадили.

– Ты бы лучше деньги рисовал, а не мою сестру, – сказал ему Отар, глядя голодными глазами на голые груди, выведенные большим пальцем. У Отара в то время еще были на голове волосы, за которые Пепела его таскала.

– Я стал стар, – говорил Норе старший Гомартели, стоя с ней и с маленьким Арчилом в очереди за хлебом. – И пули ложатся все ближе.

Он не имел в виду гитлеровские пули. Им уже было до Тбилиси не долететь. Шел четвертый год войны, и боевая Красная армия била врага как могла. Но в семью Беридзе пришла четвертая похоронка. Видно, курс был прежним – пять своих за одного чужого.

За четыре года Нора видела своего мужа только раз – на фотографии в газете. Тенгиз прислал вырезку вместе с письмом. Он сидел в группе людей в шинелях, и у всех были одинаковые, почему-то похожие лица. Над одной из голов была чернильная стрелка. «Это я», – приписал Тенгиз над стрелкой. Хорошо, что стрелку нарисовал, а то как бы она его узнала? Глаз остановить не на чем, безликий какой-то.

Норе не с кем было поговорить о своих чувствах. Не с Пепелой ведь или с Отаром! Это считай что по радио выступить. А старый Гомартели понимал все без слов. Дьявол он или Бог? Почему он сказал ей вдруг, держа ее под руку своей живой правой рукой:

– Тенгиз вернется и вы его полюбите, вот увидите!

Разве Нора себя чем-нибудь выдала?

Иногда Норе и впрямь казалось, что она способна полюбить Тенгиза. Надо ведь хоть однажды в кого-то влюбиться! Она вспоминала то неожиданное, неуместное чувство радости, которое заполнило ее сердце, когда он сделал свой выбор во дворе их кобулетского дома под апельсиновым деревом: «Нора!» Ей показалось, что она полетела, как на велосипеде. Может, это и есть любовь?

Но потом были воспоминания тяжелые, черные, ночные. Когда они остались вдвоем, она закрыла глаза, а Тенгиз делал вот так и вот так. И вдруг ворвался в нее, словно огненный поезд, со звоном и лязгом железных колес. Неимоверная, нечеловеческая боль.

И почему Пепела так мечтает выйти замуж? Дурочка.

И потому Нора очень часто представляла себе, что будет, если Тенгиз не вернется. Она видела себя в черном платье на берегу Черного моря. Она идет под апельсиновыми деревьями, а рядом едет на велосипеде маленький Арчил. И если она отгоняла от себя эти мысли, то только из страха за старого Гомартели. Она ведь знала, что третьего удара его сердце не выдержит. А старый доктор ей – как отец.

Старик Гомартели понимал ее любовь к себе, опять же без слов. «Доченька, – говорил он ей часто, – я вас научу готовить Гомартелевскую мазь. Как только война кончится, люди начнут болеть. Люди всегда болеют в мирное время».

«Все болезни от нервов, – вставлял слово Отар, – только сифилис – от удовольствия!»

Старик Гомартели заводил Нору с Арчилом в кабинет, запирал дверь на ключ и показывал ей: «Берем… Видите, эта трава годится, а эта – нет, хоть они и выросли рядом, а эта смола со столетней сосны…» Арчил потом рассказывал, что его посвятили в тайну гомартелевской мази, когда ему еще не было трех лет.

Оказывается, в двадцатых годах за границу выезжал брат матери Тенгиза, близкий родственник. Он попросил у Гомартели рецепт. Семья рецепт ему выдала, но за границей дело не пошло. И вроде делал он все по бумажке, ан нет…

– Заговор! – догадалась Нора. – Гомартелевский голос!

– Конечно, – почему-то замялся старик, – заговор очень важен, но… – и он наклонился к ее уху, – самое главное – ингредиенты!

Европа, покоренная Гитлером, та, которую потом будут называть Восточной, опускалась на колени перед Красной армией, которую потом будут называть Советской. Опускалась в грязь. Весна 1945 года была, говорят, дождливой.

Тысячи и тысячи людей месили мокрую землю сапогами и гусеницами танков, продвигаясь вперед. Люди были разные – порой раскосые, порой рыжие, но сейчас, заляпанные буро-красной взорванной почвой, они все казались на одно лицо. И эта масса безликих ингредиентов атаковала врага, как чуму, и побеждала.

