Текст книги "Седьмое знамение"

Тимофеевы заулыбались.

– Боря не очень тебе помешает, – произнесла Марианна. – Он, конечно, бывает приставучим, но в общем, он просто прелесть. А что будет отмечать твой папа?

– Годовщину свадьбы. Он отмечает ее каждый год, как если бы мама была жива. Наверное, для него она и правда до сих пор жива.

На лестнице появился Борис. Он так торопился, что чуть не кубарем скатился со второго этажа и предстал перед ними радостно-сияющий:

– Я готов. Пойдем?

Фаина вздохнула:

– Пойдем. До свидания.

Последние слова относились к Тимофеевым. Те наперебой стали звать ее приходить еще, и не на минуточку, как в тот день, а посидеть подольше, поболтать, и Борис, куда ты ее прячешь, почему не приводил ее раньше… Борис в ответ на это сделал большие глаза и увел Фаину, которая от смущения стала розовой, как цветок.

– Они хорошие, – сказала она, когда они вышли из дома. – Никогда бы не подумала, что они станут так радушно меня принимать, потому только, что ты меня привел.

– Ты не права, – горячо возразил Борис. – Они всегда такие. Просто ты не замечаешь тех, кого, по твоему мнению, не стоит замечать. Ты сознательно сузила свой мир до размеров личного мирочка. Это нехорошо, твой папа тоже так считает.

Она промолчала.

Они зашли к Ордынским, чтобы Фаина тоже переоделась и оставила свою школьную сумку. Они застали Петра Николаевича, собравшегося куда-то уходить. На удивленный взгляд дочери он объяснил:

– Из Разовки приходили, там надо кое-что исправить в церкви. Так я должен идти, но к вечеру вернусь, и мы поужинаем. Просто немного позже, чем запланировали.

Фаина огорчилась, а Борис обрадовался: у него будет больше времени побыть наедине с девушкой. Она взяла хозяйственную сумку и деньги. Они вышли из дома вместе, но направились в разные стороны. Петр Николаевич – плотничать в Разовку, Борис с Фаиной – в магазин за продуктами.

В гастрономе было много народу. Фаина попросила:

– Подожди меня здесь, пожалуйста.

– Я пойду с тобой, – заупрямился Борис.

Она пожала плечами, мол, твои дела, поступай как хочешь, а я за последствия не отвечаю. Выяснилось вскоре, что она была права, так как он оказался в пренеприятнейшей ситуации, в которую попадал очень редко. Продовольствием как Новиковых, так и Тимофеевых, снабжали главы семейств, минуя розничную торговлю. Два раза в неделю, в одно и то же время, словно по расписанию, Марианна, и иногда Борис и раньше постоянно Эдгар разгружали служебную машину – блестящую белую «Волгу» восемьдесят восьмого года выпуска. И теперь Борис маялся, чувствуя на себе отчужденные взгляды покупателей и продавцов. Он ощущал себя униженным. Его фигура была неуместна здесь. И похоже, Фаина ничего такого не испытывала, в отличие от него, и вела себя спокойно и кротко. Ее темные ресницы были опущены в пол, пока она стояла в очередях, и такие же темные тонкие брови задумчиво напрягались, пока она выбирала покупки. Нежная кожа была бледная и матовая, лицо светилось – она явно принадлежала не к породе обычных людей, думал Борис, глядя на нее. А она будто забыла, где находится она, и где находится Борис, она будто забыла о его существовании. Они обошли все отделы, купили хлеб, колбасу, рис, сахар, сметану, лук, чай в пакетиках, баночку зеленого горошка, яиц десяток и банку сардин в масле. По мнению Фаины, этого должно было хватить для обеда, а на десерт она долго смотрела на развесное сладкое печенье, но со вздохом вынуждена была признать, что на такую роскошь денег у нее нет. Гостям придется предложить, как и хозяевам, хлеб с маслом и вареньем. Борис почувствовал себя круглым идиотом – он не привык отказывать себе в чем бы то ни было, особенно из-за нехватки денег. Но он не успел отреагировать на этот факт, так как ему была вручена одна из двух сумок, и они заспешили к выходу. Точнее, заспешила Фаина, а Борис только старался двигаться в ее темпе. Произошел еще один забавный эпизод, когда Борис уже навострился на ликеро-водочный отдел гастронома, а Фаина прошла мимо, даже не глянув на стройные ряды бутылок со спиртным, чем удивила своего спутника и озадачила: неужели они будут праздновать вовсе без алкоголя? Разве так можно? Что же это будут за празднование такое? Но факт остается фактом. Спиртное не существовало для Фаины, оно не удостаивалось ее внимания как мерзость, гадость и грех непрощенный. Но она с действием спиртного пока не сталкивалась лицом к лицу, поэтому не боялась. А Борис чуть не застонал от разочарования. Однако удержался – вовремя заметил ее косой испытующий взгляд Она не забыла новогоднюю вечеринку у Эдгара Тимофеева!

