Текст книги "Списанная торба"

Глава восьмая

Она родилась в декабре. Снежным морозным утром. Может от того и нет в ней ярких эмоций и душевного тепла. Её сердце такое же холодное, как солнце зимой. Яркое ослепляющее и холодное. Оно не дарит тепло, оно дарит свет.

Декабрь. В покосившееся окно с повисшей ставней пробивается белый луч солнца. Холодно. За ночь печь успела остыть, нужно затопить снова. Но ей не хочется. Она подходит к окну, прячет глаза в чашке с медовым чаем, и не хочет, совсем не хочет смотреть заоконной зиме в зябкое лицо…

– Давай я помогу, – предлагает Рита.

– Сиди уж, помощница, – Лола делает последний глоток и отворачивается от окна. – Сама растоплю.

– Тебе же нельзя, – Рита отодвигает чашку.

– Тебе, что ли, можно?

– Не знаю, может и нельзя, но у тебя срок больше.

– Это не имеет значения. На малых сроках потерять легче. Да и вообще… Ты у нас девушка нежная, а мне уже привычно. Каждый день дрова таскаю.

– А Ванька чего?

– Так на службе, сама знаешь. Пока с Видениц до Турбино доберётся, уж ночь. Приходит, сразу валится спать. А утром, ни свет ни заря, на службу. Когда ему?

– Не пойму, зачем вы эту развалюху сняли? Я понимаю, что в той коммуналке оставаться было опасно, но можно было снять что-нибудь поближе, и не эту халупу, а нормальный дом с отоплением.

– Рита! Ты будто с луны свалилась. Ну точно с луны. Принцесса на чемодане. – Лола сгребла со стола чашки и сложила их в таз с водой. – Откуда деньги? Ты знаешь, сколько денег надо, чтобы более-менее приличное жильё снять? А откуда у нас деньги?

– Ну, не знаю. Тогда тебе может к родителям поехать, хотя бы на зиму. – Рита расстелила на столе вафельное полотенце – Тебе рожать когда?

– В апреле. – Лола ополоснула чашки и поставила их на полотенце вверх дном.

– Ну вот.

– Не поеду! И тебе не советую.

– Почему?

– Нельзя молодых мужиков одних оставлять. Ты не знаешь пока ничего, а мне барачная соседка Садовникова, белобрысая такая, толстозадая, помнишь? Та, что пять мужей поменяла к своим сорока…

– Кучерявая? Та, что вечно с бутылкой вина в обнимку?

– Ага, так вот она мне много чего порассказывала про то, как молодые жёны, которые не смогли выжить в таких условиях и поехали рожать домой, потом гэмбель имели.

– Какой ещё гэмбель?

– А… Так у нас в городе говорят. Короче, головную боль, проблемы. А в итоге развод.

– Да врёт она, что с пьянчужки взять.

– Не, не врёт. Чего ей врать. Трое из пяти к ней как раз из таких «оставленных» и перебежали.

– Вот сволочь!

– Сволочь, не сволочь, а задуматься стоит. Ты, как я понимаю, тоже думаешь к родителям сбежать?

– Ну… Не знаю. В нашей коммуналке вроде получше, чем в твоей. И соседи более-менее. После барака мне моя коммуналка дворцом показалась.

– Вот и сиди. А то умотаешь, а какая-нибудь Садовникова тут как тут.

– Ой! – Рита прикусила кончик косынки.

Зимний вечер окунулся в снег. Танцующие снежинки в рассеянном потоке тёплого, льющегося из окон дома, света, кружась, садятся на нос и ресницы. Оседая на пуховую шапочку, замирают, чтобы постепенно растаять и превратиться в бриллиантовые осколки. Анжела Многоликая поправляет шапочку, сдувает с ресниц налипший снег, озирается и обиженно выпячивает нижнюю губу. В окне второго этажа маячит фигура бабушки. Анжела делает шаг назад, за линию отражённого на снегу окна.

Из-за почерневшего ствола старого тополя, что возвышается за спиной Анжелики, отделилась тёмная фигура и, хрустя рыхлым сугробом, двинулась в её сторону.