Среди людей, бежавших по грязи, был последний из пяти братьев Беридзе, ушедших на фронт. И Тенгиз Гомартели, в чине майора. Он теперь поднимался в атаку первым и кричал: «Вперед!» И пули по-прежнему не брали его, будто он заговоренный.

А кобулетского Косты не было ни среди живых, ни среди мертвых. Пропал, никаких вестей. Так и было сказано в официальной бумаге, что пришла в дом с заколоченными окнами: «Пропал без вести». И Пепела спрашивала всех, растерянная, что же мне делать теперь – оплакивать мертвеца или ждать?

«Уважаемая Пепела, – отвечал ей Тенгиз Гомартели с фронта, – на ваш вопрос отвечаю, что кобулетского Косту, что катался на велосипеде, я помню, но здесь я его не встречал. Извините».

Старый Гомартели по-прежнему плакал, получая письма. Он ждал каждое письмо как третий удар, как собственную смерть. А что, если он не успеет поговорить со своим мальчиком, не успеет ему объяснить? И Тенгиз сделает из Сталина – Бога? Как доказать ему, что это не Сталин сейчас выигрывает войну, а он, а они – все эти гомартели и беридзе? Можно ли доверить собственному сыну то, что у тебя на сердце?

А на сердце у старого Гомартели было вот что: он ненавидел Сталина так же, как и Гитлера. Он ненавидел социализм так же, как и фашизм, как ненавидел бы любой другой строй, где люди лишаются своих индивидуальных качеств, смешиваются воедино, растираются в мазь. И именно потому, что люди запуганы, задавлены, экстрагированы и эмульгированы, они превращаются в безликие составные части, в безымянные ингредиенты. Советские люди, совки. И каждому гомо идиоту кажется, что если он знает рецепт, то он знает, как растереть людей в мазь. Заговорил их – и вперед!

Но какими словами высказать это? Рассказать, что Евгению воткнули шомпол в ухо? «А-а-а, – махнут рукой те, кто верит в Сталина, как в Бога, – это не Иосиф Виссарионович, это Лаврентий Павлович! Расстрелять Лаврентия Павловича!» Кто там обезглавил Красную армию перед самой неминуемой войной? Кто, словно маньяк, гонялся за всеми, кто отличался? Кто уничтожил лучших представителей интеллигенции? Расстрелять!

И это страшнее, чем смерть.

А Тенгиз Гомартели бежал в это время по коричневой грязи Европы и стрелял. И ни о чем не думал. А где-то в небесах, над дымом битвы, над паром весенней невспаханной земли, летела, звала его за собой босая женщина с растрепанной косой. Огнедышащая принцесса, богиня! И он кричал: «Вперед! За Сталина!» И ему не страшна была никакая пуля.

Грязно, как на фронтовых дорогах, было и на свадьбе Арчила Гомартели. Из-за дождя. Длинный стол накрыли вначале под цветущей тутой, потом перенесли в дом, потом, как появилось солнце, снова во двор. Не двор – а вспаханное поле.

Гости заходили, увязали и поздравляли Арчила. И говорили ему, делая на минуту печальные лица: «Ах, Арчил, если бы твой отец дожил до этого дня…»

День ожидался счастливый.

Легкий ветерок перебирал выглаженные волосы красивой невесты. Мода была на волосы без единой волны. Их гладили теплым утюгом. Невеста стояла, замерев, во главе стола. Каблуки ее белых туфель ушли в мокрую землю и пригвоздили ее – не убежишь. А ей так хотелось, чтоб ее ветер унес.

Только что, минуту назад, Арчил Гомартели наклонился к ее уху и прошептал:

– Я решил, я не хочу быть врачом, я хочу быть художником!

И она сразу подумала: «Чтоб тебя молнией убило! А деньги что, рисовать будешь?» Но ничего не сказала. Не спасет ее любимый, не укроет в своих объятьях, только ветер – одна надежда.

Бойся невест молчаливых!

Арчил Гомартели писал ей стихи, складывал лист самолетиком и запускал в ее окно. Любовь, луна, весна жизни моей – там было все. Она не отвечала. Он дарил ей ее портреты. Она их не хранила. Но замуж она выходила – за гомартелевскую мазь.

