Текст книги "Списанная торба"

Глава двенадцатая

В длинной жёлтой кишке коридора гинекологии так узко, что проходящий мимо обязательно задевает их коленки. Лола и Рита сидят на деревянных откидных креслах. В глаза им упирается объявление на двери кабинета. Его можно прочитать не напрягая зрение, прямо с того места, где они сидят. Рита забрасывает ногу на ногу, болтая носком туфельки, и хихикает.

– При себе иметь, носки, пелёнки, перчатки стерильные и зеркало гинекологическое, – зачитывает вслух объявление. – Тогда уж я и посмотрю сама. Как думаешь, нас без своего зеркала примут? Не погонят в аптеку?

– Примут. Обязаны принять. Это объявление на дурочек рассчитано. Всё у них есть. И зеркала, и перчатки, кстати, тоже. Им выдают. У меня мама врач. У нас дома всегда полно было и ваты, и бинтов, и даже скальпелей.

– Ну вата – я понимаю, расходный материал, в хозяйстве пригодится, но зеркала им зачем? Они же гинекологические.

– Зеркала им конечно дома не нужны, но при любой поликлинике есть аптека. Как та, что на входе, где мы перчатки покупали. А аптеке нужен оборот. Поняла?

– Надо же. Я бы никогда не догадалась.

– А я вот не понимаю, зачем для работы надомницей проходить гинеколога. Мы же не пироги печь будем, а облой зачищать. – Лола перелистала медицинскую книжку.

– Не знаю. Такие у них условия. Не спорить же с ними, я эту работу еле нашла. У тебя хотя бы диплом есть, ты можешь и по специальности где-нибудь устроиться. А у меня только аттестат. И знаешь, что я тебе скажу. Это хорошо… Сама бы я фиг выбралась. А всё-таки надо… Я после родов ни разу у гинеколога не была.

– Да я не то, чтобы против. Просто волнуюсь, как там Лёха твой с нашими гавриками справляется.

– Не переживай. Справится. На него можно положиться.

– На него да. – Лола посмотрела на часы и вздохнула.

– Лол, а что Ванька?

– А что Ванька?

– Ну, он тебе сказал, что он в общаге той забыл?

– Говорит, что пил с друзьями.

– Ммм…

– Только, я тебя прошу, не говори никому про это?

– Ладно. Но…

Дверь открылась и из кабинета гуськом вышли четыре дамы в белых халатах. Последняя, проходя мимо Риты, бросила:

– Заходите.

Всё оказалось именно так, как сказала Лола. На покрытом клеёнкой столике в эмалированной кювете утиными клювиками вперёд лежали металлические зеркала. Неприятная процедура продлилась недолго и завершилась записью в медицинской книжке – «Здорова». Рита бабочкой выпорхнула из кабинета.

– Иди! – подтолкнула Лолу и прильнула к стене.

10 минут можно и постоять, тем более, что освободившееся кресло тут же заняла жирная тётка, которая проводила худосочную Лолу презрительным взглядом. Столь же презрительный взгляд достался и Рите. Можно было бы оскорбиться и ответить тем же, но представив этого слонопотама, взбирающимся на гинекологическое кресло, ей стало смешно. Посчитав себя отмщённой, Рита всунула медицинскую книжку в сумочку и отвернулась к окну. Ну вот. Завтра она начнёт свою трудовую деятельность. Пусть надомницей. Пусть. Но она будет зарабатывать деньги. Свои, личные.

Рита стала мечтать, что купит себе с первой зарплаты духи: какие-нибудь умопомрачительные духи, может даже французские. А ещё торт и шампанское. Вдвоём с Лёхой они отметят это событие.

А почему вдвоём? Вчетвером. Вместе с Зорькиными.

Рита покосилась на дверь. Что так долго?

Она вспомнила ту ужасную ночь, когда Лола не переставая курила возле подъезда, пока Лёха разыскивал Ваньку. Сизый дымок, развеваясь, затягивался к Петровым в форточку, наполняя кухню едким запахом сигарет. Рита стояла у окна и тоже вглядывалась, но не в дымок, а в тёмный конус дороги, ведущий от КПП к дому. Дымок вызывал першение в горле, но она боялась закрыть форточку, боялась, что это будет выглядеть так, будто она не разделяет переживания подруги. Будто закрывается от её боли и страха.