Услышав шорох, девушка замерла. Обиженная губа растянулась в улыбку и тут же сморщилась в недовольный бутон.

Сделав три шага, человек в тёмно-синей ватной куртке с лёту обхватил Анжелу большими цепкими руками и прижал к себе.

– Пусти! – недовольно буркнула девушка, стукнув напавшего квадратной чёрной сумкой по бедру.

– Ух, ты, злая какая!

– Губу из-за тебя прикусила!

– Губу?! А ну покажи! – Он разворачивает её лицом к себе, чуть откинув назад голову, всматривается в сочные губы. – Обманщица! – Жадно сглотнув, впивается в неё мощно и напористо. Под его тяжестью она сгибается, их головы попадают в светлый квадрат дорожки.

– Пусти! – стонет Анжела, пытается оттолкнуть мужчину. – Бабушка увидит.

Он резко отодвигается, потом хватает её за руку и тянет в темноту, к старому тополю, за толстым стволом которого их никто не увидит.

Она податлива. Сама ныряет в утоптанное углубление в сугробе, раскинув руки, валится спиной на чёрную кору дерева. Из опущенной руки выпадает портфель.

– Так что там с губами? – Он широко улыбается. – На вид вроде целы и невредимы. И очень… – последнее слово тонет в возбуждённом придыхании. Он наваливается на неё, вжимая в дерево, хватает её губы своими, мнёт, кусает, проникает языком внутрь розового бутона, поглощая вкус гигиенической помады, заполняя никотиновой горечью её рот. Она чувствует себя расплющенной, размятой, растерзанной его страстью.

От его куртки пахнет керосином. В смешении с «Ландышем серебристым» образуется терпко-кислое амбре. Они перемешаны. Их запахи, вкусы. Их дыхания. Всё слилось в один протяжный вздох, в один стон, в одно желание.

Капелька солёной крови из треснувшей губы примешалась к слюне, он слизал, трижды проведя языком по её губам. И отстранился.

– Ещё… – простонала Анжела, распахивая синтетический полушубок. – Хочу ещё. Губ твоих хочу, рук твоих.

Он отступил, посмотрел на окно с хлопочущей на кухне бабушкой.

– Тебя дома искать начнут.

– Пусть. Бабка сейчас сядет к телевизору и уснёт. А больше искать некому.

Он вынул пачку сигарет и закурил.

– Ну же…

Её пальцы перебирают пуговицы кофты, она выпячивает в разъехавшиеся полы мясистую, успевшую полностью сформироваться к десятому классу, грудь. В полной темноте грудь торчит из блузки двумя белыми шёлковыми холмами. Кружевной лифчик выпирает из ткани рельефными узорами.

Огонёк сигареты мигает сине-жёлтыми искрами, точно также как синий прищур глаз мужчины. Он затягивается сильнее. Ладонь, которой он столько раз держал эту грудь, помнит каждый завиток кружевных узоров. Когда он давил и мял податливое юное тело, рисунок отпечатывался на коже. Каждый раз он изнывал от желания сорвать ненавистную преграду руками, разгрызть зубами, разрезать ножом. Мысли о прикосновении острия холодной стали к нежной разгорячённой розовой коже не давали ему покоя, мешали по ночам уснуть, заставляли прятаться ночью в ванной комнате, где наедине с собой он усмирял взбесившуюся плоть.

– Ну же! – Анжела нетерпеливо растрепала блузку, подставляя вниманию белое шитьё треугольных чашечек бюстгальтера. Заострившиеся соски тёрли конус шва, садня приятной болью. Она давно уже мечтала выпустить их наружу, но до этого пока не доходило. Сегодня на биологии она решила, что «пора». Пусть даже мороз. Сегодня она позволит их потрогать не через лифчик. Чтобы облегчить ему задачу, перед тем как выйти из школы, она забежала в туалет и, засунув руки под блузку, расстегнула застёжку на спине. Заправила блузку, застегнула кофту, запахнула полушубок, выбежала из школы.