А ну и пусть. Какое это имеет значение.

На выходе из гастронома он поставил сумки, Фаине сказал:

– Подожди, я сейчас вернусь, – и быстренько сбегал в кулинарию, где выбрал на десерт самый красивый из имевшихся там тортов, так впечатлило его сожаление Фаины по поводу сладкого. Кстати, она, увидев его с коробкой, тут же догадалась обо всем и нахмурилась, начала было упираться. Но он тоже нахмурился и возразил:

– Этот торт не для тебя, и даже не для Петра Николаевича. Он для твоей мамы, ясно?

– Нет. Мне это не нравится.

– А мне очень нравится.

Спорить с ним не было смысла, и она не стала. Они пришли к ней домой в нормальном, даже веселом расположении духа от предвкушения приятных хлопот по приготовлению праздничного обеда. Борису удалось по пути разговорить Фаину, и она объясняла ему, что, почему и как она будет готовить, и в ее тоне не было ни малейшей натянутости, а только милая детская наивность и прелесть, а когда она была такой и не дичилась, Борис просто терял голову.

Петра Николаевича, разумеется, еще не было. Этот факт снова огорчил Фаину и снова обрадовал Бориса – он, конечно, очень уважал товарища Ордынского и испытывал удовольствие, находясь в его обществе, но куда большее удовольствие он получал от общества его дочери. Оставив куртки в прихожей, они ввалились на кухню и принялись вдвоем разгружать сумки и нагружать холодильник. Фаина все еще вела себя раскрепощено, и Борис отвечал ей в тон, но ни в коем случае не перегибал палку – девушка в любой момент могла решить, что товарищ зарвался и его надо поставить на место. За время их знакомства Борис научился ценить минуты, когда Фаина живая, а не чужая и отстраненная.

– Кто придет сегодня в гости? – спросил Борис, подставляя, вслед за Фаиной, руки под кран – чистота залог здоровья.

– Если бы я знала! – ответила она, снимая с крючка полотенце, и они стали вытирать руки, каждый своим концом одного полотенца.

– Как же так, – удивился Борис. – А вдруг продуктов не хватит?

– Хватит, – беспечно сказала она. – Гости обычно тоже приходят не с пустыми руками. Кто приносит пирожки, кто еще что-нибудь. Обязательно испекут и принесут. Это очень вкусно. Впрочем, я сомневаюсь, то ты пробовал пироги или другую выпечку – ты живешь не в таких условиях.

– Опять?! – возмутился он. – Ну, это уже слишком! Тетя Маша печет замечательные пироги, сладкие, с яблоками! Ты относишься ко мне так, будто я из рода вампиров!

– Иногда мне так кажется, – ответила она.

– Просто ты человек предубежденный, – проворчал он. – С чего начнем?

Она по привычке заколебалась:

– Слушай, ну не вмешивался бы ты в приготовление еды, это не твое дело…

Он разозлился не на шутку.

– Фаина, прекрати отстранять меня от своей жизни! Не выйдет. К тому же, я тебе не помешаю. Если ты готова, то начинаем. А то твой папа приведет толпу гостей, а мы тут все еще копошимся.

