Текст книги "Седьмое знамение"

Более приемлемым на таком фоне выглядит инцест – пусть и не так шокирует, но все равно скандально. Борис с заметным сожалением решил остановиться пока на этом. Может быть, чуть позже, в процессе работы, его осенит идея получше. И название надо придумать броское, чтобы сразу запомнилось. Неважно, будет ли оно хоть мало-мальски связано с содержанием. Главное – удивить и запомниться сразу. «Смертельный номер»? Нет, это что-то шуточное, цирковое, балаганное. «Город в огне»? Ой, нет, Макаревич пел что-то похожее. «Город мертвецов»? Город… Мертвецов… Что за город? Почему мертвецов? Его вдруг заклинило, он встал неподвижно и в ту же секунду забыл обо всем на свете. Он увидел очень близко, в нескольких шагах от себя, ничего не подозревавшую Фаину, которая шла к себе домой из продуктового магазина и несла сумку с хлебом, макаронами и подсолнечным маслом.

Если в прошлый раз даже в ночной темноте и сквозь алкогольные пары она показалась ему воплощенной богиней, то теперь, при дневном освещении и на трезвую голову, он просто остолбенел перед ней. Она была одета в старенькое коричневое пальто в клетку, похожее на те, какие носят старухи, в пушистой ярко-желтой шапочке из мохера и стоптанных серых сапогах, способных выдержать еще самое меньшее две зимы. На роскошном, слепящем фоне снега вид у нее был неказистый в этом одеянии, но, несмотря на это, любая актриса, или певица, или фотомодель, неважно – наша или зарубежная, и в подметки не годилась Фаине, настолько девушка была хороша, неправдоподобно хороша. Борис понимал в тот момент, что бывают на земле женщины, из-за одного взгляда на которых мужчины напрочь теряют голову и бросаются в бездну. Он понимал это впервые в жизни, так как испытывал такое же состояние, глядя на Фаину. Ни одна из знаменитейших красавиц мира, а Борис знал их наперечет, не шла с ней ни в какое сравнение. Такие создания не родятся обычным путем и от обычных людей. Может быть, такими появляются на свет наследницы сказочных королевств, небесные ангелы или прекрасные лебеди? Ей очень подошла бы пушистая белая шубка, хрустальные туфельки и бриллиантовая диадема. А под шубкой – вечернее платье из серебристой парчи. А под платьем…

Она приближалась. На ее лице было неземное спокойствие и легкая грусть, в общем, привычное для нее положение вещей. Но Борис, почти никогда не сталкивавшийся в жизни с искренностью дитяти, мысленно расцвел, как цветочная клумба под весенним солнцем – он вообразил, что будет победителем в не начавшейся пока схватке, освободит ее из плена, в котором она до сих пор пребывает, несомненно, страдая от этого плена и вырываясь на свободу, на свежий воздух, к парням, и поэтому должна будет ухватиться за него, своего спасителя, руками и ногами, словно утопающий за соломинку.

Но все его ожидания и – что греха таить – надежды на немедленное свидание были тут же разрушены с нездешней бесцеремонностью. Девушка прошла мимо него и не только не поздоровалась, а совсем не посмотрела в его сторону, будто он и не существовал вовсе, и не стоял тут, перед ней, как последний придурок – девочка его просто не помнила и не узнала. Какое разочарование для признанного дамского любимца! Пакет неожиданно выпал из его пальцев и всей своей немалой тяжестью утонул глубоко в рыхлом сугробе. Борис вздрогнул. Вот черт! Эта хрущобная вонючка корчит из себя пеннорожденную Афродиту, на хромой козе не подъедешь, а он и попался, лопоухий кретин! Да здесь, в этих дворах, везде расставлены сети-ловушки, капканы на такого, как он, зверя – с положением в обществе и при деньгах, разумеется. У Фаины здесь гораздо больше шансов за счет ее внешних данных – товара, который оторвут с руками за любую цену. Ну ничего, еще посмотрим, кто кого. Он проследил, в какой подъезд какого дома она вошла, огляделся на ориентиры, запомнил их, еще раз поклялся отомстить и только тогда поднял из снега пакет с канцелярскими принадлежностями.

