Текст книги "Маги и мошенники"

Елена Долгова
Маги и мошенники

Надежде посвящается

ПРОЛОГ

Однажды, неярким, дымчато-пасмурным днем короткого северного лета, по дороге, вьющейся вдоль голого и неприветливого побережья Великой Империи, ехал верхом безвестный путник. Путь над обрывом то удалялся от кромки крутого берега, то приближался к нему вновь.

Монотонно шумела морская вода. Упитанный мул мирно помахивал метелкой хвоста, осторожно ставя копыта на каменистую почву. Всадник закутался в легкий плащ, надвинул бесформенный капюшон на лоб и, казалось, дремал, убаюканный неспешной ездой.

Дорога лениво петляла, повинуясь неровностям рельефа. У развилки, отмеченной огромным замшелым валуном и кривым кустом можжевельника, всадник остановил мула.

– Отличное место, – Человек отцепил флягу от пояса и сделал два маленьких глотка. – И день не жаркий…

В отдалении, за поворотом уже пройденного пути, в редких кустах рьяно затрещала потревоженная сорока. Человек насторожился, убрал флягу и замер в неподвижности, склонив голову под капюшоном. Если бы не беспокойно переступающий копытами мул, силуэт всадника в этот момент мог показаться наблюдателю каменной статуей, на которую невесть зачем накинули кусок ткани.

Но наблюдателей не было. Шумела соленая вода под обрывом, свежий бриз трепал край потрепанной одежды. Тень можжевелового куста чудесным образом удлинилась. Сорока вскрикнула последний раз и умолкла…

Всадник встрепенулся, тронул шпорами упрямого мула и решительно повернул направо, удаляясь от моря. Он без церемоний пинал животное, беспокойно оглядывался через плечо, тропа сузилась, невысокие деревья обступили беглеца со всех сторон. Еще через четыреста шагов заросли поредели, стали ниже и расступились, открывая обширную каменистую поляну, в центре которой, по-видимому, некогда добывали известняк. Крошеный карьер наполовину осыпался, склоны его заросли колючей сорной травой. Человек спешился, обмотал повод вокруг ствола одинокого мертвого деревца, отцепил от седла сумку и опустился на колени возле большого плоского камня. Аккуратно разложил на плоской каменной грани пергаменты, перья, песочницу и маленькую литую чернильницу.

Со стороны моря уже явственно долетал твердый цокот подкованных копыт по камням. Человек выбрал перо поновее, вздохнул, обмакнул его в чернильницу и поник, склонившись над пергаментом. Маленькая капля сорвалась с кончика пера и разбилась о чистый лист.

– Итак…

Продолжить он не успел. Редкие заросли заколыхались, задрожали, раздвинулись, пропуская на поляну двух всадников на быстроногих, в хорошей сбруе, скакунах. Одежда преследователей – накидки из грубого небеленого холста поверх черных от частой смазки кольчуг, делала их похожими, как братья. Всадники осадили лошадей, спешились, с волчьей грацией двинулись вперед. Лязгнуло оружие.

– По повелению императора…

Человек, чье лицо оставалось прикрытым, скорчился, не двигаясь и не выпуская пера.

– Чего вы хотите от меня?

– Тебя самого.

Двое как один шагнули вперед.

– А ну-ка, не двигайся. Стой смирно.

– Вы сами не знаете, чем рискуете.

Сыщик – тот, что был чуть-чуть постарше, покачал головой.

– Не пытайся взяться за старое. Отложи перо и встань. На этот раз ты опоздал, твое колдовство нам уже не помешает.

Человек обреченно сник, потом медленно отложил гусиное перо и поднялся с колен.

– Ладно. На этот раз пойду с вами. Милость императора и правосудие да прибудут со мной.

– Так-то оно лучше.

Беглец поплотнее закрыл чернильницу, положил ее в потертую сумку, убрал перья, песочницу, поднял с камня пергаменты. Присмиревший мул терпеливо ждал. Человек в плаще подошел к животному, собираясь забраться в седло. Он поставил ногу в стремя, ухватился за луку седла и неловко подпрыгнул, сумка покачнулась, один из свитков выскользнув, упал на землю. Всадник уже сидел в седле, цепко ухватив повод белыми тонкими пальцами.