– Ну же. Потрогай их. Они хотят. Они ждут.

Он молчал. Курил и молчал. Щурился и молчал.

Становилось холодно.

Наконец он выбросил сигарету, подошёл, поправил блузку, застегнул кофту, запахнул полушубок.

– Ты чего? – Анжела затрепыхала ресницами.

– Простудишься.

– Ах так! – Она размахнулась и стукнула его ладонью по щеке. Размахнулась ещё раз, но он перехватил руку.

– Поехали.

Укрытые тенью старого тополя они стояли, как два замёрзших истукана. Глупые снежинки порхали между ними, щекоча обоим нос и щёки.

Глупые снежинки сыпали и сыпали. Тут и там. Стирая чёткость очертаний. Рита обогнула Военторг и, любуясь серебристым ковром нетронутого снега, свернула на дорожку, ведущую к её дому. Тихо в городке и живописно. Не налюбуешься. Остановилась на мосточке, подышать зимней свежестью.

Из-за поворота, скрипя шинами, вынырнуло такси.

«Надо же! Кто-то на такси разъезжает! Хорошо живут!».

Не доехав до поворота, такси притормозило. Из темноты вынырнула парочка. Первым к машине подошёл мужчина и галантно распахнул правую заднюю дверь перед своей пассией.

«Какой молодец!» – подумала Рита, всматриваясь в спину мужчины.

Девушка в пуховой шапочке, взмахнув чёрной сумкой, нырнула в авто. Мужчина, захлопнув дверцу, обогнул машину и, распахнув дверь напротив, поднял на мгновение голову.

«Так это же Зорькин!» – пронеслось в голове Риты, но запоздавшее осознание не успело найти подтверждение, мужчина сел в машину, и такси, истерично взвизгнув, скрылось за углом.

«Да ну!» – отмахнула подозрения Рита. – «Показалось».

Глава девятая

Маленький, совсем маленький холмик земли. Крест. Такой же маленький, но заметный. Так, чтоб не затоптали, чтоб обошли. И ёлочка. Тоже маленькая. Голубая. На солнце серебристая.

– Боялась, что не приживётся, засохнет. – Лола поднимается с колен, отряхивает от земли брюки. Вынимает из тряпичной сумки пластиковые маки, крутит проволочные стебли. – Надо было дома. Кусачками.

– Зачем?

– Чтоб не своровали. Бабки, что цветы на рынке продают, их же потом по кладбищам и собирают, чтобы снова продать.

– Да ну.

– А ты не знала? У живых я всегда подламываю стебли почти под самый бутон. А вот пластиковые… не подумала. Ладно, пусть так, – нагибается, втыкает цветы в изголовье холмика.

– Тебе хоть есть куда цветы принести, – Рита шмыгает носом. – А мне только и остаётся, что оплакивать в тряпочку свой выкидыш. Я даже не знаю, мальчик это был или девочка.

– Может и лучше… – Лола вытаскивает из торбы бутылку с водой, заливает углубление у ствола ёлочки. – Что толку, что я знаю? Разве мне от этого легче? Твой выкидыш – ничто в сравнении с тем, что пережила я. Ведь оно вот… было… В руках моих лежало. Губами грудь хватало.

– А на мне грех. Оказывается, выкидыш по церковным законам – грех! А я разве виновата? Я его хотела! В чём моя вина?

– Наверное, в том, что не уберегла. Я вот тоже… Не послушала тебя. Вот и родила раньше времени. Кило восемьсот. Разве такое жизнеспособно? Червячок. – Лола всунула бутылку в торбу. – Пойдём. Какой толк оплакивать?

– Как же. – Рита вздохнула, взяла Лолу под руку, прижалась, и они двинулись вдвоём по тропинке, словно сиамские близнецы, сросшиеся горем. Общим и для каждой своим, отдельным. – Не могу не думать об этом.

– Тут думать мало, анализировать надо. Бессмысленно в нашем положении оплакивать случившееся, надо причины искать. И чтоб не повторить ошибки, надо отрегулировать сон, порядок жизни, обстоятельства.

