Текст книги "Орест и сын"

Всё вышло случайно. В тот год в Эрмитаж привезли золотую маску Тутанхамона. Сослуживицы, успевшие посетить выставку, обсуждали меры безопасности. Особенно их поразил охранник с автоматом, стоявший у пуленепробиваемого стекла. Все гадали: станет ли он стрелять, если почувствует что-то неладное?

– А вы? – Марья Дмитриевна, не пропускавшая ни одного заметного культурного события, обратилась к Тетерятникову. – Успели посетить?

Матвей Платонович хмыкнул неопределенно. Конечно, он слышал об этой выставке. Но – идти? Для этого и существуют каталоги. Каталог египетской выставки он надеялся приобрести на днях – через одного книжника, имевшего прямые связи с Эрмитажем.

– Сходите, обязательно сходите! Просто подарок ленинградцам! Конечно, в школе проходят, но, знаете, как-то пресно: рабы, пирамиды… И мужу очень понравилось. Раньше, говорит, думал, все эти боги – уроды какие-то, а теперь говорит: надо почитать. И про богов, и про этого фараона. Вот, – Марья Дмитриевна вынула из сумочки тоненькую книжку, – в библиотеке взяла. Вы случайно не читали?

Матвей Платонович встрепенулся. Покопавшись в пиджачном кармане, он извлек платок, для чего руке пришлось нырнуть за рваную подкладку, обтер рот и, потеребив бородавку, к которой его сослуживицы давно привыкли, принялся рассуждать о виновнике чрезвычайных мер. Ясно и легко выговаривая имена, будто речь шла о личных знакомых, он рассказывал о прелестной Анхсенпаамон, дочери Эхнатона и Нефертити, с которой ее будущий супруг, представший перед ленинградцами в виде золотой маски, вырос при царском дворе. Не замечая изумления, проступавшего в лицах, Тетерятников приступил к характеристике амарнского периода и, рассказав про культ бога Атона, назвал его прообразом единобожия, а значит, первым шагом духовной истории человечества на новом – магистральном – пути. Именно с этим культом, нарушая волю покойного свекра, и покончил Тутанхамон.

Обеденный перерыв подступил незаметно. В столовой, дожидаясь своей очереди к раздаче, женщины обсуждали удивительное превращение. Матвей Платонович сидел в уголке и ел суп, не ведая об успехе. Собственно, отвечая на вопрос, он выдал первое, что пришло в голову: дал несколько беглых штрихов. Того, что ответ растянулся часа на полтора, Тетерятников не заметил.

После перерыва в отдел потянулись люди. Просьба продолжить рассказ не застала его врасплох. В лекции, продлившейся следующие полтора часа, Матвей Платонович не повторился ни единым словом, как будто, раскрыв невидимую энциклопедию на новой странице, прочел другую статью.

Глубокие вздохи слушательниц сопровождали рассказ о двух скульптурных портретах царицы Нефертити, один из которых, имевший щербинку на правой ушной раковине, находился в Берлине, а другой – цвета мрамора – украшал экспозицию Каирского музея.

С этого дня жизнь Тетерятникова совершенно изменилась. Пошептавшись и доложив руководству, активистки организовали курс еженедельных лекций под общим названием «История мирового искусства». Начинать решили с шумеро-аккадских времен, поскольку Тетерятников, охотно взявший на себя такое общественное поручение, утверждал, что именно в Южном Междуречьи, которое греки прозвали Месопотамией, следует искать истоки иудео-христианской цивилизации. В разговоре с начальством женщины сумели избежать этого определения, назвав ее современной.

Аудитория состояла исключительно из женщин, если не брать в расчет представителя администрации: своим присутствием он почтил несколько первых заседаний. Убедившись, что Матвей Платонович рассуждает о временах, не составляющих опасной конкуренции эпохе развитого социализма, представитель вахту оставил.

За кафедрой Матвей Платонович преображался. Он вещал легко и вдохновенно, ловко раскрывал фолианты в заложенных местах и рачительно откладывал в сторону клочки-закладки. Грассирующий голос, в рабочее время звучавший нелепо, придавал его словам дополнительную вескость. В отличие от мальчиков, оставшихся в далеком прошлом, женщины старались не упустить ни слова.