– Спорить с тобой бесполезно.

– Это точно.

Сначала они приступили к приготовлению салата. Она надела фартук, после долгих уговоров выделила фартук и Борису. Волосы, чтобы не мешали, она заплела в косичку и от этого стала очень взрослой и очень серьезной, но улыбка Бориса придавала им обоим вид детей, играющих в семью. Мундирная картошка, сваренная заранее, еще с утра, была ими почищена и нарезана в первую очередь и высыпана горкой в миску. Пока они ею занимались, на сильном огне кипели яйца, потом хозяйка поставила их под холодную воду, а на удивленный взгляд Бориса объяснила:

– Так их легче будет чистить.

Борис и не подозревал, что существуют такие премудрости в таком, казалось бы, элементарном деле, как варка яиц. И резать их оказалось намного труднее, чем он думал раньше. Но он видел, как косилась на него Фаина, с намерением отобрать у него нож при малейшем намеке на неловкость или недовольство, и он терпел. Даже шутил. С Фаиной рядом ему все нравилось.

– К сожалению, я не помню мою маму, – произнесла Фаина. – Знаю ее внешность по фотографиям. А какая она была … внутренне, в духовном плане, я имею в виду, этого я не знаю. Даже не представляю себе, какая она была, как улыбалась, что ее радовало и что огорчало, на что она могла рассердиться и за что могла похвалить.

– Это плохо, – посочувствовал Борис.

– Да, – согласилась она. – Но я не могу разговаривать о ней с папой, он сразу расстраивается и становится сам не свой. Поэтому я не знаю, как они познакомились, как поженились, как жили вместе до того, как родилась я.

После яиц они приступили к нарезке соленых огурцов.

– А почему ты никогда не показывала мне ваши фотографии? – спросил Борис. – Мне давно интересно на них посмотреть!

– Не знаю, – пожала плечами она. – Как-то не было случая. Потом когда-нибудь покажу, если ты не передумаешь. Только не вздумай спрашивать у папы – расстроишь его и доведешь до слез.

– Хорошо, не буду. А ты не забудь показать!

С огурцами они справились быстро, как и с луком, и с колбасой. В большой миске возвышалась уже основательная гора крошева. Фаина доверила мужским рукам открыть банку зеленого горошка, слила в раковину воду и высыпала горошек в миску. Смазала салат сметаной, размешала, закрыла крышкой и засунула в холодильник. После этого они уселись чистить картошку для пюре. У Фаины это получалось намного ловчее, но и от Бориса была кое-какая польза.

– Я знаю только, что мама погибла, попала под машину, – продолжала Фаина. – Я тогда была совсем младенцем. Папа вырастил меня. С Божьей помощью, конечно. В Разовке тогда еще не было церкви. Она появилась… Вообще-то я не помню, когда точно она появилась, и когда у нас образовалась община – по-моему, очень давно. Вместо садика папа поручал меня жене отца Виктора, матушке Евгении. Она там смотрела за всеми детьми в общине, и это было гораздо лучше, чем садик. Мы не только готовились к школе, но и занимались полезными делами, и пили чай с вареньем и конфетами, и слушали рассказы о Боге и о церкви.

– Значит, ты с детства растешь в такой атмосфере.

– Да, с такого глубокого детства, что мои самые давние воспоминания связаны с нашей общиной.

Но Борис все еще не понимал:

– Минуточку. Что за община, если в Разовке еще не было церкви?

Фаина вздохнула от его тупоумия:

– Церкви, то есть храма, правда, не было. То есть она была когда-то, а потом ее разрушили. А община осталась. Люди собирались в доме старосты, продолжали сохранять традиции православия и добиваться возвращения церкви в деревню. Наконец, им разрешили устроить что-то вроде молельного дома и прислали священника, а несколько лет назад появилась возможность и храм восстановить. То есть не воссоздать его таким, каким он был раньше, а построить на его месте новый. Ну, ты его видел. Маленький такой, новенький, красивый.

– А отец Александр? – ревниво поинтересовался Борис.