– Да пронзит тебя дрот святого Регинвальда! – Один из сыщиков, нехотя ругнувшись, нагнулся, чтобы подобрать потерянный манускрипт.

Скрученный свиток слегка развернулся. Сыщик задержал равнодушный взгляд на витиеватых строках, пытаясь разобрать привлекшее его внимание словцо.

Затрещала сорока, тень мертвого дерева на секунду удлинилась, а потом сжалась опять, соленый ветер с моря ловко пробился сквозь пыльные заросли и свирелью запел в камнях. Страж почувствовал легкое, приятное головокружение и задумчиво почесал висок около уха.

– Странный свиток… Откуда у нас эта штука, Дени? – озадаченно спросил он у собственного товарища.

Второй сыщик, чуть помладше, нехотя пожал одетыми в кольчугу широченными плечами.

– Почем мне знать? Мало ли под небесами хлама? Она валялась в камнях. Вокруг никого не было. Потерял какой-нибудь странствующий монах, наверное. Или старьевщик выбросил. А что там написано?

– Никак не разберу. Должно быть, по-сарацински. – Сыщик отбросил в сторону бесполезный пергамент. – Странное здесь место, чем-то оно мне нравится – тихо тут и приятно. Давай остановимся, я голоден, как весенний медведь.

Императорские сыщики почему-то совершенно забыли об арестованном колдуне, они извлекли кусок окорока, хлеб, бутыль с дешевым вином и расположились прямо на голом плоском камне.

– Ты не помнишь, зачем мы свернули сюда? – сонно спросил тот, что был постарше.

– Вот чудеса, совсем не помню.

– И я не помню. Хотя, постой, я все вспомнил – это от того, что жеребец захромал. Мой славный Хирон потерял левую заднюю подкову. Поедим сперва, потом проверю копыто. В северных провинциях такие негодные кузнецы. А вот южане…

Две статные лошади в хорошей сбруе переступали чуть в отдалении. Мула и след простыл. Человек в капюшоне непонятным образом исчез, словно растворился в неярком пейзаже.

Сыщик Дени, не обращая на этот факт ни малейшего внимания, внимательно выслушал разглагольствования товарища и согласно кивнул.

– Точно. На юге мастера куда как лучше.

И, подумав, размеренно добавил:

– А винцо-то – дрянь, кислятина. Торговец нас надул, клянусь восставшим дротом святого Регинвальда…

ЧАСТЬ I
Ловцы чудес

Глава I
Ахенские острословы

Адальберт Хронист. Придорожный трактир в Ахене, Церенская Империя.

…Я, Хронист, начинаю этим листом in-folio новый том своих записок, чтобы странные и удивительные события, участником которых я оказался, не пропали вместе со мной, как исчезает пыль, сметаемая ветром, следы на песке, сглаженные прибоем, и жизнь человеческая, истонченная беспощадным временем. Мой мул, Бенедикт, сейчас стоит у коновязи и, если я выгляну в окно, я могу увидеть на его уродливой морде почти человеческое выражение лукавства. Бенедикт хлещет хвостом, гоняя зеленых глянцевитых мух, а мух в Ахене, всеми святыми позабытом поселке близ Терпихиной Дороги, великое множество. Настырные насекомые тучей вьются во дворе над конскими спинами, зудят под низкими потолками гостиницы и с упорством, достойным лучшего применения, не оставляют в покое мою чернильницу.

Я насквозь пронзаю муху пером, словно герой дракона – копьем. Жест символический. Сегодня мой обычно мучительный дар совсем не тяготит меня, хороший сон и ясное утро в Ахене чудесным образом развеяли все тревоги. Я выглядываю-таки в окно и ищу взглядом своего Бенедикта. Мул на месте, зато по единственной пыльной улице Ахена шествует имперский судья Изергим Великий в компании незнакомого монаха. Зачем увязшему в дорожной грязи поселку нужен свой собственный, отдельный судья – великая тайна Имперской Канцелярии. Хозяин гостиницы рассказал мне, что господина Изергима прислали в эти места три года назад, с тех пор справедливый пустил в тощую ахенскую почву прочные и жадные корни. Судья плотен телом, кругл и медлителен, к его лицу накрепко приклеилось брюзгливое выражение. Пришлый монах, в компании с которым шествует блюститель правосудия, напротив, тонок, сух, высок. Впалые щеки и лихорадочный блеск глаз выдают фанатика – такие честны, упрямы и бескорыстны. Череп монаха лыс, край черной рясы истрепался до состояния бахромы.