От злости и одновременно удовольствия (ведь он теперь знает хотя бы, в каком доме она живет) энтузиазм у него заметно усилился. Даешь Южный Берег Крыма! Даешь всемирную славу писателя будущего! Даешь «Город мертвецов»!

Кстати, а почему все-таки «Город мертвецов»?

А кто его знает. «Город мертвецов», и всё тут.

В этом же дворе, в противоположном его углу, Бориса вдруг окликнул знакомый голос. Он услышал его не сразу, так как думал о другом, и остановился он без особого восторга, не желая отвлекаться от ближайших планов. Это была девушка весьма недурной наружности, и вдобавок явно радующаяся от встречи с ним. По крайней мере. Каждая черточка ее лица сияла ему навстречу. При определенном усилии он вспомнил Раю Белову.

– Приветик, как дела? Я как раз думала, куда это ты пропал, не звонишь, прямо ума не приложу, – щебетала она легкокрылой райской птичкой, играла на его глазах всем своим многоцветным оперением.

– Мне некогда, – ответил он и устремился дальше, и через двадцать четыре секунды ровно Рая Белова выветрилась из его головы, как досадная помеха вышеупомянутому энтузиазму.

Он явился домой свежий, как огурчик, вприпрыжку поднялся к себе в спальню и ни с того, ни с сего стал горланить песню, так что у Эдгара в комнате умолкла музыка – Эдгар, видимо, был ошеломлен. Борис расхохотался. Ему нравилось быть ходячей сенсацией в этом доме. И вообще, это оказалось здорово – быть сенсацией. Очень скоро он станет настоящей сенсацией, открытием советской литературы, Россо Даниэлян, и тогда…

Даешь Южный Берег Крыма!

Ордынские

Итак, начинался 1991 год.

В отравленном воздухе пока не чувствовалось дрожания грядущих перемен, этих чутких струн связи прошедшего с тем, что еще должно произойти. Даже настороженное ухо не могло уловить колебаний седого времени, маятника, отсчитывающего бесстрастно и бесконечно золотые и серебряные эпохи наравне с эпохами бездарности, серости и цинизма. А кто стоял в центре и прислушивался с особым тщанием – возможно, слышал рокот мотора первого танка, подкатившего к зданию Верховного Совета (в обиходе – Белый дом), гул взволнованной толпы, а то еще, быть может, и слова бессмысленных лозунгов и ультиматумов.

Но все менялось. Заметно похудели многие кошельки. Магазины выставляли на полки все меньше товаров. В ужас приводили сообщения местной печати о крысиных хвостах в палках колбасы, все быстрее терявшей аппетитный аромат. Рынки и прилегавшие к ним места наводняли импортные вещички, в основном недоброкачественные. Кто-то уже подумывал, что так жить нельзя, что что-то должно произойти. Обязательно.

Неизменной оставалась лишь церковь. Идеалистически настроенный отец Александр был в этом убежден. Вдобавок он отождествлял церковь с верой, а вера, по его мнению, это понятие надфилософское и способна не меняться протяжении веков. Храмы все так же заброшены, непопулярны, даже презираемы. Люди уже много лет сторонятся святых мест и святых ликов, сурово и с жалостью взирающих на их гадкую жизнь. Кто знает, может, и терзают некоторых угрызения неумолимой совести. Совесть беспощадна. Господь милосерд. «Тогда почему так много, абсолютное большинство людей не хотят спасти свои заблудшие души?» – недоумевал отец Александр. Если некоторые и заглядывают иногда в церковь, то как в музей. На стенах ведь роспись, вокруг стоят изящные блестящие подсвечники. Иконы и Животворящий Крест украшены живыми цветами. Потрясает воображение иконостас, исполненный в стиле барокко – это была единственная законченная вещь в новом храме. Чем не музей? Можно прийти, посмотреть на древний ритуал, соблюсти традицию в том, чтобы поставить свечу, и будто бы перенестись в прошлое. Но это – лишь стремление к внешней эстетике. «А вера? – продолжал недоумевать отец Александр. – Куда мы растеряли веру? Веру, оживляющую давно окаменевшие сердца, творившую чудеса, веру, покорявшую весь свет? Сегодня она отступает даже перед собраниями баптистов и прочей ересью! Что уж говорить о чудесах!»