Ксения, любовь его, вылезала из нищеты по известному рецепту. Кто он, где он – богатый муж? Какой-то молодой человек вывозил ее за город, на папиной машине. Волосы без единой волны рассыпались на заднем сиденье, и Ксения молча позволяла вот так и вот так, но не все. «Надо сохранить кое-что до свадьбы», – думала она, глядя в маленькое, почти тюремное, автомобильное окно. И туда же глядели ее голые груди. Но свадьбы на горизонте не было видно. Жениться – это ведь не машину без спросу взять.

Однако машина – редкость, как когда-то велосипед, – все-таки подъехала к гомартелевскому двору в день свадьбы. Из нее вышли молодые люди.

– Ксения, – сказал один из них, главный, потому что шофер, – я решил: выходи за меня замуж!

Самые важные в жизни решения нам приходится принимать в пору весны нашей.

Ксения выдернула туфли из грязи, вскочила на стол, чьи-то руки подхватили ее, грязь на столе, грязь на белом платье, шаг, два – и все, будто ветер унес. И у гостей лица стали желтыми, как у пациентов доктора Гомартели.

Точно так же стояли люди во дворе их дома в день, когда умер старый Гомартели. Человек, которого Пепела считала дьяволом – потому что он пережил все удары судьбы, даже смерть собственного сына. И цвет лица у всех был пергаментный, геморроидальный. Нора молчала, будто ее ударило молнией, Пепела что-то кричала, а Отар, как попугай, что-то выкрикивал. Но люди не желали понимать, и роптали, и не знали, что делать. А потом среди них нашелся один, что вслух произнес то, о чем другие шептались:

– Кто же будет мазь заговаривать?

И тогда вышел вперед Арчил Гомартели, черноволосый, почти шестнадцатилетний, и сказал:

– Я умею мазь заговаривать, у меня гомартелевский голос!

И люди поверили ему и разошлись. И надо же – все потом говорили, что Арчилова мазь – еще лучше!

Вот и тогда, когда невеста сбежала в заляпанном платье, Арчил протянул вперед руки, как дирижер к своему оркестру, и сказал:

– Дорогие гости, прошу всех за стол! Выпьем за Ксению! Дай бог ей счастья!

И гости расселись под тутовым деревом и подняли бокалы.

Разве лев, раненный, плачет у всех на виду?

– Вон она, Ксения! – сказал однажды Арчил маленькому Ачико и указал куда-то в толпу. – Ошибка весны моей жизни.

– Кто? – встрепенулся Ачико. – Где?

Арчил поднял его на руки, и Ачико сказал, что видит большую тетю.

– Большая ошибка весны моей! – рассмеялся Арчил.

Тенгиз Гомартели, женившийся, по ошибке, на одной сестре вместо другой, вернулся с войны. Нора ходила с ним по городу, держа под руку. И сердце ее наполнялось гордостью. Наверное, это и есть любовь – когда ты гордишься мужчиной, с которым идешь под руку. А рядом едет на железном велосипеде маленький мальчик – продукт любви, неопровержимое доказательство, факт. И все смотрят на вас с завистью.

Женщины действительно смотрели на Нору с завистью. Война лишила их мужчин, как весны. И молодость таяла, как снег. Женщины стригли волосы коротко, а в губы вставляли папиросы. «На папиросы я не сетую, – везде висели плакаты, рядом с портретами Сталина, – сам курю и вам советую!» Закуришь от такой жизни, конечно, – любви нет!

Пепела не курила от отчаяния – она все ждала. Пропал без вести – это еще не умер, так она для себя решила. И волосы не стригла, хоть и боялась, как и все, вшей. Она уложила косу на голове как корону. И имя свое, глупое – Пепела по-грузински «бабочка» – она не сменила. А то как же Коста ее найдет? Хотя люди избавлялись от своих даже революционных имен. Исчезали всякие там Баррикады и Электрификации. Мэлоры, впрочем, еще остались – Маркс – Энгельс – Ленин – Октябрьская Революция! Но их, как вообще мужчин, было мало. А Пепелино имя сменилось на прозвище – «старая дева».