Ознакомив аудиторию с азами клинописи, Тетерятников перешел к символике зиккурата – ступенчатой пирамиды, каждый ярус которой окрашен в свой цвет. Истоки этого архитектурного новшества он нашел в эпосе о Гильгамеше и, походя коснувшись важной темы потопа, красной линией прошедшей через все великие книги древности, перешел к деяниям Хаммурапи. Предъявив аудитории фотографию царского камня, на котором был высечен свод законов, Тетерятников подчеркнул его фаллическую символику. Этого слова женщины не поняли, но, взглянув на камень, отчего-то застеснялись и не решились переспросить.

Вторая лекция была посвящена Ассирии. Слушательницам запомнился рельефный портрет полководца, чей лысый череп вступал в противоречие с буйно вьющейся бородой. Эта борода, похожая на крахмальный цилиндр, жестко подпирала подбородок, понуждая ее носителя держать голову прямо, что соответствовало его высокому военному статусу. Подчеркивая эту особенность, лектор употребил таинственное слово: канон.

Мало-помалу весть о талантах Тетерятникова разнеслась по городу. Вскоре в профком института пришло письмо от смежников. Матвея Платоновича вызвали и, намекнув на материальные выгоды, предложили отправиться в народ. С этих пор портфель Тетерятникова разевал пасть в различных лекционных залах, для проникновения в которые требовались специальные пропуска.

На пенсию Матвея Платоновича отпустили неохотно. В голосах женщин, выступавших на проводах, звенела обида: Тетерятникова призывали не забывать родные стены, давшие ему путевку в большую жизнь.

И прежде Тетерятников не слишком заботился о бренном, ныне производил и вовсе ошеломляющее впечатление. Во-первых, из его гардероба навсегда исчезли носки. Эти парные предметы обладали отвратительным свойством: терялись и рвались. Покончив с носками, Матвей Платонович взялся за ножницы. Изрезав две еще вполне приличные, на его взгляд, рубашки, он изготовил несколько удобнейших пластронов, которые подвязывал на манер детских слюнявчиков, заправляя под лацканы пиджака.

Теперь, обретя достойное поприще, Тетерятников был доволен жизнью – если бы не мысли о смерти, являвшиеся все чаще, и их спутница – тоска. Нет, смерти он не боялся. Матвея Платоновича томил другой страх: стоит ему умереть, и знания, накопленные за долгие годы, навсегда исчезнут. На память приходила Александрийская библиотека: основанная в III веке до новой эры в правление египетского царя Птолемея III, она была варварски сожжена римским императором Аврелианом в 272 году.

Снова вмешался случай. Время от времени в городе умирали владельцы библиотек, и их наследники, предпочитавшие частные услуги, приглашали Тетерятникова. Оценивал он скрупулезно и честно, а в качестве гонорара подбирал для себя стопку книг, об истинной ценности которых скромно умалчивал. Наследники догадывались, но предпочитали скрывать догадки, поскольку в обмен получали исчерпывающий прейскурант. На букинистов имя Тетерятникова действовало магически.

Большинство владельцев заметных библиотек Матвей Платонович знал лично. Круг был довольно узок: основные библиотечные состояния сколачивались на его памяти, но в тот раз особенно повезло. Мужчина, позвонивший по телефону, назвал свою фамилию, и, прежде чем проситель объяснился, Тетерятников понял: речь идет о библиотеке профессора, много лет прослужившего в Пушкинском Доме. Судя по тону, наследник был беспомощен. Не то чтобы Матвей Платонович собирался его обманывать, но с дилетантом вести дела приятнее.

Работа заняла два месяца, и к их исходу Тетерятников сделался обладателем увесистой стопки, едва помещавшейся в портфеле. Торопясь упиться добычей, Матвей Платонович поднимался по крутой лестнице. До шестого этажа он добрел, задыхаясь.

Пересидев одышку, Тетерятников достал из портфеля четвертинку черного хлеба, порезал ее на аккуратные кусочки – привычка, оставшаяся с блокады, и, радуясь доступности колотого сахара, полезного для мозговой деятельности, поужинал и напился чаю. Затем вытер стол, покрытый старой клеенкой, и взялся за немца, изданного по-русски в 1924 году.