Парочка скрывается за углом, но я не теряю ее из виду – магическим зрением я прослеживаю путь ушедших. Толстая фигура судьи, прямая, несгибаемая спина его спутника – все это я вижу ясно, словно собственными глазами. Картинка складывается из мыслей встречных прохожих, случайных взглядов людей и животных, тонкой интуиции, обостренной любопытством. Слух в таких делах меня подводит, но я давно научился читать слова по губам.

Странная пара сворачивает к рынку – что бы им там понадобилось? Через несколько минут сомнения не остается, нежная радость утра меркнет, по моей спине змейкой ползет непрошеный холодок. Старик в рясе – несомненный шпион. Доносчик инквизиции не слишком утруждает себя поисками таких типов, как я, он ловит легкую добычу – доверчивых ругателей ближнего. Говорят, два года назад наш государь Гаген Справедливый, приказал первому инквизитору Церена освободить всех арестованных богохульников и без шума прекратить их судебные дела. Жители южных провинций горячи и в гневе любят призывать черта либо поминать такие атрибуты Господа Единого, которые могут поставить в тупик любого рьяного богослова.

Н-да… Телега правосудия медлительна. В конце концов схваченных сквернословов набралось столько, что императору стало выгоднее скопом изгнать дармоедов из тюрем Империи.

Впрочем, я отвлекся. За три года милосердие Гагена Святоши успело потускнеть, два живых свидетельства чему как раз в этот момент подбирались к бойкой торговке. Прекрасная горшечница (белобрысая девица с могучей талией, широкими бедрами и сильными плечами парня) попала в крепкий переплет. Ее круглые щеки пылали от гнева, который не смог умерить даже отчаянный страх. Толпа горланила и улюлюкала, радуясь развлечению. Немногочисленные стражи с тупыми алебардами теснили торговцев и хозяек, яблоки и репа из корзин раскатились по земле, воины, поскальзываясь, топтали их подошвами стальных башмаков. Куры, гуси и утки вырвались из плетенок и с пронзительными криками метались под ногами, увеличивая сумятицу. В довершении всего, басом ревел перепуганный ребенок.

Я почувствовал зуд в кончиках пальцев – первый предвестник того странного состояния, которое толкает меня вмешиваться в дела, которые меня, в сущности, совершенно не касаются. Я уже знал, что пожалею об этом, быть может, расплачусь за минутную слабость месяцами скитаний по пыльным дорогам боголюбивого Церена, равно как и знал, что снова не удержусь от соблазна. Я словно бы своими глазами видел жесткую, несгибаемую спину монаха, моталась черная бахрома подола рясы, блестел голый череп. Мне почудилось, что клок бахромы сам собой сложился в кисточку, кисточка эта существовала не просто так – она венчала собою тонкий, голый, упрятанный под черным балахоном хвостик. Шишковатый череп монаха в области темени подозрительно взбугрился парой острых холмиков. Я невольно моргнул – иллюзия рассеялась, я не сомневался, что доносчик – самый обычный провинциальный фанатик. И все-таки…

Я решительно отковырнул крышечку чернильницы, обмакнул перо, счистил с острия пронзенную муху и твердо написал в своем in folio:

* * *

“Однажды продажный судья, шествуя на деревенский рынок, встретил дьявола. Служитель правосудия, движимый инстинктивным любопытством и чувством родства, спросил беса о целях прибытия. Уткнувши в капюшон длинное рыло с круглым пятачком, дьявол пожаловался на обильное сквернословие жителей Ахена. Чуть позже он намекнул, что собирается впредь забирать в преисподнюю тех, кто всуе поминает черта.

Жестокий судья возрадовался в душе и предложил бесу услуги, чтобы квалифицированно отделить шутников от истинных сквернословов, мысля про себя всех, кто ни попадется, отправлять прямиком в ад.