Когда Тенгиз вернулся с войны, он увидел Пепелу первой. Хоть они с Норой стояли рядом. И замер от ужаса. Она – его богиня? С птичьим гнездом на голове?

Потом он перевел взгляд на Нору. Похудела. Высохла вся. И теперь они с сестрой почти не похожи. И отец сдал – носит чужую руку в кармане, и слезы текут без конца. Маленький черноволосый мальчик бросился к Тенгизу:

– Папочка! Папочка!

– Кто? – оторопел Тенгиз. – Я?

Он осмотрелся – где это я? Дом как чужой. Почти ничего из вещей не осталось – круглый стол да портрет матери на стене. И кресло, которое ставили на спину слона. Видно, тяжелое, никто не взял. Под потолком нет люстры. Крюк повис, как железный знак вопроса: где ты, Пепела, моя любовь?

Так он думал каждый раз, ложась с Норой в одну кровать. Где она, босая принцесса? Осталась там, над полем битвы? Размахивает голыми руками – зовет в бой? Или управляет движением поездов?

Тенгиз больше не мечтал о ней. Кончено. Его раздражал ее громкий голос, ее сильный запах. Глупости, что сыпались из ее рта, как тута. Груди болтаются при каждом движении, как пустые вагоны. В лице – отсутствие ума, на голове – отсутствие птенцов. И из-за поворота больше не вырывался огнедышащий, со звоном и лязгом железных колес. Тенгиз отворачивался к стене, а жена – к двери.

И не было на свете женщины счастливей, чем Нора.

И не было человека несчастней, чем доктор Гомартели. Сын вернулся с войны, а радости, какая должна быть, – нет. Кто он, этот седой мужчина с орденами? А тот маленький мальчик, что все мечтал, сидя на кресле, – где? И как начать разговор, с чего? И можно ли доверить то, что у тебя на сердце, собственному сыну?

А через день Тенгиз объявил – я решил: я остаюсь в армии!

– Боже мой! – сказал старый Гомартели. И больше ничего не сказал. И это был его третий удар. Не успел, не объяснил. Кончено. Он не умер от удара, а превратился в живого покойника. Ведь если ничего, кроме смерти, не ждешь – разве это жизнь?

«Когда-нибудь я стану генералом», – говорил Тенгиз Гомартели маленькому Арчилу. «Он обязательно стал бы генералом», – говорили Арчилу люди в гимнастерках, вручая награды отца. Ордена и медали находили Тенгиза Гомартели даже после того, как война закончилась, даже после того, как он умер. Арчилу пожимали руку, показывали, где расписаться, и он шел в другую дверь – сдавать награды на хранение.

Зачем отец хотел стать генералом, Арчил не знал.

Может быть, он надеялся – однажды генералов позовут на совет к самому генералиссимусу Сталину. Молодой седовласый генерал Тенгиз Гомартели, бесстрашный герой войны, останется наедине с Иосифом Виссарионовичем и скажет ему своим знаменитым гомартелевским голосом, способным заговорить даже мазь:

– Товарищ Сталин! Мою мать арестовали в тридцать седьмом году и с тех пор – никаких вестей!

– Кто? – вскинет глаза великий человек. – Где? Он тут же отдаст приказания, и мать вернется домой.

Или нет, иначе. Молодой седовласый генерал Тенгиз Гомартели, бесстрашный герой войны, останется наедине с генералиссимусом Сталиным, вложит ему в белое ухо черный пистолет и выстрелит.

– Вот тебе за мою мать, – скажет он гомартелевским голосом, – без вести пропавшую!

Так почему Тенгиз Гомартели хотел стать генералом? Не узнать.

В тридцать седьмом году, рано утром, грузовик заехал к ним во двор, остановился под тутовым деревом и отца вывели из дома, руки за спиной. Мать только вернулась с базара, желтые ножки куриц торчали из ее корзинки. Она все сразу поняла и упала на землю, молча, огурцы и помидоры раскатились, желтые ножки куриц – как босые ноги мертвых старух. А под вечер грузовик вернулся за ней. Так забывчивый человек возвращается домой, чтобы взять свою шляпу или очки.

– Мама! – закричал Тенгиз. – Мамочка!

Ему было тогда почти шестнадцать лет. Он ждал, стоя у окна, когда же грузовик вернется за ним.