Священник сидел за столом, сжимая руками голову. Он ожидал слушателей воскресной школы. Мысли следовали одна за другой, и они были так неприятны. Пальцы мяли длинные русые волосы. Глаза, опущенные на расшитый бисером пояс, наливались слезами. И он еще молод, и храм его еще молод, храм этот еще даже не до конца родился, выражаясь образно. А каково сейчас старым развалюхам, требующим ремонта, обновления, омоложения? «Так не может продолжаться дальше!» – стонал отец Александр, все ниже склоняя голову.

Темнело. Люстра освещала его фигуру в черной рясе и шапочке. Одинокий и бессильный, он нагнулся над столом, где стопочками лежали духовные книги. Невзирая на прочитанные миллион раз молитвы, отгоняющие беса гордыни, отец Александр втайне и от самого себя мечтал оказать влияние на умы и возродить в людях духовность. По его мнению, такой мечтой должен быть одержим каждый священнослужитель, чтобы его земная жизнь не была прожита зря.

Открылась высокая узкая дверь левого притвора.

– Можно?

– Да, да, Фая, заходи! – отозвался отец Александр.

– Я первая? – спросила девушка.

– Как видишь… Твой папа не придет?

– Ну что вы, батюшка! Конечно, придет. Вы ведь знаете, как он любит вас слушать.

– Садись.

Фаина пробралась между двумя рядами столов и лавок и устроилась в уголке. Расстегнула тяжелое коричневое пальто, вытащила из рукавов руки. На голове ее была ее желтая пуховая шапочка с белой полоской, под верхней одеждой виднелся теплый свитер и длинная темно-серая юбка. Одежда простая и неброская. Свитер, шапочка и шарф, а также варежки и носки девушка вязала сама, сама же сшила юбку, а пальто было ей подарено кем-то из прихожан – обноски. Волосы у нее были волнистые, очень блестящие, будто металлические, белые, на извивах отливающие золотисто-желтым цветом. Эту роскошь Фаина прятала под шапкой и пальто. Но большие ярко-синие глаза, темно-русые ресницы и брови, темно-розовые с влажным блеском губы и нежные, как заря, щеки спрятать было некуда, разве только под мусульманской паранджой. И никакая нищета и религиозность не могла скрыть крохотные ручки и ножки и неосознанную, скромную грациозность, которая не бросалась в глаза, но уж если бывала замечена, то буквально сводила с ума тех, кто способен был оценить красоту и естественность. Взгляд у нее был по-детски наивный, что почти уже невозможно встретить среди старшеклассниц.

Отец Александр смотрел на нее с теплотой и надеждой. «Фаина, – думал он. – Одна из немногих избранных, которые веруют по-настоящему. Она, ее вера способна изменить мир. Это точно». А Фаина не думала об этом, она ждала своего отца и начала беседы, глаза были устремлены за окно, в небо, а губы слегка улыбались, в этом выражении лица не было ни капельки мечтательности, только религиозное вдохновение, сродни жертвенности. Такое выражение лица, должно быть, имели блаженные и юродивые. С таким выражением на лице погибали мученики, не чувствуя боли.

Открылась дверь левого притвора. Вошел Петр Николаевич Ордынский, отец Фаины. Как стрелка компаса всегда стремится показать направление на север, его глаза сразу остановились на дочери, уже готовой слушать про Иисуса Христа. Щеки девушки горели. Внешне она была точной копией своей матери. Точь-в-точь такой, внешне, была ребячливая Рита, когда они встретились, когда решили пожениться. И на свадьбе она безуспешно пыталась придать себе серьезный вид: из-под вуали и золотисто-белой челки из синих глаз то и дело искрилось веселье шустрой задиры.