Лет сорок назад, плоховато зная немецкий, – Матвей Платонович всегда завидовал тем, кто успел поучиться в царских гимназиях, – он с грехом пополам осилил подлинник, но счел теорию надуманной. Автор, напротив, показался весьма симпатичным, то есть довольно эрудированным. Подергав бородавку, Тетерятников углубился в чтение. То, что не далось в подлиннике, на этот раз открылось во всей полноте.

Нет нужды говорить, что немец выражался витиевато, – Матвей Платонович понял его основную мысль: конечно, историческое время движется вперед, но не прямо, а прихотливыми зигзагами. Расправляясь с очевидностью, затемнявшей суть дела, немец искал одновременные эпохи – подход, чуждый ленинградским профессорам. Эти эпохи приходились на разные времена и разные точки земли. На поверхностный взгляд какого-нибудь университетского дилетанта, между ними не было ничего общего, однако за обманчивой очевидностью немец обнаруживал сокровенную суть: эти эпохи обладали общими свойствами, так что люди, чьи жизненные сроки отстояли друг от друга на многие тысячелетия, на самом деле были современниками.

Слово, произнесенное немцем, отозвалось памятью о мертвой собаке, которую ученики принесли в жертву своему сиротству. Говоря формально, эти мальчики жили с ним в одно и то же время и в одном городе, но их души словно бы отстояли от его собственной на сотни тысяч лет. Будь его воля, никогда он не назвал бы их своими современниками.

Тетерятников трубно высморкался и кивнул: похоже, они с немцем поняли друг друга. Во всяком случае, рассуждали об одном и том же, только двигаясь с противоположных сторон.

Между тем его собеседник приступил к великим цивилизациям древности. Эта тема Матвею Платоновичу была особенно близка. Куда ближе, чем история новейшего времени, которую он наблюдал ежедневно: в книжных и продуктовых магазинах, в лекционных залах и даже на собственной лестнице – когда вступал в контакты с людьми. О современности немец тоже был не слишком высокого мнения, так что и в этом отношении обнаружилось глубокое сродство.

Часа через три, почувствовав резь в глазах, Матвей Платонович отложил книгу и подошел к окну, голому, не завешенному шторами – на такие мелочи он не тратился, – и, глядя в темное небо, лежавшее на крышах, задумался о слове величие.

Сколько раз ему доводилось слышать, что он живет в великой стране: революция, индустриализация, победа в страшной войне, наконец, покорение космоса – свершения, ставшие возможными благодаря величию духа советских людей. Но ведь и раньше случались победоносные войны и великие свершения. Чего стоят семь чудес света, о которых писал Антипатр из Сидона: Видел я стены твои, Вавилон, на которых просторно и колесницам; видел Зевса в Олимпии я, чудо висячих садов, колосс Гелиоса… – но все они исчезли – сошли с лица земли. Значит, дело не в стенах или колоссах, не в садах или иных рукотворных памятниках. И даже не в победах… В конечном счете всегда являлись варвары, чтобы одержать окончательную победу…

«И топит в пропасти забвенья… и топит в пропасти забвенья… – словно продолжая разговор с немцем, Матвей Платонович пытался вспомнить ускользающую строку. – Да, цивилизации умирали, на их месте рождались новые. Но не каждой из вновь родившихся доставалось в наследство былое величие. Потому что не каждая наследовала в Духе… Тут немец безусловно прав».

Может быть, собеседник Тетерятникова, размышляющий о судьбах мира, рассуждал не столь категорично, но Матвей Платонович понял его по-своему: оселком, на котором проверяется величие цивилизации, становятся не победы на ратном поле, а способность впитать в себя духовные достижения своих предшественниц и, развивая их на новом этапе, тем самым вписаться в круговорот вечных возвращений.

А еще он понял: этот немец, чьи познания – в сравнении с его собственными – были скромнее, правильно распорядился своей памятью – не позволил ее сжечь.

Дух Тетерятникова воспрянул. Теперь он знал, на что потратить остаток своей жизни. Опираясь на теорию немца, он разгадает сокровенный смысл эпохи, выпавшей на его долю.