Какие-то люди в сапогах и гимнастерках ходили, покуривая, по комнатам и что-то искали. Сбрасывали пепел на пол. Переворачивали все. Навалившись разом, сдвинули с места кресло, которое ставили раньше на спину слона.

На второй день он увидел – они сломали в спешке бюст Сталина. Маленький гипсовый поясной портрет, выкрашенный в черный цвет. Иосифу Виссарионовичу отбило ухо. Черное лицо с белым ухом.

Это расстрел.

Тенгиз Гомартели боялся выбросить черный бюст с белым ухом и боялся прятать его у себя. Каждую ночь, в тишине, накрывшись с головой одеялом, он толок Сталина в каменной ступке. Получалась пудра. Утром он выходил со сжатым кулаком и шел по улицам, медленно разгибая пальцы. И Сталина, черно-белого, уносил ветер.

В жарко-душной темноте под одеалом, под стук ступки, как под стук вагонных колес, страх воткнулся в Тенгиза, как шомпол, и застрял. Будто Сталин, рассыпанный, собрался щепоткой и выдал ему: «рас-тре-лат!» Черно-белый дымок.

Кто он, Сталин? Дьявол? Бог?

Вот почему потом, в войну, Тенгиз Гомартели убивал не глядя. Он боялся. Он из страха – убивал. Выстрел – черно-белый дымок.

Но война, объявленная гомо идиотами, путает все, не разобрать. В войну гигантский, могучий страх Тенгиза Гомартели назвали бесстрашием. И за это бесстрашие его награждали даже после смерти.

Пепела нашла каменную ступку, когда приступила к приготовлению гомартелевской мази. «Что вы в ней делали, – закричала она, – гипс толкли?» Доктор Гомартели все понял, но не ответил. Его отучили быть откровенным.

Старый Гомартели – живой покойник – тоже накрывался с головой одеялом, ложась в постель. Он плакал почти каждую ночь и не хотел, чтоб кто-нибудь слышал. Старый тбилисский доктор Гомартели оплакивал горе – свою жизнь. Он верил, что убил свою жену, когда сказал: «Только у нас, Гомартели, есть голос…» И она перестала существовать для них, людей в сапогах и гимнастерках, пропала без вести. Он вспоминал, что с ним делали в тюрьме – вот так и вот так, – и мечтал, чтоб она была мертва. Женщина такого не выдержит. И дрожал от страха – а вдруг она жива? Он умирал от того, что смерть не брала его самого, будто он заговоренный. Почему же он, а не она?

И что делать с тем, кто виновен? Расстрелять?

После войны, внезапно, люди начали болеть. То ли от нервов, то ли от удовольствия. Гомартелевскую мазь готовили все, кроме Тенгиза, который был в вечных разъездах. А рук все равно не хватало. Под тутой во дворе всегда толпились люди. Приказания – Отару и Пепеле – теперь отдавала Нора, а старый Гомартели заходил в кабинет, только когда надо было заговорить мазь. Он брал с собой Арчила, и тот в кабинете рисовал.

Старый Гомартели учил его – берем карандаш… Арчил точил карандашный грифель, а потом толок эту массу в каменной ступке. Получалась пудра. Он рисовал большим пальцем. Окунал палец в пудру и водил по листу. Именно так – много лет спустя – он нарисовал Пепелу с перевязанными грудями, с младенцем на руках. Портрет попал за границу, и там его увидел Коста.

Нора спросила Арчила однажды: что дед делает, когда вы одни.

– Он спит, – ответил Арчил.

Мазь помогала, и слава ее росла. «Неудобно говорить, – делились друг с другом люди, – про такое только попугай кричать может, но, знаете, великая гомартелевская мазь…»

За эту великую мазь, секрет которой хранился в семье триста лет, старого Гомартели опять арестовали. И он опять выдал секрет, не дожидаясь, пока ему выбьют зубные протезы. «Берем…» Только-только началось дело врачей, Гомартели выйти не надеялся, но и живым оставаться не хотел. Накинуть бы петлю на железный крюк… Его выпустили. Выбросили за дверь. Сталин умер.

Пепела повалилась на колени перед иконой, что скрывалась за дверью, и молилась, рыдая, за безбожника Сталина. «Бог он был, – объясняла она молчаливой иконе, – а не человек!»