– Здравствуйте, Петр Николаевич! – священник встал ему навстречу и мирским жестом протянул руку.

– Здравствуйте, отец Александр, – ответил Петр Николаевич. Его пожатие было не слишком крепким, но надежным.

– Садись, папа, – сказала Фаина, подтягивая полу пальто и освобождая место рядом с собой. Он сел без старческого кряхтения, без дрожи в руках и ногах и опускания головы, а между тем он был уже не молод.

Нет, кроме внешности, у Фаины нет ничего материнского. Она вовсе не задира, не умеет шустрить, и все ее веселье носит чисто религиозный характер. Конечно, в течение ее сознательной жизни она только и делает, что верит в Бога, по примеру отца, который не смог бы без посторонней помощи пережить утрату горячо любимой жены. После смерти Риты (произошел несчастный случай, она попала под машину) он сломался, начал сильно пить, совсем забросил малютку-дочь. Фаюшку забирала из яслей добросердечная соседка, она же и кормила ее ужином и укладывала спать. Она-то и решилась на очень откровенный разговор с Петром Николаевичем, посоветовала ему обратиться к врачу. Тот наотрез отказался и наговорил ей гадостей. Но через несколько дней, услышав плач дочери, вдруг переменил выводы, пришел просить прощения. К врачу он обращаться боялся – как бы не выгнали с работы, узнав, что у него нелады в душевном плане. Соседка с радостью поспешила сообщить: один священник в кафедральном соборе по образованию психолог, и все приходят к нему за помощью, когда их постигает несчастье. Сначала Петр Николаевич вроде бы вновь раскипятился, а по зрелом размышлении вновь сделал вывод, что соседка права. Да и иного выхода он не видел. Священник и впрямь оказался чудодеем, Петр Николаевич нашел утешение в православной вере и стремлении помочь людям. В Фаюшке он теперь видел как бы отражение ее матери. Радовался, наблюдая, как она растет чистой, как горный хрусталь, в этом растленном мире. Слова старого священника получили необыкновенный отклик в ее сердце, она росла фактически при церкви. Все, казалось, было хорошо.

– Как у вас дела? – спросил отец Александр.

– Благодарю вас, как обычно. Пенсию снова задерживают. Приходится идти на маленькие лишения, – улыбаясь, ответил Петр Николаевич.

Отец Александр с пониманием кивнул головой и ничего больше не сказал. А что он мог сказать. Его сочувствие ясно и без слов.

Через некоторое время вся элита собралась. Их было пятнадцать взрослых и девять детишек. Среди взрослых прихожан слушателями воскресной школы были также певчие, художница, делавшая в храме роспись, и бригада строителей, возводивших на храме купола. У всех были светлые. Озаренные благодатью лица. И несмотря на то, что январский мороз покрывал рисунками окна, в церкви было тепло. По крайней мере, холода никто не чувствовал. Все взгляды были устремлены на отца Александра, который воодушевленным высоким голосом читал им Евангелие от Луки и рассказывал о нем. Слушатели были очень внимательны. Они готовы были слушать про Иисуса Христа бесконечно, особенно в исполнении отца Александра. А уж если бы можно было узнать Его проповеди не в написанном кем-то виде, а непосредственно так, как Он их произносил!

– «Но вам слушающим говорю: любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас».

Отец Александр время от времени поднимал взгляд от книги и осматривал собрание. Он видел восторженные улыбки, люди словно в экстазе внимали словам Священного писания. Дети округленными глазами буквально пожирали святого отца, и ни одному из них почему-то не приходило в голову побегать и пошалить. Они вырастут такими же, как Фаина. А сама Фаина поставила локти на стол, на сдвинутые кулачки положила подбородок и смотрела то в глаза отца Александра, то куда-то над его головой, словно видела там сияющий нимб и не могла отвести от него взор. Ее глаза блестели, из губ вылетали едва заметные облачка от горячего дыхания.