Так шли они вместе, когда на широкой и шумной рыночной площади внезапно раздался громкий крик – большая пегая свинья, перепугалась невесть чего, опрокинула тележку с горшками, перебила и растоптала ее содержимое. Хозяин, огорченный убытками, послал свинью к черту и судья, возликовав, предложил дьяволу немедленно исполнять свой долг. Однако бес отказался, не сочтя приговор основательным.

Тогда они пошли дальше, пока не встретили мать, пославшую к дьяволу ребенка, которой запустил кулачок в принесенный на продажу кувшин со сметаной. Бес и на этот раз решительно опротестовал приговор, чем вызвал сильное разочарование судьи.

Обозленный неудачей судейский и зловредный дьявол вновь продолжили свой путь и шли до тех пор, пока не встретили старуху. Старая женщина, сухая и сморщенная от голода, словно копченая слива, принялась упрекать жестокого вершителя правосудия. Сначала она припомнила, как он отобрал ее единственную корову, потом – как обобрал до нитки ее самою и, наконец, как лишил ветхой лачуги, в которой жила эта несчастная. Распалившаяся гневом старая женщина бранилась и кричала, плакала и грозила сребролюбивому судье кулаком, но не произвела на него ни малейшего впечатления. В конце концов, утомившись, она послала судью к черту и побрела прочь, сгорбясь и едва переставляя костлявые ноги.

Едва женщина удалилась, как дьявол оживился и, признав, наконец, что слова следует понимать буквально, тут же выполнил желание старухи.

Он взмыл в воздух, отбросил плащ, обнажил крепкие лапы с длинными когтями, схватил судью в охапку и скрылся вместе с ним, словно коршун, уносящий жирную курицу”.

* * *

Я закончил краткую запись, поставил точку и прекратил магическое подглядывание за событиями. В этом более не было никакой нужды. Смятение, панику и тайное ликование жителей Ахена, на глазах у которых судья Изергим отправился к черту, и так можно себе представить без труда.

Как только дело было сделано, я ощутил нечто вроде скуки и усталости, тонкое, но еще неоформившееся подобие разочарования. Я вышел из гостинцы, бросив на столе монету и недоеденный завтрак, отвязал мула, вскочил в седло и неспешно поехал прочь, оставив за спиной пыльный обезумевшый Ахен и еще не зная, какую расплату за эту шалость назначил мне рок.

Глава II
Искушение чародейки

Магделена. Местечко Тинок, Церенская Империя.

Густые струи едкого дыма косо поднимались над крышами. Высохшее дерево потрескивало, легкие рыжие языки огня лизали стены. Под горячим солнцем полудня деревня сгорала дотла. Выла от страха спрятавшаяся собака, бестолково металась жалкая стайка гусей. Коровы не мычали, хлева давно опустели. Люди тоже не кричали, улица оставалась пустой и безжизненной – ни лязга оружия, ни плача, ни бесполезной запоздалой молитвы.

У глинобитной стены уцелевшего крайнего дома застыл в мертвой неподвижности человек. Он скорчился, обнял собственные колени и уронил голову, лицо прятала шапка взъерошенных черных волос. Человек просидел в этой позе уже несколько часов. Над оцепеневшей фигурой вилась стайка ярких мух.

Из маленького хлева, пристроенного к задней стене глинобитного дома, осторожно выбралась женщина. Сильную поджарую фигуру скрадывало бесформенное синее платье, полотняная косынка сползла на плечи, длинные пряди черных волос в беспорядке спадали на плечи, разметались по спине. Удлиненное лицо, покрытое едва заметной сетью мелких морщинок, сильно загорело, под густыми бровями сверкали раскосые черные глаза.

Черноволосая помедлила, не решаясь войти в дом. На пороге, поджав лапки, валялась тушка мертвой крысы. Женщина отступила, перекинула через плечо тощий узел и пошла прочь, осторожно ставя босые ноги в густую дорожную пыль.

Она успела отойти на пару десятков шагов – маленький отряд конной стражи выскочил словно из-под земли, крутой поворот окруженной густыми кустами дороги позволил всадникам подобраться незамеченными.

– Магда, стой!