– Ну, с тобой понятно, надорвалась, потому и недоношенным родила. А я? У меня с обстоятельствами получше было.

– Ты сама по себе неженка, тебя из тепличных условий выдернули, привезли и оставили. Принцесса на чемодане.

– Ну хватит, – Рита слегка толкнула Лолу в бок. – Я уже другая. Я привыкла. Закалилась.

– Значит, со вторым легче будет. А я вот рисковать больше не стану. Через месяц поеду к маме.

– Через месяц? Это что ж ты Ваньку на полгода одного оставишь?

– Ничего, проживёт как-нибудь.

– Ты же говорила: нельзя оставлять.

– Выбирать не приходится.

– Не боишься, что загуляет?

Лола расстроено посмотрела вслед уходящему от остановки автобусу. Теперь минут сорок ждать.

– Когда ему гулять? Неделю дома, две недели командировка. На выходные, если не наряд, то либо рыбалка, либо охота. Я его и не вижу совсем. Вообще чудо, что забеременела при таком графике. Другого опасаюсь…

Не расплетая рук, они вошли под козырёк остановки. Так и сели на лавку сплетённые. Лола громыхнула сумку рядом с собой.

– Чего? – Рита почувствовала неприятный холодок, пробежавший под водолазкой.

– К бутылке пристрастился. Боюсь, без меня сопьётся окончательно.

– Ааа… – выдохнула Рита, отчего-то почувствовав облегчение. – А я не поеду никуда. Тут рожать буду. Лучше на сохранение лягу, мне ведь гинеколог предлагал, а я не послушала. Теперь соглашусь. Выношу и рожу!

Лола улыбнулась.

– Это что же получается, наши дети вместе в садик пойдут?

– И в школу. Вот увидишь!

Глава десятая

Жужжание пчёл, созерцание первых весенних цветочков создаёт жутко легкомысленное настроение, а крашение ресничек придаёт взгляду осмысленность и задаёт нужное направление…

– Ритка! Чем у тебя так воняет?

В узком коридоре, куда влетела Лола, на противоположной от входной двери стене весит большое овальное зеркало, над ним ветвистые оленьи рога. Получается, что входящий как бы примеряет рога на себя. Каждый раз Лола недовольно морщится своему рогатому отражению. Но Рита непреклонна. Рога ей нравятся, а отражение вызывает весёлый смех.

Всего месяц назад Петровы и Зорькины получили в новом доме квартиры. Петровы на первом этаже, Зорькины на втором. Очень хорошо получилось, очень удачно. Если надо что, Рита по батарее стукнет, Лола тут как тут. А «надо» бывает часто. Получилось, как в песне «Судьбы их тоже, чем-то похожи…». Правда, в песне – про крейсер. Но будто про них. Ведь их судьбы тоже очень похожи. Даже детей родили почти одновременно, всего-то с разницей в один месяц. И не сговариваясь, назвали одинаково – Санечками. Несмотря на то, что у Риты – мальчик, а у Лолы – девочка. А тут и дом для молодых семей подоспел. И теперь они снова рядом, снова неразлучны. Мужья на службе, жёны, как положено, с детьми дома.

Поджав губы, Лола проходит мимо зеркала и блестящих лакированных рогов, сворачивает на кухню. В шести метрах забитого кухонной мебелью и разномастной бытовой утварью помещения витают тяжёлые удушливые пары. Распахнутая настежь форточка не справляется с потоком исходящих из ведра, что стоит на плите, испарений.

– Фу, Ритка!

Лола выходит из кухни и заглядывает в комнату. Рита, вжимая колени в ящик комода, сидит перед зеркалом и сосредоточенно плавными движениями укладывает на ресницы тушь. При этом рот у Риты широко открыт, поэтому ответить она не в состоянии.

– Ты слышишь или нет? – Лола становится рядом с комодом. – Что за вонь? Даже ко мне в квартиру просочилось. Думала, канализацию чистят. Что у тебя там на плите?