– А что отец Александр? Он наш священник, мы его любим, уважаем и почитаем.

– И ты тоже его любишь?

– Я – в первую очередь.

– Понятно, – скрипнул зубами Борис.

Дело в том, что, хотя они встречались еще не так долго, у него успел развиться в отношении Фаины инстинкт собственника. По его мнению, Фаину открыл он, а посему она принадлежала ему, целиком и полностью. И каждый представитель ее общины, на его взгляд, покушался на девушку. Они, конечно, не были такими красавчиками, как Борис, но зато обладали в глазах Фаины неоспоримым преимуществом – они верили в Бога. А позиции Бориса были довольно-таки шатки. Он зависел от воли Фаины, а они – нет. Больше того, это она от них зависела и им подчинялась.

Вместе с картошкой она вымыла и поставила вариться рис. На этом их основная работа заканчивалась – в готовое пюре надо будет выложить сардины в масле, а в рис накрошить вареных яиц и смазать маргарином. Но Борис и Фаина из кухни не ушли. Они продолжали сидеть за столом, в фартуках, глядя друг на друга: Борис – ласково, Фаина – недоверчиво, но не испуганно. А чего ей бояться – у себя дома, да еще на кухне, где так много оружия защиты, если, конечно, она решится им воспользоваться. Да и он, Борис, вроде бы и не собирается нападать. И вообще, он стал вести себя не так несносно, с тех пор, как она позволила ему за ней ухаживать. Это странно – надо держать ухо востро.

– Где ты училась рисовать? – спросил Борис.

– Нигде, – ответила она. – Знаешь, в школе никто никогда не замечал, что у меня, может быть, есть какие-нибудь способности. Учитель рисования ничем меня не выделял среди других. А может быть, даже скорее всего, тогда во мне не было никаких способностей. Они проявились только в те дни, когда храм в Разовке начали восстанавливать. Для росписи к нам прислали художницу с высшим образованием, она училась где-то в академии, в Москве. Кроме того, она еще и хорошо поет в нашем хоре. Я смотрела за ее работой, и вдруг… Наверное, именно это и называют вдохновением! У меня как будто открылись глаза, я очень ясно увидела, что хочу изобразить и как это сделать. Наша художница одобрила мои попытки и с тех пор помогает мне, всегда подсказывает. Я поняла, что это – мой путь. Он приближает меня к Богу, может быть, даже лучше, чем молитва. Я мечтаю когда-нибудь создать цикл икон для разовского храма.

Она помолчала, и ее личико омрачилось.

– В чем дело? – поинтересовался Борис.

– Да так, – ответила она. – Ерунда. А впрочем, нет, не ерунда. Знаешь, некоторые священнослужители, и особенно монахи, я их много уже успела повидать, считают, что женщинам нельзя писать иконы. Когда они мне это сказали, я так расстроилась! Ведь среди них были три праведника, всеми уважаемые старцы. Правда, отец Александр успокоил меня – он сказал, что Господь со временем нас рассудит, и если правда на моей стороне, то я достигну цели. Это меня обнадежило, но не до конца.

– Почему?

– А вдруг в Разовке когда-нибудь появится священник, который думает точно так же, как те старцы? Тогда он, не дай Бог, выкинет из церкви мои иконы, потому что они будут написаны женщиной!

– Этого никогда не будет. Не забивай себе голову кошмарами и не принимай близко к сердцу отношение к тебе кучки мракобесов.

– Это не кучка мракобесов, – заступилась за них Фаина, но не очень решительно. – Они – уважаемые люди. Но… они ведь монахи. А монахи всегда считают женщину существом нечистым. А если точнее – исчадием ада, призванным сбивать праведников с пути истинного.

Борис улыбался тихо:

– Ну вот, а ты говоришь – не мракобесы.

– А откуда мы знаем, вдруг они правы, – заявила Фаина.

Борис не выдержал и усмехнулся. Эту девушку нелегко было убедить в чем бы то ни было, и еще труднее было ее переубедить.