Женщина застыла в окружении спешившихся солдат. Десятник в белой холщовой накидке нехорошо усмехнулся и крепко ухватил ее за плечо.

– Твоя работа?

Та отрицательно помотала лохматой головой.

– Я говорил тебе, женщина, брось ты свое черное, богопротивное колдовство, а не то пожалеешь. Ты ведь не послушала меня, а?

Монахи, покинув спины мулов, тем временем проворно облачались в балахоны мортусов, натягивая их прямо поверх ряс.

– Я не виновата.

Десятник расхохотался:

– Клянусь яростью божьей! Все вы, ведьмы, болтаете одно и то же.

– Это не я. Крысы принесли черную заразу.

Мортусы тем временем, вооружась длинными крючьями, уже выволакивали из глинобитного дома тела двух стариков и подростка. Солдаты сосредоточенно копали яму прямо в мягкой земле разоренного огорода. Остатки подожженных построек догорали, крыши заваливались, выбрасывая напоследок снопы проворных кусачих искр. Толстый мортус тронул багром плечо мертвого мужчины, подцепил завалившееся набок тело и отволок в общую яму.

– Закапывай и поехали.

Женщину взгромоздили на запасного мула, монахи стащили с себя оскверненные прикосновением к колдовству верхние балахоны и с молитвой их побросали на раскаленные угли пожара, тщательно обожгли в пламени использованные крючья.

Кавалькада тронулась в путь, уходя на север, свежее дыхание хвойного леса развеяло, прогнало призрак чумы, повеселевшие солдаты грубыми голосами затянули походную песню. Женщина неловко тряслась в седле, ее лицо осунулось и сделалось старше, в уголках губ залегли жесткие морщинки.

Ночной привал устроили на поляне. Солдаты уснули, распробовав дешевое вино, монахи разбили стоянку в отдалении – пение молитв становилось все глуше. Кричала сова. Десятник усмехнулся, подбрасывая толстые сухие стебли в жаркий костер:

– Смотри, Магдалена из Тинока – видишь, как славно полыхает пламя?

Женщина зябко повела плечами, заставляя синее платье сползти пониже. Десятник расхохотался:

– Ты много воображаешь о своих чарах, черноволосая. Впрочем, быть может ты и вправду по уши в меня влюбилась, а? Говорят, дьявол, с которым имеют дело все ведьмы – чертовски неприятный парень.

Ночная птица пролетела в темноте на мягких бархатных крыльях, теперь ее крик раздавался совсем с другой стороны. “Наплевать. Только бы он развязал меня”. – подумала Магдалена. Сыщик помедлил.

– А ведь ты врешь. Хотя… я польщен. Всегда мечтал встретить девку, у которой я наверняка окажусь последним.

Птица прокричала еще три раза, заунывно, протяжно. Легкое облачко отползло в сторону, открывая мутную половинку луны. Добродетельный сыщик вздохнул и убрался подальше от костра и соблазна в плотную темноту. Колдунья зажмурилась – бесполезно, слезы ярости и отчаяния все равно градом покатились по впалым щекам.

Утром отряд двинулся в путь, солдаты ухмылялись, исподтишка поглядывали на сумрачную колдунью, она сердито сверкала в ответ темными, как полированный агат, глазами. Кавалькада с топотом ворвалась под сумрачную арку городских ворот – никто не посмел остановить ищеек имперского сыска.

Узкие улочки, зажатые в тиски стен, кишели людьми. Из совсем уж крошечных переулков тянуло нечистотами. Ближе к центру стало попросторнее, отряд задержался возле тяжеловесного, из тесаного камня, дома.

Ведьму отвели в подвал и водворили в клетку, она аккуратно расправила платье, села в углу и погрузилась в бесконечное ожидание – неподвижная, словно статуя, и терпеливая, как дикий зверь.

Десятник зашвырнул клетку чей-то шерстяной плащ:

– Прикройся, ведьма, ночами здесь не жарко.