Наконец дверь открылась и из кабинета вышла Лола. Почему-то только сейчас Рита заметила глубокую вертикальную морщинку на её переносице, в которую упиралась левая бровь.

– Ты чего так долго?

– Пошли. – Вдавив голову в плечи, Лола повернула к выходу. Рита засеменила следом.

Выйдя из поликлиники, Лола остановилась и стала копаться в сумке. Её худые бледные руки нервно шарили по днищу, пока не поймали пачку сигарет. Так же нервно она щёлкала зажигалкой, а когда подносила огонёк к зажатой в зубах сигарете, Рита заметила, как сильно вибрирует пламя.

Лола глубоко затянулась и долго не выпускала изо рта дым.

– Ну что, поехали в отдел кадров?

– Езжай. А я домой.

– Как домой? – опешила Рита. – Нам же на работу надо…

– Не получится пока с работой. Ты сама пока…

– А что случилось?

– Не подписали мне.

– Как? Почему?

Лола съёжилась, будто ей стало холодно, сделала глубокую затяжку и судорожно выдохнула струйку дыма.

– Не знаю, что-то не так, что-то ей не понравилось, кучу анализов надо сдать.

– А что не так?

Лола снова затянулась, и Рита обратила внимание на то, как судорожно трясётся сигарета в тонких пальцах.

– Может из-за шариков? – будто сама себя спросила Лола.

– Шариков? Каких шариков? – Рита сморщила брови.

– Противозачаточных… Я вставляла. Может повлияло.

Мелкие дождинки защекотали щёки. Серое небо накрыло город моросью, стало зябко и сиротливо. Рита топталась, не зная как поступить. Развернуться и пойти по своим делам, оставив подругу наедине с её проблемами? Это всё равно, что захлопнуть форточку от дыма её сигареты, как в тот раз.

– Иди, иди. – Лола щёлкнула застёжкой бокового кармана сумки и выудила оттуда маленький складной зонтик, протянула Рите. – На!

– А ты?

– А я не растаю!

Глава тринадцатая

Это не он. Нет. Он не может быть таким.

В ушах слова матери: «Попомнишь… Попомнишь мои слова».

Лола стряхивает головой напирающие подозрения.

– Смотри, дочь, я-то уеду, а ты останешься. Ты должна знать правду, должна выяснить.

– Это шарики…

– Не будь дурой, Лара. Какие шарики? Я тебе как врач говорю. Это он тебя наградил.

– Глупости. Может это общественный унитаз в коммуналке. Там что угодно можно подхватить.

– Когда это было? Подумай сама, даже если предположить, что оно может каким-то образом через унитаз передаваться, то это было три года назад. Тебя врачи во время беременности смотрели, анализы брали…

– Может оно медленно развивалось.

– Ты сама-то веришь в то, что говоришь. – Мать потёрла ватой место укола. – Вставай. Это последний. Через неделю снова сдай анализы. Как узнаешь результат, сразу мне позвони. И учти, я больше приехать не смогу. Я и так переживаю, что Танюху на две недели одну оставила. Та ещё гулёна. Так что разберись с супругом своим. – Мать встала. – Ну всё. Пора ехать.

– Рано ещё. До поезда три часа.

– Ни рано. Не хочу я с твоим Зорькиным прощаться. Не сдержусь ведь. Всё выскажу. И так еле терпела. Только потому, что ты наказала не лезть. – Мать собрала пустые упаковки из-под ампул и отнесла на кухню. Через минуту вернулась. – Только я бы на твоём месте, это дело так не оставила.

– Хватит, мама! – Лола застегнула джинсы и потянулась за чемоданом. – Поехали. А то и правда скандал устроишь.

– Торопишь? Оберегаешь его. Защищаешь. В другой раз, когда он тебя чем посерьёзней наградит, – не зови. Пусть он за тобой ухаживает, раз мать не слушаешь.

– Хорошо. Пошли, а то опоздаешь.

Зря опасалась. Вернувшись с вокзала, Ваньку дома она не застала. Только брошенная на диван форма, да распахнутая дверца шкафа. Был. Переоделся и ушёл. На кухне нетронутый ужин. Даже записки не оставил.

«Попомнишь мои слова… Попомнишь».

Нет, нет, если она в это поверит, то как будет с этим знанием жить? Что делать? Без жилья, без работы, с ребёнком на руках. Нужно ли ей знать? Это всё шарики. Или ещё что-то. Возможно, она не помыла руки, возможно, где-то что-то трогала.