– Фаина, окружающий мир меняется гораздо быстрее, чем твоя любимая церковь. Церковь приспосабливается к темпу жизни с заметным трудом.

– А зачем ей приспосабливаться? – не поняла Фаина. – Ее ценность в том, что в традиционном укладе сохраняется духовность.

Борис покачал головой:

– Заблуждение, Фаина. Духовность не зависит от уклада. В самых традиционных семьях попадаются настоящие чудовища, а на помойках могут вырасти лилии. В жизни людей просто с течением времени, с историческими переменами происходят необратимые изменения. Сейчас трудно представить себе, что когда-то вполне официально женщина не считалась человеком. Поэтому в наши дни цивилизованным людям кажется дикостью то, что до сих пор на гору Афон еще не ступала нога женщины – нечистого существа, а ведь там есть монастыри – замечательные памятники архитектуры. А бедные несчастные женщины лишены возможности увидеть их вживую. По-моему, это уже не традиционный уклад, а мракобесие.

– Отец Александр не такой, – сказала Фаина. – Он относится к женщинам точно так же, как и к мужчинам. И он проявляет уважение к нашей художнице, и одобряет мое желание научиться писать иконы. Это уже несколько лет является моей мечтой – единственной, самой светлой на свете мечтой. Мне кажется, я и мечтать по-настоящему стала только после того, как увлеклась рисованием. Наверное, именно так люди ощущают свое призвание. Это сродни посвящению, знаешь, в том числе и посвящению в монахи. До того я будто блуждала в тумане, и вдруг у меня открылись глаза, и я начала видеть мир, видеть людей. Однажды наша художница послала меня в Сироткино – там когда-то был монастырь, теперь его пытаются восстановить. Там надо было скопировать одну старинную икону, которая уже не подлежала реставрации. Это было очень ответственное поручение, особенно для меня, глупой и самонадеянной девчонки. Надеюсь, я с ним справилась, потому что никаких жалоб не последовало. Вот там-то и были самые счастливые дни в моей жизни! Тогда меня окружали со всех сторон единоверцы, единомышленники, вокруг царила наша вера, и я с утра до вечера занималась своим любимым делом, копировала икону, и ни одно постороннее вмешательство не нарушало эту благодать.

– Явный намек на меня, – заметил Борис.

Она на минуту остановилась, затем не стала увиливать:

– Да, ты прав. Но ведь ты на самом деле являешься вмешательством в мою личную жизнь и мою личную благодать.

Борис почувствовал раздражение:

– Ну да, и там, конечно же, не было ни одного парня, а если они и были, то ты не считала их вмешательством, а, не сомневаюсь, и сама присоединялась к их благочестивой компании, чтобы от них почерпнуть еще чуток благодати, а то своей, как я понимаю, не хватало.

За такое нападение можно было вылететь отсюда с треском, Борис это осознавал, но остановиться не успел, да и не хотел, таким сильным оказалось это его раздражение.

Но, к его удивлению, Фаина вовсе не собиралась выставлять его из квартиры. Она только повыше подняла голову, а ее ярко-розовые губы улыбались с высокомерной снисходительностью королевы.

– Вот-вот, – сказала она. – В этом вся твоя так называемая сила, а на самом деле это слабость. Как будто у меня на уме одни парни. Впрочем, вы, мирские, буквально зациклены на этом. Девушки думают о парнях, а парни – о девушках.

Это спокойствие и уверенность в себе подлили масла в огонь.

– Только не надо утверждать, что ты никогда не задумывалась о парнях!

Она улыбнулась шире:

– Наконец-то, я вижу твое подлинное лицо. Ты подходишь ко мне со своей меркой, как выражается мой папа – каждый судит по себе. Тебе трудно в это поверить, и ты наверняка мне не поверишь, но я действительно не думаю о парнях. И конечно же, в моих мечтах об идеальной жизни для меня нет ни единого парня. Извини, тебя в моих мечтах тоже нет.

Борис прямо-таки остолбенел:

– Что за ерунда! Все девушки думают о парнях! Это нормально!

– Это, может быть, нормально для вас, мирских, – согласилась Фаина.