Шли часы, в конце концов совсем стемнело, маленькое зарешеченное окно тюрьмы почти не пропускало света, во дворе, прямо под ночным небом, кто-то то ли палил факелы, то ли разложил огонь – алые отблески падали на стены. Сначала стучали солдатские сапоги и раздавались грубые голоса стражников, потом шум утих, мерцание огня становилось все слабее, скоро черный квадрат окна совершенно слился с темнотой, воцарившейся под сводами подвала. Вместе с темнотой пришла настороженная тишина. Колдунья, обладавшая нечеловечески острым слухом, прислушалась – в узком переулке по соседству тихо пел ночной ветер, пофыркивали в конюшне кони лучников. Скрипел старый флюгер на шпиле, потрескивали, догорая, угли в жаровне палача.

Где-то за толстой каменной стеной, в самой глубине здания, раздались негромкие шаги. Неизвестное существо двигалось с неторопливой уверенностью хищника, хотя ритм шагов, несомненно, выдавал человека. Женщина прильнула было к решетке, но тут же испуганно забилась в самый дальний угол клетки – неведомое существо возилось, отпирая дверь…

Ведьма из Тинока моментально успокоилась, обнаружив, что вошедший не имеет общего с потусторонними силами – это был человек средних лет, с холодными светлыми глазами, в черной рясе инквизитора.

Лицо святого отца, за исключением глаз, прикрывала традиционная маска, холодноглазый внимательно и без особой приязни оглядел колдунью.

– Ты Магдалена из Тинока?

Ведьма выпрямила спину, но вставать не пожелала.

– Ну, я. Чего хочешь, пес?

Человек не выказал гнева, он попросту пропустил оскорбление мимо ушей.

– Раз ты Магдалена, не будем терять времени – его мало. Поэтому слушай меня внимательно и не перебивай. Во-первых, я знаю, что ты настоящая ведьма.

– Не заносись. Вам меня два раза не сжечь, смерть – это только смерть, и ничего более.

Инквизитор сухо усмехнулся.

– Смерть можно отсрочить. Надолго. Но жизнью это не будет все равно.

Ведьма постаралась не выказывать страха.

– Ха! Веревка и вода ничем не хуже огня. Я не красавица и уже не молодка – лет через тридцать моя плоть и так распалась бы в прах.

– Не сомневаюсь. Но только недалекие тупицы сами ищут бесполезных страданий.

Ведьма хрипло рассмеялась:

– Странная речь для инквизитора.

– Зато я сказал истинную правду. А теперь слушай меня внимательно. Я знаю, что ты настоящая ведьма – это тоже правда, не отрицай. Равным образом, я знаю, что ты не насылала на Тинок чуму, у морового поветрия имеются иные, естественные причины. И все-таки ты выжила – одна среди всех. Почему?

– Я знаю целебные травы, я принимала их горький сок.

– Верю. Ты выжила не благодаря черной магии, а лишь за счет собственного искусства врачевателя. А теперь я спрашиваю, спрашиваю голосом твоей совести, Магдалена – почему ты не помогла Тиноку?

Инквизитор невольно отпрянул – ведьма змеей метнулась вперед, грудью ударилась о прутья клетки, вытянула руки, стараясь дотянуться до врага.

– Ты спрашиваешь, пес? Мою мать спалили заживо. Ее платье тлело, трескалось лицо, а проклятый Тинок… Тинок только смеялся. Потом пепел ссыпали на блюдо и выставили в храме. Меня пощадили, их лживый бог учил милосердию. Поэтому я бегала голодным щенком, получая больше колотушек, чем сухарей. Когда я выросла, они приходили ко мне – о да! Приходили. Когда болели их детишки, они шли ко мне под покровом ночи и валялись у меня в ногах. Если я отказывала, они уходили с ненавистью в душе. Если помогала – оставляли деньги и ненавидели меня вдвойне. Ты знаешь, каково было мне жить среди убийц моей матери? Да, я не пожелала спасать этих тупиц. Но я их не убивала…

– Твоя мать умерла тридцать лет назад. Чем провинились перед тобою юноши? Дети, младенцы?

– Я их не убивала.

– Тот, кто убил, и тот, кто не спас, хотя мог бы спасти, оба они равно преступны. Они обрекли живое на гибель, быть может, вечную. В подобных вещах перед лицом Господа нашего нет разницы между деянием и бездействием.

– Ты лжец, как все попы. Люди Тинока презирали и меня, и мое искусство.