Убеждает себя и не верит себе. Но согласиться с тем, что мать права…

Стрелки часов давно перевалили за полночь, тикают так, что можно оглохнуть. Лола расстелила постель, переоделась в тонкую батистовую «ночнушку» и легла спать. Холодно. Тоскливо. Санечка сегодня осталась у Риты и от этого особо одиноко. Не спится. Стараться уснуть бесполезно. Пока Ванька не придёт, она не уснёт.

Сволочь! Опять с Генкой Гориным гудят. Откуда он взялся на её голову. С его появлением всё покатилось комом с горы. Пьянки, гулянки, скандалы, сплетни. Марфушкина… как же без неё… в ресторане его с Гориным видела. Рите донесла. Наверняка и не только Рите. Ей же, брошенке, в радость о чужом мужике сплетни разносить. А куда от сплетен денешься? Народ ведь всё видит.

«Попомнишь… Попомнишь», – отбивают стрелки.

А пока он гуляет, она как привязанная дома сидит. На себе всё тянет. Телевизор уже неделю не работает. Починить некому. Видно самой придётся. Самой. Всё самой. Не впервой ей. И не то чтобы в тягость. Если бы только знать, что он это ценит.

«Попомнишь… Попомнишь».

Права мать, нельзя терпеть. Чем дальше, тем он агрессивней становится. Так и до рукоприкладства недалеко. Это он при матери притих немного, но только она за порог, так он снова в загул.

В замке заскрежетало.

Пьяный. Она давно уже научилась определять его состояние по звукам. Судя по протяжности лязганья, сегодня набрался Зорькин в хлам. Оторвался на полную катушку за все десять дней воздержания. Лязганье сменилось стуком ригеля, колыхнувшиеся занавески подсказали – «открыл». В прихожей зашуршало, запыхтело, грохнуло и посыпалось.

Лола вскочила, выбежала в прихожую и щёлкнула выключатель. Розовый свет настенного бра вылился из плафона на голову пьяного Зорькина. Привалившись к стене, он удивлённо смотрел на полку, повисшую на одном гвозде.

– Ты где был?

Ванька поднял голову и отрыгнул перегаром.

– Не твоё собачье дело!

Дёрнул бегунок куртки. Бегунок проехал два сантиметра и застрял.

– Полки понаставила тут. На соплях.

– Ты прибивал.

– Я нормально прибил…

Он дёргал бегунок, но тот не желал перемещаться.

– Понаставила всякой дряни, вот она и не выдерж… держ… жала. Сука! – Он дёрнул со всей силы бегунок и, не устояв, просел. Выматерился. Схватившись за повисшую полку, подтянулся. – Чё стала на пути? – Толкнул Лолу кулаком в плечо. – Вечно мешаешься… на моём пути.

– Я мешаюсь? На твоём пути? Сволочь! Я из-за тебя… Из-за тебя… антибиотики колю. Заразу в дом принёс.

– Зараза это ты! – Он втянул носом воздух и плюнул. Вонючая слюна впечаталась в окуляр и сползла ей на щёку. – Торба!

Она могла вынести многое, и простить почти всё, даже измену, всё, но не это презрительное «Торба», прилетевшее вместе с плевком в лицо.

Она размахнулась и ударила ладошкой его по щеке.

– Я уйду от тебя!

Ванька потёр щёку и оскалился.

– Вот и хорошо. Отправляйся прямо сейчас. – Он стянул в пригоршню на её груди ночную рубашку, дёрнул так, что Лола не устояла и уткнулась носом ему в куртку. – Кому ты нужна? Торба! Торба! Торба!

Одной рукой он держал Лолу за рубашку, другой наносил ей удары в шею, голову, плечо. Она вжалась в его грудь и, стиснув зубы, молчала, терпеливо снося тумаки.

Тяжёлый кулак быстро ослаб. Зорькин дёрнул ручку и, рывком выбросив Лолу на площадку, захлопнул дверь.

«Попомнишь… Попомнишь».

Она спустилась на полпролёта и села на холодные ступеньки. В узком лестничном окне с застрявшей между рамами луной маячили снежинки. Её трясло. Но не от холода. Какой-то моральный озноб лихорадил тело. И душу.