– «Всякому, просящему у тебя, давай, и от взявшего твое не требуй назад. И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними. И если любите любящих вас, какая вам за то благодарность, ибо и грешники любящих их любят. И если делаете добро тем, которые вам делают добро, какая вам за то благодарность? Ибо и грешники то же делают».

За высокими стрельчатыми окнами, собранными из разноцветных стеклышек, сгустились сумерки. Все казалось очень ярким и блестящим от сильного света люстры. Стало холодно. Дети начали кутаться в курточки, пальто и шубки. Шапка Фаины съехала на затылок, открыв белые приглаженные волосы, будто светящиеся под лучами лампочек люстры, напоминающих очертаниями заостренное пламя свечи. Девушка до того заслушалась, что не заметила холода, хотя открытые ушки ее мгновенно порозовели.

– «Не судите, да не судимы будете, не осуждайте, да не будете осуждаемы, прощайте, да прощены будете…»

Тут отец Александр увидел, что дети вот уже несколько минут озабоченно трут варежками отмерзшие и онемевшие носики, а родители, отвлекаясь от Писания, натягивают им шапки поглубже. «Это уже не чтение», – с разочарованием подумал он, дочитал до конца главу и закрыл книгу, вложив между страницами пасхальную открытку вместо закладки.

– На сегодня хватит, друзья мои. Пора расходиться по домам, иначе вы здесь совсем замерзнете. Продолжим в следующее воскресенье. До свидания, Бог с вами.

Отец Александр благословил присутствующих. Пока гасили свет, дети подходили к нему и, прощаясь, целовали ему руку и получали его личное маленькое благословение. Для этих детишек он, посредник между Богом и людьми, был чем-то вроде ангела, спустившегося с небес на землю и переодевшегося в черную рясу простого священника. Он так убедительно рассказывал им о Царстве Божием, словно сам там побывал и видел все собственными глазами. Не может быть, чтобы это оказалось неправдой, они так привыкли ему верить. Он был живым гарантом в подтверждение своих слов, за ложь спросится именно с него.

В это время люди подходили к нему и спрашивали совета, несмотря на то, что почти все его прихожане были старше по возрасту и с куда более богатым жизненным опытом. Вот тут отец Александр чувствовал себя неловко, так как пока не успел захряснуть в церковном догматизме и осознании своей правоты, единственной правоты на свете. Но в помощи он никогда никому не отказывал, делал все, что было в его силах. А иногда даже приходилось идти на нарушение устава, чтобы только совесть его была спокойна, и он не сообщал об этом вышестоящим лицам, иначе мог бы подвести доверившихся ему людей. От этого он чувствовал себя вдобавок виноватым и недостойным, но по-другому поступать не мог. А если честно, то и не хотел зачастую.

Прихожане выходили во двор, там прощались и расходились. Остались только четверо – Ордынские, священник и староста, который жил в большом доме неподалеку от храма. Отец Александр запер дверь, вышел с Ордынскими на улицу, запер калитку и отдал ключи старосте. Священник и Ордынские жили в соседних девятиэтажках, поэтому всегда после воскресных занятий возвращались домой вместе. Отец Александр был в зимней куртке, длинные русые волосы завитками ложились ему на плечи.

– Ну что ж, пойдемте, друзья мои.

– Вы опять без шапки, отец Александр? – с сочувствием спросила Фаина.

– Да, Фая, я привык

– Вы можете простудиться.

– На все воля Божья, Петр Николаевич.

– Береженого Бог бережет, – наставительно произнес Петр Николаевич. – Вы уж, пожалуйста, носите шапку в такой холод. Ведь если вы заболеете, подумайте, сколько народу останется без пастыря.

– Вы правы, пожалуй, – нехотя согласился отец Александр. – Завтра надену шапку.

Они не торопясь шли домой. Говорить не хотелось. Каждый размышлял о своем. Погода была прекрасная, легко дышалось морозным, чистым воздухом. Отец Александр, уверенно шагая по дороге, что-то шептал, и неожиданно повернулся к Фаине:

– Фая, я видел, ты перед уходом сказала несколько слов Милочке, и она заплакала. Я могу узнать, что ты ей сказала?