* * *

На литературе заканчивали Рахметова. Монотонный голос учительницы бубнил о новом человеке. Инна записывала машинально: профессиональный революционер, пришел на смену лишним людям, призывал к светлому и прекрасному будущему.

– Пройдет еще немного времени, и тип нового человека станет общей натурой всех людей, – Надежда Ивановна закончила мысль, и тут раздался звонок. Все зашевелились.

– Тихо, – она стукнула по столу костяшками пальцев. – Звонок не для вас, а для учителя.

– Все, что ли, на гвоздях будем спать? – Вовка хохотнул и покрутил головой, ожидая народной поддержки.

– Ты, душа моя Черепков, не умничай. Если понадобится – будете как миленькие.

– Надежда Иванна, а если я не могу? Может, у меня эта… гемофилия? – никак не унимался Вовка.

Класс грохнул:

– Ага, видали наследного принца!

– Вот вызову родителей, будешь и принцем, и нищим, – учительница закрыла журнал.

Складывая тетради, Инна думала: и вправду дурак. Эти, у которых гемофилия, совсем другие – глупые и беспомощные, как, например, та женщина. Конечно, она узнала ее сразу: счастливица, которая стояла у «Севера». К ней он шел через дорогу, улыбаясь набрякшим ртом. Щербинки на ушной раковине стали заметнее.

За чайным столом женщина сидела напротив: Инна успела рассмотреть. Щербинки на ушной раковине стали заметнее. Но главное – лицо. Под светом люстры оно больше не казалось осенним яблоком – яблоко пролежало в подвале всю зиму, до новой весны. А еще эти стрелки, старомодные, теперь такие не рисуют…

Все вышли в прихожую, но Инна не двинулась с места. Чибис тоже. За столом они остались вдвоем.

– Она вам – кто?

– Никто, – Чибис глядел настороженно.

– А чего ходит?

– Не знаю, пришла… – на этот вопрос у него не было ответа.

– А твоя мама, где она? – Инна прислушивалась к тихим голосам, доносящимся из прихожей.

– Умерла.

– Давно? – она спросила просто, и он ответил:

– Когда я родился.

Вернувшись домой, Инна вспоминала губы, которые Светлана назвала подпухшими, и думала об этой женщине, смотрела цепкими глазами, будто прокручивала фильм: вот он снова стоит, разводя руками, улыбаясь своей набрякшей улыбкой, а она идет ему навстречу. Что-то подступало к сердцу: «Не она, не она… я…» Теперь, словно пленку уже подменили, он пересекал Невский, направляясь не к другой женщине, о которой забыл в ту же минуту, а к ней, стоящей на пустом берегу…

Сказала: похож на Эхнатона… Египет проходили в шестом классе. Инна одернула рукава домашнего халата и пошла к стеллажу. Старые учебники стояли на нижней полке. Она нашла и сдула пыль. В параграфе, посвященном фараонам, никакого Эхнатона не было. Здесь говорилось о рабах, чей труд нещадно эксплуатировали. Пробежав глазами, захлопнула учебник и подошла к окну.

Снег, валивший хлопьями, облеплял холодные стекла. «Как он с ней разговаривал, этот его друг, Павел Александрович… Насмехался, все время насмехался… А эта дура так и не заметила…»

В гостиной поднялись голоса. Инна подкралась и заглянула: родители усаживались перед телевизором – к ней спиной.

«Чибис сказал: жена умерла. Эта – вообще никто…»

Отец дотянулся и нажал на кнопку. Спутник облетел Землю с победным писком и исчез. Вместо него выплыл грузный силуэт страны, похожий на животное, поджавшее лапы под брюхо. Затаив дыхание, Инна дожидалась появления башни.