Ей, рождённой зимой, всегда неведомы были настроения весны. Все эти бабочки в животе, птичье чириканье мыслей в голове, трескотня стрекоз в теле – не её это. Так получилось. Бог создал её другой. И пока в её жизни всё было выдержано и без эмоциональных излишеств, она, как горный дух, не знала печали. Хорошо это или плохо? Но что есть, то есть. С тем и жила.

Казалось, ничто не может растопить ледник.

Лола сняла оплёванные очки, протёрла окуляры подолом рубашки. Повисшая на реснице слеза дрогнула, скатилась и побежала по щеке.

Кухню заполнил божественный запах кофе. Струйка терпкого аромата тянулась из маленькой синей чашки, бесцеремонно вторгаясь в разговор подруг.

– Не могу больше. Мне не хватает душевных сил, чтобы одной тянуть лямку отношений. Это как игра в одни ворота. – Лола глубже завернулась в тёплую мохеровую кофту Риты. Просидев до утра в холодном подъезде, она рисковала серьёзно заболеть. Только когда небо стало сереть рассветом, она не выдержала и постучала к Рите.

– Почему ты раньше мне ничего не говорила?

– Стыдно же.

– Мне? Мы с тобой сроднились уже настолько… Помнишь, как я при Зорькине колготки подтягивала, – Рита прыснула в кулак. – Это машинально. Я вас обоих воспринимала, как… как… – Подбирая нужное сравнение, Рита запорхала длинными ресницами. – Ну, в общем, ты мне как сестра уже. Столько вместе прожито.

– Это да. Но Зорькин теперь везде только с этим уголовником Гориным со второго подъезда. Вместе пьют, вместе по ресторанам шатаются. И я ничего не могу сделать. Он со службы даже домой не заходит, сразу к нему идёт. Приходит уже в стельку пьяный. Никто ему не нужен: ни я, ни Санечка.

– Кошмар! Но знаешь, что я тебе скажу: наши мужчины – слабые создания, они легко подаются атаке соблазнов. Поэтому мы должны помочь им устоять. – Рита сложила горкой на тарелку бутерброды с колбасой и пододвинула к Лоле. – А для этого надо загрузить их регулярным сексом, занятостью на работе и дома, а так же частично переложить заботу о детях, чтобы всё пополам. А вынос мусора пусть будет их святой обязанностью.

– С твоим это ещё можно, с моим уже не получится. Видимо, я упустила момент. – Лола равнодушно посмотрела на бутерброды. – У тебя сигарет нет случайно?

– Откуда? Лёха курить давно бросил. Тебе бы тоже надо.

– Чтобы бросить, нужно, чтобы всё было хорошо, а когда твоя жизнь – пробник ада на земле, а сигарета хоть какая-то иллюзия покоя…

Рита сочувственно вздохнула.

– А мне его жалко. Ведь хороший мужик. Добрый. Безотказный. Когда Брикеты переезжали, он один на себе всё перетаскал. А однажды… я сама видела… Бульбаш с братом машину разбирал, а Ванька мимо шёл, они ему: «Вань, подсоби». Он руки подставил, они ему хлобысь двигатель. Он аж присел… Так и тащил. Не поверишь, у меня у самой спину заломило, так мне больно было видеть, как он надрывается.

– Ага. Добрый… Для других. Не для себя, не для семьи. Такой добрый, что грыжу межпозвоночную заработал. А кто его по костоправам потом таскал? Вот когда ему плохо, тогда Лола. А хорошо – это с Гориным. Права мать. Всё. Пора с этим кончать. Я тоже человек. Пора уже об этом вспомнить.

– Что будешь делать? – Рита стащила с тарелки бутерброд, сглотнула голодную слюну, но есть не стала. Подержала в руке и положила обратно.

– На развод подам. Работать пойду, сниму жильё в городе.

– А Санечка?

– К маме отвезу.

– Знаешь, что… Пока Лёха в командировке, его месяц не будет, перебирайся с дочкой ко мне. Работу тебе найдём. Ты же повар, это нужная профессия.

– Не просто повар, я по специальности – завпроизводством.

– Ну, с этим сложнее. А вот повара всегда требуются. Кстати, я Саню хочу в садик определить, ходила на днях узнать, видела объявление, что им требуется повар. Вот если тебе туда устроиться, то и дети наши под твоим приглядом будут.