– Что ты заладила – мирских, мирских! Ты сама-то – монахиня, что ли?

– Почти, – жестко ответила Фаина. – И даже больше. Жить в миру, но не по мирским правилам, это гораздо сильнее монастыря – в монастыре меньше искушений. Но мне это доставляет истинное удовольствие, это смысл моей жизни, вместе с иконами. Ни о чем другом я не мечтаю, и ничего другого мне не нужно.

– Это неправда! – упорствовал Борис.

Она пожала плечами с откровенным равнодушием:

– Думай как тебе угодно, только оставь меня в покое.

Накал страстей несколько утишил приход Петра Николаевича. С ним явилась целая толпа гостей, лично с Борисом не знакомых, он даже не был уверен, что кого-либо из них он видел в Разовке. Тут и впрямь были не только друзья из общины, но и соседи по дому и подъезду, и учителя из той школы, где Петр Николаевич работал. Их очень удивил вид Фаины и Бориса – те сидели друг напротив друга за кухонным столом в фартуках, и шипели друг на друга, как две очковые змеи. Петр Николаевич улыбнулся про себя – Фаина ожила, словно спящая красавица, под воздействием Бориса Новикова.

В зале тут же начались хлопоты. Мужчины выдвинули на середину комнаты стол и разобрали его. Женщины, вместе с Фаиной, развернули на нем белоснежную льняную скатерть, с вышитыми по краям букетами цветов. В комнате сразу воцарилась праздничная атмосфера. Женщины одна за другой носили на стол кушанья. Фаина доставала из шкафа тарелки, бокалы, вилки, протирала их полотенцем и расставляла на скатерти.

– А зачем бокалы? – недоумевал Борис. – Ведь нет шампанского.

– А компот? – очень серьезно возразила Фаина.

Тут он не выдержал и засмеялся. И не успел он оглянуться, как стол оказался накрыт. В качестве выпивки в старых, еще довоенных, наверняка фамильных графинах стоял очень насыщенный, густой, рубиново-красный вишневый компот с несколькими вишенками, просочившимися из банок, несмотря на бдительность переливавших его женщин. Но Борис не успел разочароваться, так оглушила его эта суета вокруг, которую невозможно было остановить, да никто и не хотел ее останавливать – зачем? Везде раздавались шутки и смех, всем было весело и свободно, и главное – Фаина ощутимо присутствовала здесь и не отгораживалась от Бориса своей непробиваемой броней чуждости.

На столе он не без удивления увидел, кроме приготовленных им с Фаиной блюд, еще много всего: салаты, солянка, соленые грибы, посыпанные колечками репчатого лука, ватрушки, пироги с капустой. Застолье предстояло основательное. У соседей по площадке выпросили еще стульев и табуреток, чтобы всем хватило. Фаина выскочила откуда-то, будто из подполья, уже с распущенными и расчесанными волосами и уже без фартука. Она заметила восхищенный взгляд Бориса, но не выразила на сей счет никакого недовольства, как можно было бы ожидать. Напротив, она с шаловливой улыбкой подергала его за верхнюю лямочку фартука, словно намекая на то, что пора эту вещь снять за ненадобностью. Борис спохватился, пошел на кухню и повесил фартук на место, на крючок возле двери. Он уже и сам заулыбался, неизвестно чему. Просто, видимо, он попал под общее настроение.

Из комнаты раздался голос Петр Николаевича:

– Садимся, друзья мои, садимся за стол!

Шумно задвигались стулья, гости загомонили, и Борис поспешил туда, чтобы успеть занять место рядом с Фаиной. Но в дверях он столкнулся с одной из женщин, они одновременно воскликнули:

– Извините!

И после этого одновременно засмеялись, и оба вошли в гостиную. Тут Борис увидел, что место рядом с Фаиной занято, более того – весь ряд, где она сидела, был уже занят людьми, сесть ему удалось только возле самого угла стола, очень далеко от девушки, так что даже видеть ее он мог с большими трудностями, когда вытягивал шею, и то он видел не лицо, а лишь ее тонкий светлый профиль и светящиеся белые с золотом волосы. Тут уж Борису стало не до улыбок.