– Разве ты сама не была в этом повинна?

– В чем повинна? В градобитии или нашествии блох? В сгнившем урожае брюквы? Пусть так – да, виновна, да! Я делала это, искусство познания имеет оборотную сторону, монашек. У тебя, как я погляжу, поседели виски, да не прибавилось мудрости в пустой голове. А ты хочешь знаний без страдания, чуда без боли? Видно, тебя мало секли в семинарии…

Седой инквизитор криво улыбнулся.

– Вполне достаточно. Но дело не в этом, можешь не сомневаться, я хорошо знаю, что такое страдание, причем не в форме умеренной порки или укусов блох.

– Ты инквизитор.

– Я человек, этого достаточно, чтобы узнать боль, страх и тому подобные эмоции.

– Твое знание и твое страдание – только жалкий огрызок моего. Мы, ведающие, мы иные, не такие, как все. Познание доступно только избранным.

– А гордыня всегда противна Богу и приятна дьяволу.

Ведьма вернулась в свой угол, снова села, расправила платье и сказала грустно:

– Да, знаю я все это. Хватит притворяться, выкладывай, святой отец. Я не поверю, что ты заявился ко мне глухой ночью просто так, лишь для беседы задушевной. Хочешь приворотного зелья? Или ты болен?.. Хотя нет, ты здоров и дух твой горит ярко, как светлая лампада в ваших храмах – это cмог бы заметить даже слепой крот.

– Приворотное зелье можешь оставить для себя.

– Говори или уходи. Я спать хочу. Женщина, обреченная на смерть, хочет напоследок воспользоваться ночным покоем.

Ночной пришелец задумался, колдунья заметила эту заминку, хотя молчание длилось совсем недолго.

– Ты слышала легенду о подметных гримуарах, Магдалена?

– Была такая баллада, в Тиноке ее любили тянуть эти попрошайки, бродячие менестрели. О беглом семинаристе, сумасшедшем грамотее. Он по ночам писал свою книгу, и все, что он ни напишет там, являлось ему на самом деле.

– Именно так.

Инквизитор опять задумался, вспоминая земли севера, можжевельник, холмы, и другую женщину, которой он некогда рассказывал ту же самую историю.

– Эй, монах! Ты не уснул?

– Вовсе нет.

– Тогда рассказывай. Я на своем веку выслушала немало вранья, но еще не утратила интереса к поповской брехне.

– К сожалению, это правда, а не брехня, как ты изволила сказать, о Магдалена. В одном баронстве, название которого не имеет никакого значения, жил человек. Заметь, не обделенный умом. Назовем его для краткости – Адальберт. Как многие хорошо образованные люди, этот Адальберт отдал дань сочинительству, записал несколько занимательных песенок и сочинял хронику тамошнего сеньора… Он ничуть не смущался, возмещая нехватку правдивости игрой воображения, описывал лица и убранство, одежды, оружие и прекрасных коней, создавая удивительную историю, которая росла день ото дня… Однажды, в галерее замка, отведенной для изображений предков барона, Адальберт увидел статую. Лицо и одежда ее в точности соответствовали описанным в хронике, но главным оказалось не это. Говорят, ужас поразил сочинителя в тот момент, когда он понял, что истукан ранее не существовал! Однако, статуя крепко стояла на постаменте и казалась совсем не новой, напротив, мрамор ее чуть потрескался, а работа выдавала резец ваятеля прежних времен. Адальберт придавил свой страх и промолчал, слуги, гости, сам барон – все они не заметили этой проделки, искренне считая, что скульптура стоит на своем месте давным-давно. Легенда говорит, что сочинитель на время отложил в сторону перо, даже хотел сжечь написанное, но стойкости этого человека хватило ненадолго, странные истории, которые писала его рука, казались ему более правдивыми, чем сама правда, а сила, побуждающая его измышлять, оказалась непреодолимой. Он обратился к священнику, но ни молитвы, ни святая вода не помогали. И тогда Адальберт перестал противиться таинственному зову, и начал описывать все, что приходило ему в голову. Он создавал обольстительных женщин, золото и драгоценности, диковинки со всего света – все это было доступно сочинителю, но, получив свой удивительный дар, этот человек утратил способность радоваться вещам, к которым вожделеет сердце обыкновенного человека. Ни золото, ни любовь его не привлекали, и тоска овладела ученым грамматиком. Волшебный дар казался ему жестокой шуткой, Адальберт тщетно попытался обмануть предназначение. В конце концов, он перестал различать, описывает ли он историю мира или создает ее. Так он превратился в неуловимого скитальца, скрываясь от имперских властей… Инквизиция Церена несколько лет безуспешно ищет его. Но реальны ли эти бесплодные поиски или они описаны самими Адальбертом?