Почему мы, люди, вечно создаем из людей – богов?

В этот день Нора впервые увидела, как Тенгиз плачет. Как слезы стекают по его щекам, по усам. Кто сказал, что он безликий? Для нее не было лица красивей. Он стоял у окна и смотрел во двор, на тутовое дерево. Как все вспоминали, в лице было что-то страшное, предсмертное, будто кто-то уже прокричал: «Расстрелять!» Таким его видели в последний раз.

Старый Гомартели тоже плакал – он боялся, что будет еще хуже. Но он плакал так часто, что уже никто не воспринимал его слезы всерьез.

Потом все, кроме Тенгиза, вышли из дома и пошли по улицам. Не было ощущения свободы или радости даже для тех, кто ненавидел Сталина и мечтал о его смерти. Горе было каким-то безутешным, великим. Видно, все вокруг боялись, что будет еще хуже.

А потом Арчил забежал в комнату и увидел над круглым столом босые ноги отца. И он вскинул глаза: Тенгиз Гомартели, без пяти минут генерал, висел под потолком на железном крюке для люстры, седые волосы упали на лицо, а язык выкатился вперед, как отвалившееся колесо велосипеда.

«Ничего-то ты в жизни не видел, – говорили Арчилу Гомартели женщины. – Вы, мужчины, ничего не понимаете!»

Он не спорил. Он гладил их кудрявые головы, целовал им руки и снимал с ножек маленькие туфельки.

«А-рр, – кричали женщины, взлетая к небу, – Аррр-чил!»

Может, из-за того, что рычанье вечно окружало его, Арчила Гомартели называли львом?

Нора с Пепелой наводили порядок на даче и находили предметы женского туалета, им незнакомые. Трагически-черные лифчики и тутово-красные трусики кукольных размеров. Лифчики, что у Норы, что у Пепелы, опускались до пояса, а трусы – до колен. И иногда, где-нибудь под кроватью, они находили женские туфли. «Чтоб тебя молнией убило! – кричала Пепела. – Как же она без туфлей домой пошла? Тоже мне Золушка!»

Арчилу было тридцать лет, когда родился Ачико, и о нем уже ходили легенды. Эти легенды – шепотом, как какой-нибудь великий рецепт, – передавали друг другу замужние женщины. К незамужним Арчил не подходил – обжегся на Ксении. Говорили, впрочем, что вроде есть у него в Москве какая-то девушка Даша, но об этом знали мало. И вообще говорили разное – то ли он поет чужим женам романсы, когда раздевает, то ли они раздеваются сами, пока он поет. Но, главное, он смотрит на них, смотрит не отрываясь, будто впервые видит голую женщину. Будто он маленький мальчик, случайно забежавший в чужую спальню. А потом он рисует. Опускает палец в какую-то черную пудру и водит по телу, как по листу. И то ли от этого гипнотического взгляда, то ли от колдовского искрящегося порошка женщины превращаются в львиц, в огнедышащих принцесс, их священные треугольники вспыхивают пламенем, как топки паровозов, и они взмывают в небо и кричат не своими голосами: «Арр! Арррчил!»

Кто он, этот Арчил Гомартели, – дьявол или Бог?

И та женщина в московской больнице, с лицом бледным, как у покойника, говорила ему: «Ах, Арчил, ничего ты не понимаешь!»

Арчил стоял в дверях с букетом цветов. Он искал медсестру Дашу – девушку, которую любил. Но ее не было – закончилась смена. Вахтерша остановила Арчила:

– Эй, парень, ты грузин? У нас вон грузинка родила, а к ней никто не пришел!

– Кто? – развернулся Арчил. – Где?

Он зашел в палату и увидел женщину, которую знавал когда-то, года два-три назад. Были какие-то встречи на даче, песни под гитару, целованье рук. Она говорила ему: «Ради тебя я готова бросить все и бежать хоть на край света, ты только позови! Ах, Арррчил!» Но он не позвал.

Он вручил ей цветы.

– Я от мужа не из-за тебя ушла, – сказала бледная женщина, – ты о себе не возомни. Какая ты мне пара, тебе только песни под гитару петь. Просто ты мне показал, что все иначе может быть, что есть где-то любовь.