– Суп с гренками. Как ты учила. Скоро Лёшка придёт. Хочу его удивить.

Лола оборачивается. За решётчатой стенкой детской колыбельки, не чувствуя смердящего запаха и шума голосов, спит курносый розовощёкий Санечка. Этажом выше точно в такой же кроватке, прижав щекой плюшевого медвежонка, спит другой малыш. Малышка. Её Санечка.

– Это у тебя суп так воняет?

– Да ну! Это пелёнки вывариваются. – Рита аккуратно вставляет кисточку в брасматик и поворачивается к Лоле. – Ну как?

– Ужас!

– Я про тушь. – Рита глянула в зеркало и, довольная полученным эффектом «распахнутых глаз», улыбнулась. – У Алки Брикет купила. Ей муж из Анголы два таких привёз. Чёрный и коричневый. Я ей сразу сказала, что чёрный ей не подойдёт, она же блондинка золотистая, куда ей чёрный, ей коричневый только сгодится. Еле уломала.

Не дослушав, Лола махнула рукой и вернулась в кухню.

На двуконфорочной плите плотно укутанная махровым полотенцем кастрюля почти вплотную соседствует с жёлтым эмалированным ведром. Горелка под ведром мерно перебирает розово-голубыми огоньками, настырный сквозняк колышет пламя. Не ровён час перескочит огонь, полыхнёт полотенце, вот тебе и пожар.

– Я уберу кастрюлю, – приглушённо кричит Лола и, подхватив «ушки», переставляет кастрюлю на стол.

– Зачем? – в дверях появляется Рита. – Я специально рядом с ведром оставила, чтоб тепло шло.

– Смотри, уже подпалилось. – Лола раскручивает махровую «чалму», демонстрируя подруге обгоревший край полотенца. – Разогреешь, когда придёт. – Приподымает крышку. Внутри кастрюли пыхтят развалившиеся мякиши белого батона. – Что это?!

– Гренки. Как ты говорила.

Лола опускается на стул, удивлённо смотрит на Риту сквозь толстые стёкла очков.

– А зачем ты их в кастрюлю засунула?

– Ты же сама говорила: обжарить и поверх бульона положить.

– В тарелку!.. В тарелку положить, когда подавать будешь. В тарелку! А не в кастрюлю!

Рита запорхала чёрными ресницами, схватила со стола ложку и принялась выгребать раздувшиеся до размеров кастрюли гренки.

– Они разлазятся, – Рита вынимает из кастрюли ложку с жёлтой кашицей.

– Ещё бы! Не мучайся! Выливай в унитаз и вари новый.

Лола косится на ведро с пелёнками. Смяв в руке полотенце встаёт, подходит к ведру и поднимает крышку. Из булькающей поверхности воды выныривают детские какашки.

– А это что?!

– Пелёнки.

– Ты что, их вместе с какашками бросила?

– Да. А что?

– Ну ты балда!

Глава одиннадцатая

Утром был дождь. Может поэтому в голове манная каша. И настроение такое. Серое, будничное. Вроде и охота чего-то, а вроде и нет. Тоска. Тоска заела. Беспросветные будни. Надоело всё. Обрыдло.

Сейчас бы бабу. Мягкую, податливую. Мять её, давить, так чтоб она охала, стонала и причмокивала от удовольствия. Горячую. Пусть пыхтит как паровоз, но чтоб от неё женщиной пахло. Распутной и всё позволяющей.

Он перешёл мостик, оглянулся на старую жёлтую пятиэтажку.

На втором этаже дородная блондинка, перегнувшись через балконное ограждение, развешивала бельё. Байковый халат на груди распахнут, мясистые груди в цветастом ситце бесстыдно вывалились на бельевые верёвки.

Чувствуя мгновенно разгорающийся внутри огонь, знойное томление и острую потребность всё это немедленно выплеснуть, он сворачивает с дорожки и идёт к жёлтому дому.