Его удивляла шутливость и веселость мужчин, которые прекрасно понимали отсутствие спиртного на столе и вообще в этом помещении, и это их вовсе не смущало. Похоже, они не нуждались в спиртном в принципе, чтобы застолье началось и продолжалось без запивок. Странные, очень странные люди! Ну, как можно обходиться без выпивки, без единой капли водки или вина, особенно в таком деле, как празднование какой-нибудь даты! Они что, ненормальные? Ведь они, в основном, не из разовской общины, а просто друзья семьи! Да и если бы они были из общины – даже священнослужители пропускают рюмочку на праздниках, это не грех.

Но тут не было ничего подобного.

Позже ему объяснили, что это дань уважения Петру Николаевичу, который болен, и который когда-то едва не умер от алкоголизма, и теперь ему было бы больно вспоминать об этом, глядя на бутылки на столе.

На полном серьезе по бокалам был разлит компот, в предвкушении тоста, по тарелкам раскладывалась закуска. Борису также налили компот, дали салаты, положили рядом с бокалом два кусочка белого хлеба. Он даже не успел заметить, кто его обслужил из сидящих рядом.

– За Ордынских! За вашу маленькую семью – живите всегда дружно и счастливо, и пусть ваша маленькая семья не уменьшается, а только увеличивается! Пусть Ордынских будет много!

Борис мгновенно посмотрел на Фаину и заметил, что она покраснела, но не поморщилась, и он счел это добрым знаком. Опять же, на полном серьезе все гости принялись чокаться компотом, без какой бы то ни было бравады. Борис сделал несколько глотков. Компот, конечно же, был очень вкусный, но с вином же его разве сравнить – это не нормально, право слово, неужели они и вправду хотят пить компот, а не вино? Дикость какая-то!

Между тем застолье шло своим чередом – гости чувствовали себя как дома. Они знали друг друга с давних времен, у них не было нужды здесь притворяться или корчить из себя невесть кого. Петр Николаевич сидел напротив Бориса, и Борис заметил, что только он, хозяин, почти не участвует в общем разговоре, а лишь всем улыбается, и взгляд у него очень грустный. Очевидно, он думал о своей умершей жене, на которую так похожа ее юная дочь. При этом из всех присутствующих только коллеги Петра Николаевича по работе знали эту женщину лично. Борис умирал от любопытства – что же это за призрак такой в жизни Фаины Ордынской?

Рассказывать Петр Николаевич начал по собственной инициативе, когда наевшиеся и напившиеся гости слегка притихли, и было такое впечатление, будто они сию минуту затянут что-нибудь, соответствующее настроению, минорное.

– Вы не были у отца Александра? – спросил у хозяина один из гостей.

– Пока нет, – ответил тот. – Вернее, я заходил к нему в больницу, но он в это время лежал под капельницей, к нему никого не пускали, поэтому я предал ему яблок и не стал ждать. А Фаюшка его видела вчера.

Борис вздрогнул – что за новости? Она навещает в больнице другого мужчину, вовсе постороннего, а он, Борис, узнаёт об этом лишь сейчас, да еще от третьих лиц! Безобразие какое-то! Что за гадость, как она посмела, не спросившись и без него явиться к чужому мужчине в больницу! И, судя по всему, даже не собиралась извещать его, Бориса, об этом! Как будто это его вообще не касается!

Нет, надо расставить все точки над i. Сейчас она встречается с ним, Борисом, и это налагает на нее некоторую ответственность, в конце концов! Он, конечно, не будет посягать на ее свободу или самостоятельность, раз она воспринимает это так болезненно, но ведь так дальше продолжать нельзя! Она его девушка и поэтому должна его слушаться, уважать его мнение… и подчиняться, естественно.

Все лица повернулись к ней с немым вопросом.

– Да, я у него была, – согласилась она.