Он не стал задавать ей вопросы: нашла ли она любовь, где? Ясно было без слов. Он только спросил, робко:

– Отец ребенка – кто?

– Случайная встреча в поезде, – ответила женщина. – Одна ночь. – И махнула рукой – а, мол, не стоит даже и говорить.

– Хочешь, я к тебе завтра снова приду? – спросил Арчил. – Я тебе апельсины принесу.

– Приходи, – сказала женщина. Ей было все равно.

И он пришел, как обещал, на следующее утро. Вахтерша ухватила его за локоть прокуренными пальцами:

– Крепись, папаша!

Его завели в кабинет заведующей, ему сообщили, что женщина умерла и у ребенка теперь никого нет. И если он – отец, у него есть выбор. Хотя в Советском Союзе нет беспризорных детей, государство о детях заботится. Сделает из ребенка достойного советского гражданина.

Арчил вскинул глаза, как ружье, и сказал…

Он не сказал, что знавал эту женщину года два-три назад и с тех пор не видел. А про отца знает только, что… А, не стоит и говорить. И что в Советском Союзе государство не заботится – ни о взрослых, ни о детях. Ни своих, ни чужих не жалко.

И вот почему Арчил Гомартели – не человек, не лев, а Бог. Он сказал:

– Я – отец ребенка, я его забираю!

Матерью Ачико в метрике значилась Пепела Беридзе, отцом – Арчил Гомартели. Поэтому на вопросы – «кто она? где она?» – Пепела никогда не отвечала, хоть язык ее, непокорный, едва помещался во рту. «Пепел на голову той женщины, – кричал Отар, – что бросит собственного сына!» Но ухватить его и потаскать по земле было не за что – Беридзе лысели так же рано, как Гомартели – седели.

Но и эту мать маленькому Ачико суждено было потерять. Ему было года три, не больше, когда Пепела, воткнув пустые вагоны в бронированный состав, плача, села в черную машину с флажочком и уехала навсегда. Она плакала потому, что маленький Ачико сказал ей: «Не хочу твои игрушки, не уезжай!» И она зарыдала, как перед открытой могилой. Будто покойника вот-вот землей засыпят, а покойник – она сама. Обняла ребенка, сцепила пальцы – не отодрать. «Ты – мой ангел, сыночек, которого у меня никогда не было…» И Ачико не понимал спросонья: сказала, что поедет привезет ему игрушки, а теперь плачет. Так ждать игрушки или нет?

Пепела уезжала за границу, к Косте. Для нее это было все равно что живьем лечь в могилу, хоть и по собственному желанию, по любви. Что она знала о загранице? Ничего. Женщины носят шляпки из перьев попугая, вот и все.

Арчил Гомартели, художник, человек профессии вроде свободной, знал о загранице не больше нее. Как все. Но его арестовали и долго допрашивали: «Почему вам пишут из-за границы? Из лаборатории аэродинамических исследований? Вы что – шпион?» Размахивали перед его носом письмом, но в руки не давали. Так к кому же письмо – к нему или к ним?

В этом письме Коста спрашивал: «Женщина, изображенная на картине „Портрет колхозницы с младенцем“, – кто? Сообщите мне, пожалуйста, дорогой художник, как найти эту женщину, где?»

Но Арчила не посадили. Выпустили из-за гомартелевской мази. Какой-то начальник ею очень успешно пользовался. Правда, как-то раз его супружеское ложе покрылось серо-черными, будто грифельными пятнами, но так, видно, положено по рецепту. Великая гомартелевская мазь!

А потом, однажды ночью, позвонил Коста. Телефон был у соседей, и Пепела побежала туда, не успев отвязать свои груди, лишь накинула халат.

– Коста! – закричала она. – Где ты?

И услышала, как в трубке чей-то голос повторил, словно эхо: «Где ты? Где?»

– Я – в Канаде, – ответил Коста.

И эхо снова повторило: «В Канаде! Где!»

– Что ты там делаешь? – спросила Пепела. Никто не умел задавать вопросы так, как она.

– Я запускаю ветер, – ответил Коста.

– Конечно! – не удивилась Пепела.

– Ты замуж вышла? – спросил Коста.

– Что ты! – вспыхнула Пепела. И подождала, пока в трубке повторится ее голос. – Я тебе никогда не изменяла!