Пахнущий сыростью подъезд, выщербленные ступеньки, занозистые перила, площадка с облупившейся штукатуркой на стенах, кофейного цвета дверь, стальная ручка, проваленная кнопка звонка. После зычного дребезжания, слышится шлёпанье тапок и бряцание металлической цепочки. Дверь заунывно распахивается.

– Привет, Варвара! – Его взгляд похотливо пожирает аппетитную складочку в распахнутом декольте хозяйки.

– Привет! – Варя стыдливо стягивает на груди халат. – Каким ветром?..

– Да вот. Шёл мимо. Смотрю – красивая женщина на балконе бельё развешивает. Да так смело склоняется. Дай, думаю, зайду, придержу, чтоб не выпала. – Он протягивает руку и кладёт тяжёлую ладонь ей на бедро.

– Э, ты чего? – отодвигается Варвара.

– Сама знаешь чего! – Рука ухватила пухлый зад и потащила вверх подол байкового халата. – Женщину хочу.

– Да ты очумел, что ли? Отстань! – отпихнула. – С ума сошёл. У тебя своя женщина есть. Вот и иди к ней.

– К ней не хочу. Тебя хочу. От тебя женщиной пахнет. – Он налёг на неё, прижав к дверце встроенного шкафа, задышал в лицо перегаром. – Ну давай. Чего кочевряжишься? Уж сколько без мужика одна живёшь. Что, от тебя убудет, что ли? Удовольствие получишь. Я гарантирую. Ни одна баба ещё не жаловалась.

– Отвали, кобель! – увернулась Варвара, отодвинувшись. – Потому и одна, что Марфушкин таким же кобелём оказался. Все вы… кобели проклятые. Свои вас не устраивают. Чужие мёдом намазаны.

– Дурак твой Марфушкин! Как он мог уйти от такой… – снова протянул руку, провёл пальцем по шее, медленно спускаясь всё ниже в ту самую ложбинку. – Давай отомстим ему.

– Да пошёл он! И ты туда же иди! Не собираюсь я ему мстить. Ты видел эту Ражнову. «Дэ» два «с». Ни рожи, ни кожи. Ни сиськи, ни письки.

– Говорю же – дурак! – Палец соскользнул в потную ложбинку. – Какая ты смачная. Хочешь ведь, вижу – хочешь.

Дверца встроенного шкафа, простонав, отъехала и в образовавшейся щёлочке показалась морда рыжего кота.

– Ууурррр, – прогундел кот.

– Пшёл отсюда!

– Это ты пшёл отсюда! – Варя брезгливо отбросила проникшую в святая святых руку. – Иди к Ражновой, может примет. Раньше она всех принимала. Проваливай!

– А вот не уйду!

Он ехидно улыбнулся и, сделав шаг, навалился на неё всем телом. Она и вскрикнуть не успела.

Неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы вздыбив шерсть, кот ни вскочил на широкую спину и ни вцепился когтями незваному гостю в шею.

Все так хотят счастья. Все ждут его. Верят, что кто-то сделает их счастливыми, ну, например, принц на серебристом коне. Или царевна, та, что лягушка.

– Да выключи ты эту гадость! Как такое вообще смотреть можно?

– А чего тебе не нравится? – Лёха нащупал пульт и подгрёб его к себе.

– Всё! Эти твои ужастики… – Рита перегнулась через мужа. – Дай сюда пульт.

– Ну, Рита, давай досмотрим, ты же сама говорила, что тебе нужна духовная пища.

– По-твоему «Живые мертвецы» – это духовная пища? Это кино для дебилов.

– Хочешь сказать, что я дебил, – нахмурился Лёха.

– Хочу сказать, что ты им станешь, если будешь такое смотреть. А если, не дай Бог, Санька проснётся и увидит… – Рита выдернула пульт из руки мужа и щёлкнула кнопкой. Экран, вспыхнув на прощание синим окровавленным лицом скалящегося зомби, погас, провалив Петровых в чёрную дыру угомона.

Лёха заворочался.

– Спать не хочется.

– Захочется.

– А может это… – Лёха просунул руку под одеяло и ущипнул Риту за мягкое бедро. – Осчастливить тебя?