Она с готовностью откликнулась:

– Да, конечно, батюшка. Я сама хотела вам рассказать, но вот только сейчас вспомнила. Вам надо серьезно поговорить с Милочкой и ее бабушкой, чтобы больше такого не повторялось. Их класс водили на экскурсию на Речной вокзал, им было очень интересно, учительница много всего им сообщила, а в конце они все купили себе мороженое. Милочка тоже. Это меня возмутило, и я сказала ей, что она не ценит страданий Спасителя, распятого на кресте, раз способна совершить грех и даже не заметить этого.

– Какой такой грех? – не сразу понял отец Александр. – Милочка же совсем ребенок!

– То есть как это какой грех? Батюшка, ведь сейчас рождественский пост, а она оскоромилась!

Отец Александр засмеялся:

– Ах вот оно что! Фая, Милочке всего семь лет. Порция мороженого – это не так страшно по сравнению с ложью или мелким воровством, которые иногда бывают свойственны детям в ее возрасте. Не стоит так беспокоиться из-за этого.

– Батюшка, ну как же не беспокоиться, – всерьез разволновалась Фаина. – Ведь она может с детства привыкнуть, что грехи будут сходить ей с рук, неважно по какой причине!

– По отношению к ребенку это слишком жестоко, Фаина, – мягко возразил отец Александр. – Вера должна не пугать детишек с самого начала, а привлекать их.

– Ну, не знаю, – протянула она. – Я думаю по-другому.

Петр Николаевич от удивления даже стал спотыкаться. Вот так его ангелочек! Похоже, ее вера начинает приобретать гипертрофированные формы, а значит, где-то они все, ее воспитатели, допустили ошибку, которую он теперь не знал, как исправить.

Дальше они молчали. Фаина нисколько не смущалась тем, что вызвала неудовольствие священника – у нее имелась собственная система ценностей, и никакие священники на нее уже не влияли. Отец Александр был мрачен.Наконец, они вошли во двор, образованный четырьмя девятиэтажками, они возвышались сторонами квадрата или прямоугольника, совершенно закрывая собой небо. Двор угрожающе молчал и еще более угрожающе темнел. Какие-то хулиганы камнями разбили даже те фонари, которые способны были светить.

– До свидания, Петр Николаевич, до свидания, Фаина! С вами Бог.

Перекрестив в темноте две черные фигуры, он услышал ответные слова прощания и почти ощупью отправился в дом напротив. Хотя он знал эту догу наизусть, он то и дело на что-то натыкался и проваливался с утоптанной дорожки в сугробы. Р-р-раз! И он, пролетев не меньше метра, буквально утонул в снегу с головой. «Что за люди живут здесь?» – яростно прошипел он, с трудом, после нескольких неудачных попыток, поднимаясь на ноги и ощупывая отмерзшими пальцами ту вещь, из-за которой он упал. Сначала он не мог понять, что же это такое, а потом догадался. Всё те же хулиганы, решившие повторить подвиги Геракла, выворотили высокий бордюр – он отделял тротуар от детской площадки. Между тем этот бордюр десять лет мирно покоился на своем месте и вдобавок был покрыт метровым слоем снега, но для наших хулиганов нет ничего невозможного.

Отец Александр поднялся и тут же успокоился, с помощью специальной молитвы. Дальнейший путь обошелся без происшествий. Он благополучно добрался до квартиры и лег спать.

– Зря ты набросилась на Милочку, – упрекнул Фаину Петр Николаевич.

– Я на нее не набрасывалась, папа, – пожала плечами она. – Она и сама должна понимать, что согрешила и достойна наказания.

– Это же не такой ужасный грех, чтобы наказывать за него семилетнего ребенка.

– Грех не имеет степени тяжести, – безапелляционно заявила Фаина. – И за любой, даже самый ничтожный грех последует неотвратимое наказание.

– Кто внушил тебе подобную чепуху?

– Никто не внушил. И это не чепуха.