Башня, статная красавица, явилась в рогатом кокошнике. От четырех рубиновых граней, подобно пунктирному сиянию, спускались нанизанные на нити жемчуга. Торопясь, пока заставка не исчезнет, Инна оторвала второй лепесток. Он забился в руке, как живой. «Получилось, в тот раз получилось… Значит, и теперь получится…»

Разжав пальцы, она швырнула в эфир свое второе желание:

ВЕЛИ, ЧТОБЫ ОН СТАЛ МОИМ…

* * *

На следующий день уроки шли особенно медленно. Выйдя из школы, Инна двинулась по Среднему проспекту – мимо высокой безымянной церкви, гастронома и булочной, переходящей в угловую кондитерскую. За стеклом маячила маленькая старушка – стояла у высокого столика, едва дотягиваясь до столешницы. Птичья лапка, унизанная серебряными кольцами, цепко держала кусочек бисквита, украшенный пластинкой желе. Обрывок вуальки ежился складками на вытертой шапочке. Сглотнув голодную слюну, Инна вошла.

Мелочи едва хватило на чай. Аккуратно, боясь расплескать, она донесла чашку и поставила на столик. Напротив, за другим столиком, стоял старик. Бородавка, похожая на картофелину, шевелилась, тыкаясь в коржик.

Если бы не бородавка, она ни за что бы его не узнала: мало ли нищих… Но теперь, мгновенно вспомнив, замерла.

Проглотив последний кусочек, он запил остатками кофе.

– Скажите, – Инна решилась, еще не зная, как начать. – Вы ведь… ученый?.. Я… я очень интересуюсь Египтом. Особенно фараонами…

Она ждала, что он откликнется, но старик смотрел безучастно, будто не слышал.

– Конечно, мы проходили по истории. Но мне хочется узнать больше… Например, про Эхнатона. В учебнике про него нету…

Не дослушав, он нагнулся, поднял портфель и направился к выходу.

«Подумаешь!.. – Инна фыркнула презрительно. – Тоже мне… ученый!..» – и оглянулась на старушку, допивавшую кофе за соседним столиком.

Старушка отставила чашку и подняла на Инну голубые глаза.

– Очень, очень красивая девочка. Смотрю и любуюсь, – сморщенные губы сложились в улыбку. – Я тоже была красивой. Мы обе: я и сестра… Хочешь, покажу?

Инна кивнула машинально.

Вытерев пальцы аккуратным платочком, старушка открыла сумочку:

– Вот…

Фотография, выцветшая и потертая, ничего особенного: какие-то девочки, стоящие в два ряда. Четыре пониже, три повыше, за спинами, словно им под ноги подставили скамейку.

– А вы где? – просто так, из вежливости.

– Ну как же! – старушка всплеснула птичьими лапками. – Вот же – вторая с краю. А это, – коготок скользнул в сторону, – моя сестра. Здесь нам обеим по шестнадцать.

– Очень красивые, – на самом деле не очень. Просто молодые. – Это что, после войны?

– Ну что ты! – старушка засмеялась беззвучно. – До, конечно, до. Они же погибли, умерли от голода, – она улыбалась, будто говорила о чем-то приятном.

– Все?.. И… ваша сестра?

– Да-да, все, – старушка кивала с радостной готовностью. – А твои родные? – старушка убрала фотографию и закрыла сумочку. – Они были в блокаде?

Если бы не девочки, которые погибли, конечно, она ответила бы правду, но теперь кивнула:

– Да. И мама, и бабушка. Они эвакуировались в сорок четвертом. А мамин отец погиб под Ленинградом, в день снятия блокады, – и улыбнулась, уверенная, что ее ответ понравится.

Старушка подняла руку и сложила пальцы сухой щепоткой:

– Храни тебя Бог, деточка! Храни тебя Господь!

Этого Инна никак не ожидала. Чувствуя ужасную неловкость, она опустила глаза, а когда подняла, не было ни старушки, ни ее кофейной чашки с отбитым краем. На том месте, где аккуратная старушка лакомилась желейным ломтиком, стояла краснорожая баба, таскающая тележку с грязной посудой – елозила тряпкой по пустому столу.

Старушечье благословение таяло в воздухе. Чай стал горьким и вязким. Старуха не могла уйти далеко.

Она выбежала из кондитерской и, свернув за угол, поймала глазами шапочку, украшенную искусственным венчиком. Обежала и перерезала путь. Старушечьи глаза глядели, не узнавая. Инна хотела извиниться и объяснить, что раньше их семья жила в Азербайджане, в Ленинград они приехали после войны – и отец, и мама, а дед был врачом и погиб под Москвой, но нелепая старуха, беспомощно стоявшая посреди тротуара, вдруг вздернула острый подбородок и, защищаясь от бесцеремонности чужой девочки, застучала палкой о землю.