Колдунья из Тинока дослушала до конца и хрустко потянулась.

– Занятно врешь и как будто бы не впервой, словно ты повторяешь по написанному. Ладно, я могу поверить, что где-то далеко бродит сумасшедший грамматик, только какое до этого дело ведьме Магдалене?

– Самое прямое. Твоя жизнь была описана Адальбертом.

…На этот раз монах не отпрянул, он позволил ухватить себя за полу черного балахона. Ведьма прижалась к решетке, вцепившись в одежду инквизитора, приблизила свои горящие глаза к его холодным глазам.

– Ты врешь, любитель костров и огня. Ты не можешь этого знать наверняка.

– Я говорю правду. Когда-то у меня был дар белой магии, Магдалена. Я потерял его, не важно, как. Но пока этот дар оставался со мной, я все-таки многое успел. Можешь не сомневаться, твоя жизнь, а, быть может, и твоя смерть – только дар Хрониста. Ну как, ты довольна?

Женщина со стоном выпустила балахон инквизитора.

– Ты сам истинный дьявол. Я не верю тебе.

– Как хочешь, но я не солгал ни на маковое зерно. А сейчас и полностью докажу тебе, что ты заблуждаешься, не доверяя мне. Видишь этот ключ? Он от твоей клетки.

Ведьма жадно уставилась на ключ, словно тот был отлит из чистого золота.

– А теперь смотри, Магдалена, я открываю твою клетку, я выпускаю тебя. Ты ведь не ведьма в душе своей, а? Ты лишь послушная глина в руках безумного Адальберта. Ты не нужна Святому Трибуналу. Иди, куда хочешь.

Инквизитор повернул ключ, отпер замок клетки, осторожно отступил на шаг и, не поворачиваясь к колдунье спиной, выбрался из полуподвальной темницы.

Магдалена из Тинока затаилась, шаги инквизитора постепенно стихли, удаляясь. Она выбралась из клетки, темница тоже оказалась не запертой. Ведьма легко преодолела семь ступенек к свободе и толкнула тяжелую внешнюю дверь тюрьмы. Опять не заперто. Во дворе не было ни души, медленно догорал костер – самый обычный, на таких никого не казнят.

Ведьма из Тинока далеко обошла огонь, стараясь держаться подальше от света, а потом словно бы растворилась в ночной темноте.

На втором этаже каменного дома двое людей осторожно, не зажигая свечи, отошли от приотворенного окна.

– Вы уверены, что мы поступили правильно, мессир Людвиг? – спросил тот, что был повыше и поплотнее.

– Не сомневайтесь, Кунц. – Людвиг фон Фирхоф[1]1
  История жизни и приключения Людвига фон Фирхофа описаны в хрониках “Сфера Маальфаса”.


[Закрыть], доверенный друг церенского императора, ловко стащил с себя черную рясу монаха. – В конце концов, когда-то я сам был членом инквизиционного трибунала и хорошо знаю таких женщин. Она сейчас в гневе, и пойдет по следу нашего Адальберта не хуже гончей собаки.

Кунц Лохнер, капитан императорской гвардии Церена, пожал широкими плечами солдата:

– Император мудрее нас. Простите мое любопытство, вы солгали ей?

– И да, и нет. Кое-что из сказанного – истинная правда.

– И все-таки не следовало нам отпускать служанку дьявола.

– Не волнуйтесь, любезный друг мой, дьявол в данном случае совершенно не при чем. Такие женщины из народа интуицией легко постигают то, что нам столь скупо дает наука – она маг и знахарка, медикус посредством данного Богом таланта и собственного упорства.