Петр Николаевич замолчал. Словами возражать было бесполезно. Петр Николаевич был не на шутку озабочен.

– Ты так и не рассказала мне, что было на той вечеринке, куда тебя звала твоя подруга.

Вдруг она остановилась и воскликнула:

– Папа! Когда же, наконец, ты перестанешь нападать на Раю! Я знаю, в ней много недостатков, но нельзя же вычеркивать человека только за это!

– Милочку ты вычеркнула не задумываясь, хотя она ребенок и ничем себя не запятнала.

– А Рая запятнала? Папа, к Милочке должны предъявляться совсем иные требования, потому что она считает себя верующей и состоит в нашей общине.

– Понятно, – задумчиво протянул Петр Николаевич. – Но я спросил тебя, что было на той вечеринке. Похоже, ты уходишь от ответа.

Теперь на Фаину было жалко смотреть. В глазах ее стояли слезы, которые она и не намерена была скрывать, а губы дрожали от обиды.

– Папа, неужели ты действительно мне не доверяешь? От тебя я такого не ожидала. Ничего там особенного не было, обычная вечеринка. Они пили всякую всячину, танцевали, заигрывали друг с другом. Я в этом не участвовала, потому что это мне не нужно. Они еще и гадали, прости Господи, я боялась, что от этого греха дом провалится в преисподнюю. Какой ужас! Я еле-еле дождалась конца. Папа, я так не люблю это сборища, и не хотела я, видит Бог, я не хотела туда идти! Но Рая меня так просила, я не смогла отказать.

– Понятно, – ответил Петр Николаевич. – И много там было «их»?

– Не очень. С десяток, наверное, я не помню точно. Что я их, считала, что ли? Папа, мне очень неприятно вспоминать тот вечер. Давай больше не будем говорить об этом

– Ладно.

– Завтра разбуди меня, пожалуйста, пораньше. Я пойду в читальный зал. Позанимаюсь немножко. Ты на меня не обиделся? – вдруг спохватилась она, заглядывая ему в лицо.

– Нет, дочка, что ты.

Они уже были возле своего подъезда. Фаина остановила Петра Николаевича за рукава и обеспокоено заговорила, все еще плача, но уже не от обиды.

– Папа, я очень люблю тебя. Честное слово, я сделаю все, что в моих силах, чтобы не огорчать тебя. Прости меня, пожалуйста. Прости меня.

Тут уже слезы навернулись и ему на глаза.

– Да я не сержусь на тебя, Фаюшка.

В библиотеку Фаина ездила всегда, когда ей выпадала свободная минутка, и допоздна засиживалась в читальном зале. Дело в том, что в читальном зале она обнаружила несколько огромных книг, посвященных русской иконописи, с самыми разнообразными репродукциями на каждой странице. Фаина приходила туда с альбомом и горсткой углей и упражнялась в копировании. Художница, расписывающая храм отца Александра, хвалила Фаину и давала ей уроки. Петр Николаевич радовался, что у дочки обнаружился талант. Когда-нибудь и она станет писать иконы, хотя, отец Александр говорил об этом с заметным сожалением, консервативные представители православия не позволяют делать это женщинам, девушкам. А у Фаины была дерзновенная мечта – создать серию икон исконно-русских святых, начиная с Владимира Святославича и княгини Ольги.

Спать Фаина легла в обычном состоянии, но засыпала плохо. У нее было слишком мало жизненного опыта, чтобы разобраться в самой себе, но она делала такие попытки и даже худо-бедно анализировала свое состояние. Плохо спать она стала совсем недавно – со времени празднования Нового года у Эдгара Тимофеева. Значит, именно тогда произошло что-то, из-за чего она до сих пор не успокоилась и не пришла в себя. Но в тот день, а точнее, в ту ночь, произошло много всяких неприятностей, и осадок после той вечеринки действительно еще есть в душе, и очень трудно определить, от чего конкретно появилось это странное, непроходящее беспокойство. Может быть, это из-за Раи Беловой?