Инна отшатнулась и замерла: ей казалось, все прохожие остановились и смотрят на нее злыми глазами. Сорвавшись с места, она кинулась прочь. Добежав до знакомой парадной, оглянулась, обводя глазами пустой переулок, и захлопнула за собой дверь.

Немного кружилась голова. «Подумаешь, – утешала себя, – ну старуха… Мало ли чокнутых старух…»

Сердце успокаивалось. В тот раз он вернулся домой в половине восьмого. Это она запомнила точно. Инна взглянула на запястье: стрелка часов подходила к пяти. Вниз, в подвал, вели скругленные ступени. «Два с половиной часа… Долго. Ничего, дождусь…»

* * *

Постепенно глаза привыкли к темноте. Инна разглядела окошко, забитое досками, и, сев на подоконник, представила, будто она – княжна Тараканова, а этот подвал – каземат. Сидела, воображая, как вода начнет подступать – всё быстрее и быстрее с каждой секундой… Вдруг показалось, будто в углу что-то шевелится. Инна подтянула ноги и обхватила колени: «Это просто тени… Тени…» Сквозь доски сочились отсветы фонарей. Длинные тени, трогаясь от углов, уходили под своды.

Она сидела съежившись. Холод сковывал пальцы, лез под рукава. Время, кислое, как вчерашнее молоко, сбивалось в масляный ком и затвердевало на холоде. «Ну и пусть… Вот возьму и замерзну… – вдруг подумала: – А если уже вернулся?..» – вскочила, еще не решив, что будет делать, и тут же услышала голоса. Сначала женский, похожий на звон надтреснутого колокольчика:

– Мало ли, мало ли что тебе показалось! Опомнись, опомнись…

Другой, мужской, ответил неразборчиво, но Инна все равно узнала: он.

– Постой, постой! – колокольчик звякнул в последний раз и разбился под ударом парадной двери.

Скользя рукой по стене, она поднялась по ступеням. Под ногами хрустело, будто кто-то разбросал черепки.

«Вернется. Рано или поздно, – она села на батарею и приложила пальцы к горячим ребрышкам. – А вдруг – вместе?.. Ушли, а потом вернутся?.. Может, лучше завтра?..»

Подвальный холод таял. Над льдинками, ныряющими как утки, поднимался беловатый пар. Края лунки осыпались ледяным крошевом. Белые крошки становились все мельче…

Входная дверь хлопнула.

Орест Георгиевич вошел в парадную.

– Вы?! – он смотрел ошарашено. – Что вы… тут… делаете?.. Может быть?.. Пойдемте, – оглянулся на дверь лифта, – туда, наверх…

Детское, полузабытое нетерпение, от которого заныли десны, торкнулось в груди. Помедлив у края, она оттолкнулась, сделала шаг и, уже срываясь вниз по холодному, шипучему, лимонадному языку, успела подумать, что снова, как в детстве, делает что-то абсолютно недозволенное, но горка уже дышала, как надувшаяся лягушка, и выдувала свой длинный язык. В ушах звенело, щеки загорались темным пламенем. Инна летела, зная, что ее время пришло.

В третий раз она поднималась в эту квартиру. Первый пах вином и ананасами, второй – непросохшим зимним пальто, третий – подвальной землей. Зеленые цифры, выведенные с внутренней стороны лифтовой шахты, промелькнули быстро, будто маленькие акробаты, встававшие друг другу на плечи.

Инна вошла в комнату и села на диван. Руки высохли, как богомольи лапки. Орест Георгиевич кружил по комнате:

– Ну, что ж вы?.. Разве так можно?.. Надо поставить термометр. Кажется, у вас жар, – он спохватился и пошел к шкафчику.

Инна подумала: сейчас он достанет градусник, но Орест Георгиевич выдвинул ящик:

– Я… То есть Павел, Павел Александрович, вы же его помните… Вот, – он протягивал фотографию, – возьмите. Пусть лучше – у вас.