И тут у нее задрожали ее розовые губы:

– Но лучше бы я его не видела! Господи! Какой ужас! Я не могла на него спокойно смотреть, так он… был… избит. Я его даже не сразу узнала. Только когда он заговорил, я узнала его голос. Не голос, не сам голос, а его слова, голос-то у него тоже был не свой – слабый, хриплый. Подолгу говорить ему не разрешают. Они с матушкой Марией и не говорят. Не разговаривают то есть, им это и не нужно, они держатся за руки и смотрят друг другу в глаза. Слова им сейчас не нужны. Но это ужасно, то, что с ними сделали. Правда, ужасно. Матушка Мария потеряла родного брата и чуть не потеряла мужа. Но она крепится и старается быть сильной, чтобы помочь батюшке.

– Уже известно, кто это сделал? Кто напал на них?

Фаина помолчала, затем ответила дрожащим голосом:

– Говорят, что напал на них Плескач со своей бандой. При матушке Марии к батюшке в первый же день пришел милиционер, он местный, живет в нашем доме. Как я поняла, он оказался свидетелем преступления и вызвал «скорую». Он был готов тут же, немедленно, заняться поисками Плескача и его банды, но отец Александр ему запретил.

Борис подумал, что ослышался, и намеревался переспросить, однако не успел, а комментарии сотрапезников дали ему понять, что он не ослышался.

– От отца Александра этого можно было ожидать.

– Я тоже не представляю его себе мстительным.

– А мне кажется, это неправильно.

– Мне тоже, я и не утверждаю, что это правильно. Но ты можешь хотя бы мысленно предположить, нарисовать себе такую картину, где отец Александр спускает на неразумных всех собак?

– Нет.

– В том-то и дело.

– Он никогда и ни за что не допустил бы преследований, даже для тех, кто того заслуживает. Подумать только – избить священника! Это неслыханно!

– В наше время всего можно ожидать.

– При чем здесь время?

– А ты посмотри вокруг, тогда поймешь, при чем.

– А чего мне смотреть, я и так знаю, что так было всегда.

– Не всегда.

– Может, и не всегда, речь идет не об исторических процессах, а о конкретной ситуации. А шпана у нас существует уже давно, и ею никто никогда всерьез не занимался, и она пользуется этим и бьет на наших улицах кого попало. Это действительно ужасно, но не надо делать из этого какое-то исключение из правил.

– Да. И, кстати, не надо еще и заранее списывать со счетов отца Александра. Наш батюшка силен не преследованиями, и в отказе писать заявление я с ним полностью согласен. Дело в том, что сейчас нам нужно сплотиться вокруг него, помочь, поддержать, и я уверен, что после этой беды наша община станет еще крепче и лучше.

– Да! – присоединилось сразу несколько голосов.

– А наш батюшка после всего происшедшего – мы его еще больше любим, уважаем и почитаем. Слава Богу, он жив и, когда поправится, обязательно вернется к нам. Он мог погибнуть, друзья мои, но не погиб, Бог не допустил этого, и надеюсь, никогда не допустит.

– А мы не просто надеемся, мы уверены в этом!

– Дай Бог ему здоровья!

– Дай Бог!

– Да здравствует отец Александр!

– Слава отцу Александру!

– За отца Александра!

Бокалы вновь наполнились компотом, все дружно поддержали тост за отца Александра. Борис озирался вокруг себя. Иногда ему думалось, что тут собрались сумасшедшие, а отец Александр – предводитель сумасшедших, главный сумасшедший в этом городе. Они не смущаясь обсуждают возможность прощения негодяев, избивших священника, человека, которого они, как они сами говорят, любят, уважают и почитают! Это не просто не нормально – это противоестественно! Впрочем, чего можно еще ждать от людей, пьющих за праздничным столом не вино, а компот.

Затем, его насторожил сам факт такого восхваления другого мужчины со стороны хозяйской дочери. Чего ради она тут его расписывает? Ну, священник, ну, избили, ну, пусть выздоравливает, Бог с ним, но почему она преклоняется перед ним, как будто он – святой, как будто он – икона? Неспроста это, ох неспроста.