К Раисе Фаина относилась очень хорошо. Не то чтобы любила, как любят закадычные подруги – таких подруг не было ни у той, ни у другой девушки. Просто Фаина не считала Раю Белову безнадежно погибшей и видала в ней массу достоинств, которые, быть может, оставались тайной и для Полины Михайловны. Больше того, Фаина Рае безоговорочно доверяла, как будто в благодарность за то, что Рая с ней дружит. В школе и во дворе к Фаине относились как к прокаженной. Всегда ей вслед или в лицо раздавались красочные эпитеты и прозвища: «Святоша! Проповедница! Апостольша! Церковная крыса!» Причем это были самые безобидные из ряда подобных кличек. Люди не терпят рядом с собой качественно иных особей того же биологического вида и клеймят их позором, поэтому Фаина была заклеймена со всех сторон. Ее внешность и ее душа в таких условиях не имели никакого значения. А Рая не гнушалась общаться с нею, появляться с ней на людях и пускать к себе в гости, а ведь Раиса Белова была привередлива в выборе знакомых.

Ночью Фаина спала только наполовину, вертелась с боку на бок не переставая, и вдобавок ей снился кошмар. В раннем детстве ее, бывало, мучили кошмары – то ей снилась смерть матери, хотя она вовсе не помнит мать и знает ее лишь по фотографиям, то она видела распятие Иисуса Христа и просыпалась вся в слезах. Но то были другие кошмары, этот же, вопреки обыкновению, случился с ней самой, то есть главным действующим лицом кошмара была она. Ей снилось, что она сидит на лавочке, во дворике возле церкви отца Александра, стоит нежаркий, даже прохладный летний день, всё вокруг зеленое, и светит ласковое солнышко, и дует такой же ласковый ветерок – в общем, райская идиллия. Фаина именно так и представляла себе рай. И вдруг позади нее поднялась какая-то тень. Она была так ужасна, что Фаина вся оцепенела и не могла пошевелиться, и одна лишь мысль о том, чтобы обернуться и посмотреть на эту тень, разглядеть ее как следует, приводила девушку в панику. От этой тени веяло удушающим жаром и запахом дыма, словно это был огромный, всепоглощающий костер. Но, как ни странно, Фаину тянуло к этому костру, к этой тени, и это-то пугало ее больше всего. Она бросилась бежать, буквально со всех ног, и как всегда бывает во сне, ноги вдруг стали ватными. Тяжело дыша, Фаина изо всех сил пыталась спастись, рвалась вперед, а получались у нее лишь нелепые прыжки и никакого продвижения. Земля притягивала ее, как сильный магнит – крошечную булавку. Она шлепалась на асфальт, поднималась, помогала себе руками – хваталась за какой-то штакетник и подтягивалась, и все без толку. Тень настигала ее и обволакивала всюду жаром и гарью, словно кокон, и у Фаины волосы начинали шевелиться от ужаса.

Петр Николаевич раскрыл окно и включил лампу. Дочь, вопреки обыкновению, еще не проснулась, а библиотека открывается в девять часов. Каникулы скоро закончатся, а она не хочет терять ни одного свободного дня. Холодный воздух и свет разбудили Фаину. Она, едва открыв глаза, резко села в постели и схватила Петра Николаевича за руку испуганным движением.

– Что такое, Фая? – взволнованно спросил он.

Ее лоб покрыла испарина, глаза были расширены, а щеки – бледные и даже чуть-чуть желтоватые.

– Что случилось, дочка?

Фаина невероятным усилием воли пришла в себя.

– Нет-нет, ничего, папа… ничего… просто нехороший сон… нехороший сон… нехороший сон…

Она так задумалась, что повторила слова «нехороший сон» три раза. Иногда с ней такое бывало.

Петр Николаевич присел рядом с ней.

– Фая, ты вся мокрая. Тебе нездоровится? Может, сходишь сегодня к врачу? Ты в последнее время какая-то странная, правда.

– Я совершенно здорова, папа! – отчаянно воскликнула она. – Я же сказала тебе, что это просто страшный сон. Сон, понимаешь?.. Ладно, уже поздно. Я пойду умываться.