Вообще-то получилось красиво, хотя и по-старинному, как всё у них. Инне понравилась ее рука, словно парящая над высокой спинкой. Волосы, гладко зачесанные, выглядели короткой стрижкой. Жаль, белоснежная блузка вышла желтоватой:

– Мне нравится, – она ответила вежливо.

– Не знаю, как уж это… Но вы… немного похожи… – Орест Георгиевич выдвинул еще один ящик и достал лакированный альбом.

– На кого? – Инна спросила напряженно.

– Нет, конечно… Мне просто показалось, – он хрустнул металлическими застежками. – Так бывает. Ракурс и свет… – говорил, но смотрел не на нее, а куда-то в сторону. – Да, – вспомнил. – Термометр…

– У меня нормальная температура, – она положила фотографию на стол. – Душно. Там, внизу… Просто закружилась голова. И сейчас, тоже…

– Может… чаю? Конечно, вам же надо согреться… Я поставлю… – он вышел из комнаты.

Инна подкралась к двери и прислушалась: где-то далеко звякали чашки. Она обошла комнату, оглядывая портреты, словно искала совета: с чего начать?

Орест Георгиевич вернулся.

– Вот, прошу вас… Сахар – там… Я положил две ложечки. Может, мало?..

– Нет, – она глотнула. – Сладко. Хорошо.

– А я, с вашего разрешения, – Орест Георгиевич снова вышел и вернулся с фужером и бутылкой вина. – Весь день знобит, – улыбнулся виновато.

Инна смотрела, как он возится с пробкой. Орест Георгиевич выпил и отставил пустой фужер.

– И что вы там делали? – теперь вопросы давались легче. – Дожидались Антона?

– Нет, – она отставила чашку. – Я ждала вас.

– Меня? – он сделал усилие, чтобы улыбнуться, поднялся и зашагал по комнате.

– Пожалуйста, сядьте, у меня опять… кружится…

Орест Георгиевич остановился:

– Может, вам лучше… прилечь? Я… принесу плед…

Инна легла, неловко подобрав руки, и пристроила голову на диванный валик. Он снова куда-то вышел и, вернувшись, набросил ей на ноги синее детское одеяльце.

Сквозь неплотно сомкнутые веки Инна смотрела: он ходил по комнате, потом сел в кресло – к ней спиной – и раскрыл альбом.

Приподнявшись на локте, Инна заглянула: женщина, коротко остриженная. Что-то темное лежало на подлокотнике, морщилось звездными складками.

Снова звякнула бутылка.

– Терзают, терзают, рвут когтями, – он бормотал и тер рукой грудь. – Какая странная история! До чего же странная история… Грызет мой мозг. Я думал, справился… но всё осталось… Нет и не может быть спасения… Всё кончится страшно, так страшно, что даже ты не можешь себе представить… Или можешь? – прошептал громко. – Всё знаешь наперед? Или сердце твое ожесточилось несправедливостью?..

Инне хотелось встать и уйти из этого дома, просто спуститься по лестнице, но что-то, похожее на любопытство, удерживало. Он бормотал и бормотал несвязное, состоящее из непонятных слов. Тягучие слова пахли подсолнечным маслом, как в детстве, когда ставили компрессы…

Когда она открыла глаза, в комнате никого не было. Тихо, боясь потревожить портреты, она подошла к низкому столику: пустая бутылка и две фотографии. Глаза, губы, волосы… «Похожи… Но так… не слишком…» – помедлила и раскрыла альбом. На нее смотрел мужчина: нос, узкий в переносице, тяжелый, словно набрякший рот. «Какой-то родственник», – определила равнодушно и, отомкнув замок входной двери, пошла вниз.

Шла и вспоминала женщину, которая так и не вернулась. Эта женщина говорила: странная лестница, давит. Ничего такого Инна не чувствовала, спускалась, зачем-то считая этажи, словно боялась пропустить первый, а еще – встретить Чибиса. Последний пролет она пробежала бегом. «Надо было на лифте…» – подумала запоздало и тут увидела тусклый желтоватый свет. Он пробивался из приоткрытой двери. Она подошла и заглянула: каморка, похожая на дворницкую. Сквозь щель виднелась ситцевая занавеска, топчан, ободранный стул.