Рита кокетливо ойкнула и прижалась к мужу. В дверь постучали.

– Кого это чёрт принёс? – недовольно буркнул Лёха.

– Не знаю, может тебя на службу.

– Меня на службу тревогой вызывают, и за неделю до этого предупреждают.

В дверь забарабанили сильнее, послышалось приглушённое «Рита…».

– Это Лолка! – Рита вскочила с постели, нащупала ногами тапки и пошлёпала в прихожую. Растянутая линзой дверного звонка Лола казалась уродливо непропорциональной, похожей на того самого зомби, которого пятью минутами ранее Рита уже загнала в потусторонний мрак видеокоммуникаций.

Лола стояла в полутёмном пространстве лестничной площадки хрупкая и испуганная. Такой Рита её ещё никогда не видела. Значит, дела плохи.

– Входи скорей, чего застыла? – Рита схватила подругу за рукав халата и втянула в прихожую. – Что случилось? Что-то с Санечкой?

– Лёшка дома? – Выдавила из себя Лола.

– Дома. – Рита включила свет. Без очков лицо Лолы казалось «убитым». Мысль о том, что дело в очках, вернее в их отсутствии, немного поуспокоила Риту. Может и не всё так плохо.

– Зорькин пропал.

Пылит дорога. Метелит лунный сумрак. Грохот гальки под шинами рыжего «Запорожца» встряхивает готового уснуть водителя. Леха выворачивает руль влево, возвращаясь с обочины на дорогу.

– Вот чёрт! – ругает то ли себя, то ли пропавшего Ваньку. Трёт глаза. Косится на сползающий в кювет край обочины. Спал? Не спал?

Прибавляет звук магнитолы.

«И снится нам трава, трава у дома…», – орут «Земляне».

– Да уж, – бурчит под нос Лёха и выруливает к общежитию завода «Электроприбор».

– Куда?! – вздрагивает похожая на курицу вахтёрша, как только он пытается проскочить вертушку общаги.

Лёха вынимает из кармана фотографию, суёт старухе под нос. На снимке они с Ванькой в обнимку стоят на крыльце у входа в училище.

Вахтёрша клюёт носом в фото.

– Ты, что ли?

– Это я, – тычет Лёха. – А это… Видели?

– А как же. И не раз. Иди, забирай из 304. Тока тише. Девок не перепугай.

Через час пьяного и спящего «принца» Лёха Петров сдаст на руки Лоле. Вдвоём они усадят храпящий мякиш на табурет в прихожей. Пока Лёха будет спускаться к себе на первый этаж, а Лола закрывать за ним дверь, бесформенное тело сползёт по стеночке на пол и уткнётся носом Лоле в тапок.

Она разуется, пройдёт в комнату, подберёт с кровати подушку, вернётся в прихожую и подсунет подушку ему под голову. Ванька недовольно хрюкнет, промычит что-то невнятное, причмокнет и засопит в подушку. А она будет долго искать очки, шаря руками по полкам и другим поверхностям. Не найдя сядет к окну, сложит руки на подоконник, опустит голову. Пора провести ревизию чувств. Несвязные мысли спутывает дремота: «Я тебя люблю, поэтому нуждаюсь в тебе», «Я нуждаюсь в тебе, поэтому люблю тебя». И так по кругу, переставляя слова, меняя смысл, путая сознание, искажая суть. Но всё не так. Всё не то. Пора определиться. Сделать выбор.

Рука соскальзывает и ударяется о торчащий край пластинчатой батареи, раскроив тонкое запястье. Кровь извилистой струйкой бежит по мраморной коже. Надо остановить.

Очки нашлись в туалете. Привычка снимать их там всегда смешила Зорькина. Она надевает очки и подставляет руку под холодную струю воды. Красные кляксы крови растекаются по поверхности раковины. Розовеют. Бледнеют. Лола закручивает кран. Слова наконец выстраиваются в правильную цепочку. «Я в тебе не нуждаюсь, но я люблю тебя».