– Это ничего, – почему-то сказал Коста, – ничего. – И замолчал. Может быть, он плакал.

И тогда язык Пепелы выкатился вперед, как отвалившееся колесо велосипеда, и она заорала на всю улицу, так, что и через океан было слышно:

– Коста, я девушка! Девушка!

Да разве кто сомневался?

– Это ничего! – эхом отозвался Коста. И тяжело вздохнул.

Только через год, не раньше, пришло от Пепелы первое письмо. «Ангел мой, сыночек, которого у меня никогда не было…» И цветная фотография – редкость. На ней Коста и Пепела улыбались широко, как все иностранцы. Ее волосы, цвета горящего пепла, огибали дугой лицо, как колеса велосипеда, а другие колеса – серьги – висели в ушах. «Видно, за границей тоже боятся вшей», – думал Ачико, глядя на незнакомую стриженую тетю. Он ее совсем не помнил. И зачем только плакал, когда она уезжала, сердце разбивал? И Коста был рыжий, как попугай. И борода рыжая – солнышко, а не человек.

Пепела писала, что на советской границе у нее изъяли икону. А она так разозлилась, что как только перешла с одного зала в другой – через границу! – швырнула назад свои туфли и побежала босая. И не жалко! Они все равно ей жали.

– Смотри, Нора, – сказал Отар, – Пепеле уже за пятьдесят, а она выглядит как твоя дочь.

Он теперь в семье остался единственным, кто все произносил вслух.

Гомартелевский дом без Пепелы сразу посерел, осунулся. Так, наверное, бывает в любом Комсомольске, когда из него уходит солнце. Арчил все стоял у окна, со стаканом чая в руках, и смотрел на тутовое дерево. Горе его было в том, что он скучал.

Он скучал по Даше – девушке, которую любил. А жениться боялся. То ли из-за Ксении, то ли из-за маленького Ачико. Сколько же раз ребенку можно маму терять. И вообще, разве мы ошибаемся только в пору весны?

«Который, который Арчила сын? – переспрашивали кудрявые женщины и впивались в черноволосого мальчика глазами. И переходили на шепот: – А мать – кто? где?»

Ачико сидел часами в кресле, покрытом пурпурным ковром, и ждал. Он верил, что его мать – та принцесса, что разъезжала в этом кресле, на спине слона, и что она вернется. Ему снилось, что она летела по небу, как ангел, и размахивала руками – звала его за собой.

И однажды он увидел ее. Он шел с отцом по улице, залитой солнцем, а впереди, окруженная сияньем, шла женщина. Огнем сверкали ее золотые волосы, все в морских волнах, сбегающих по плечам. Красивую женщину узнаешь даже со спины.

– Повернем назад, – предложил Арчил.

Но Ачико вырвал руку в тутовых кляксах, и побежал за ней, и закричал:

– Ма-ма! Мамочка!

– Ах, – обернулась женщина, – Аррр-чил! – Потом она скользнула взглядом по лицу Ачико – так ветер в летний день заденет нас по щеке – и спросила: – Кто это?

Ачико трепетал и смотрел на нее голодными глазами. Мама? Почему же она спрашивает – кто это? Но она больше не смотрела на него, только на Арчила, и говорила то, что он уже много раз слыхал:

– Ах, Арррчил, твои глаза, я не знаю, что со мной…

И почему мы, люди, все время создаем себе богов?

– Ангел мой, сын мой, которого у меня никогда не было, – сказал в тот вечер Арчил Ачи-ко, – прости меня, что я так многого не понимаю. Я хочу рассказать тебе…

Разве только собственному сыну можно доверить то, что у нас на душе?

Вот так – с сыном, с цветами и апельсинами – приехал Арчил Гомартели в Москву, к Даше.

Ачико к этому времени уже доверил Арчилу то, что было у него на сердце. Кому, как не отцу?

– Папочка, – сказал он, – я решил: я хочу быть женским мастером!

Самые важные в жизни решения нам приходится принимать в пору весны нашей.

«С чего начать, – подумал Арчил, – как объяснить? Нет женских мастеров, не существует! Даже те, кто думают, что они знают женщин, даже те, о которых думают, что они все знают, – ничего не понимают! Каждая женщина – неповторима! Каждый человек – неповторим!»