Он сидел, опустив голову на руки.

Она открыла и вошла.

Стояла, оглядывая стены – голубые, выцветшие. По ним ленивой походкой шли желтые нарисованные львы. Львы, идущие на водопой, обходили сгорбленную фигуру.

Орест Георгиевич услышал шорох и поднял глаза. Прежде чем Инна успела отступить и скрыться, он шевельнул ей навстречу набрякшими губами. Всё возвращалось: нос, узкий в переносице, нежно расходился к крыльям, улыбка плыла, отделяясь от темного лица. Мир, рухнувший за ее спиной, рождался на львином острове, потому что, встав, он снимал с нее сначала пальто и шапку, а потом платье. Цепляясь за его плечи, Инна косила глазами в окно, за которым, подметая двор свалявшимися в войлок космами, всю ночь бродила ленинградская старуха, готовая растерзать ее только за то, что Инна была чужой, не ленинградской девочкой.

* * *

Ночью поднялись четыре ветра с четырех краев неба и сцепились воздушными струями под почерневшим и беззвездным куполом. Ни месяца, ни звезды не виделось с земли, когда они носились друг за другом и, поймав, обхватывали лапами, вонзались зубами в загривки, целились когтями в сверкающие глаза. Ухнули четыре ветра в глубокую воронку, впившуюся острием в Финский залив, и вышли по ту сторону земли, и разошлись на все четыре стороны – каждый на свою; как четыре присмиревших зверя легли у ног ангелов, и четыре ангела надели им на шеи поводки и посадили к ноге, как псов. И под тихое утро приснились тишайшие сны тем, кто с вечера заснул под ленинградским серым небом.

Чибис – сын фараона, грамотей и еретик – увидел во сне огромное небо, похожее на непокорный лист бумаги, который храбрые воины-копейщики гвоздили к деревянной доске тонкими, слабосильными копьецами. Оно белело, как чертежный лист, и было непокорным, как свиток. Медленно свивая оба края, небо сползалось к середине и уже грозило скататься в узкую, полую трубку, которую чертежники носят в черных кожаных саркофагах, когда солнце – Единый и Единственный бог и небесный ловчий – подняло охотничий рог и протрубило громко, и четыре ангела отстегнули ошейники четырем небесным животным, и львы бросились к солнцу, послушные его голосистому рогу. И сразу же в небесах стало так светло и празднично, что Чибис, вздохнув глубоким, рассветным вздохом, поверил обещанию.

В этот же самый час в доме, который стоял у самой кромки залива, а значит, еженощно рисковал быть втянутым в широкое горло воронки сорвавшимися с поводков ветрами, некрасивая и неловкая девочка лежала в постели в той же самой ночной рубашке, в которой она вставала на защиту высокого, чистого голоса. Ксеньин сон начался в тот миг, когда взошла поздняя утренняя звезда, которую Чибис, по чистоте своей души, предводительницы копейщиков, так и не увидел.

Львы шли навстречу солнцу к звездному городу, чьи высокие глиняные стены уже вставали над розовеющим миром. Город полыхнул сотней обитых медью ворот, защищающих его от прожорливых, как саранча, варваров. По дороге, мощеной лазоревыми плитами, шли потоком земные купцы. Рассветный воздух свадебно благоухал корицей и доселе невиданным снадобьем, которое принято хранить в белых алебастровых сосудах, похожих на тот, что Мария несла за обе ручки. В обратный путь купцы пускались через другие – узкие ворота, и ослики, свободные от клади, цокали копытцами по глиняным плитам. Из-под поднятой к бровям купеческой руки нельзя было рассмотреть муравьиные дорожки строителей, начавших с рассветом свое терпеливое восхождение.

Вскинув звездную руку к змеиному капюшону, красавица, владеющая этим городом, глядела с тронной высоты. Повинуясь ее гаснущим к рассвету глазам, львы издали по короткому, беспомощному рыку и выпростали из-под грудей передние лапы. Тонкие шеи, скрывавшиеся под гривами, хрустнули, когда небесные животные потянулись всеми передними лапами. Четверо рыжеволосых ангелов смотрели безучастно.