– А что, это мысль! – Лола посмотрела на настенные часы, быстро отхлебнула кофе. – Пошли. Уже, наверное, открыли.

– Да ты хоть перекуси. И поспать бы тебе надо. Я сейчас гляну, может ванна уже набралась. – Рита подхватилась. – Хотя с этим титаном… в час по чайной ложке. До вечера ждать придётся. Ешь пока.

– Не хочу. Надо действовать. – Лола встала. – Дай что-нибудь надеть. Домой не хочу заходить. Сделаем так: ты оставайся с детьми дома, а я в сад.

Глава четырнадцатая

Правда заключается в том, что разрывающее разочарование свободы наступает тогда, когда всё уже загублено.

Холодный ветер и дождь. Занудный, противный. Повсюду листья, которые наверняка были жёлтыми до того, как упали наземь. До того, как он упал наземь, тоже что-то было…

Он пошёл по поводу гаража… Куда-то… Дальше провал… Компания. Сидели, пили. Потом пришли… Молодые… Снова пили. Дальше провал и… Его били… Сильно… Столкнули с лестницы, и он ударился головой. О бетонный угол. Что-то кричал. Не от боли, от унижения. Кричал, что он военный… Офицер… Они смеялись. По лицу текла кровь. Они вытолкали его на улицу. Дальше провал… Он шёл домой. Кровь бежала по лицу и, смываемая дождём, стекала розовыми струями под ноги. Он почти дошёл. Оставалось совсем чуть-чуть. Провал. Очнулся. Терпкий запах коры и… зельца. Бабушка варила в детстве. Он не ел, фукал: «Что это? Свинячьи мозги? Фу!» «Ешь, раз своих не хватает». Бабушка была та ещё шутница.

До дома он так и не дошёл. Хотя вот он подъезд, прямо перед ним, несколько шагов не хватило. Но ни подняться, ни доползти, уже нет сил. В кромешной темноте светятся только окна Петровых. Сквозь тонкую вуаль занавески видно, как прошла из кухни в комнату Лола. Свет мигнул, разбавив желтизну голубым лучом. Лола исчезла. А вместе с ней и сознание. «У листьев, упавших наземь, ни о чём нельзя попросить», – это последняя смятая мысль, запутавшаяся в лабиринтах рассудка проломленного черепа.

Изморось делает утро грязно-серым. Точно таким, как вода в ведре. Баба Алёна, отжав тряпку, расстилает её на входе в подъезд. Прислушивается. Кажется, где-то стукнула дверь. Какая-нибудь зараза обязательно выползет именно сейчас, когда пол ещё влажный. И эта зараза обязательно будет с пятого этажа, так, чтоб протопать по всей лестнице, оставив везде разводы следов. Ходют и ходют. Топчут и топчут. Баба Алёна подхватывает ведро и идёт к старому клёну. Вылить.

Чавкает земля под резиновыми калошами. Сгустки глины с разляпистыми листьями пристают к подошве. Налипают. Баба Алёна подхватывает ведро за днище, размахивает…

Что за чёрт?!

Она опускает ведро и, вытянув вперёд голову, всматривается бельмом в посиневший ствол клёна.

– Божечки!

Ставит ведро и склоняется над скомканным телом. Крючковатыми пальцами тянет за мокрый, хоть отжимай, воротник. Повисшая голова запрокидывается и сквозь белый туман глаз она видит покрытое коростой запёкшейся крови лицо.

– Чур, меня! – крестится баба Алёна. Оглядывается. Никого нет. Снова склоняется над телом. Живой ли? Мёртвый?

Она поднимает ведро и выплёскивает воду в кровавое месиво. Стягивает с головы платок и проводит по тому, что должно быть лицом, стирая слипшиеся комочки.

– Ото ж! Никак Ванька!

Она ещё сомневается в том, что это он. Хотя вот же его квартира на втором этаже. Виделись не раз.

– Кто ж тя так? – качает головой. – Ай-я-яй! А что же жинка твоя?..

Баба Алёна, чавкая калошами, бежит назад в подъезд, вскарабкивается на второй этаж, барабанит сухими кулачками в дверь, но никто не открывает. Спускается. Выбегает на улицу. Вот когда не надо – они шлындают туда-сюда, а когда надо…

– Люди! – кричит баба Алёна. – Люди!

Заспанная Рита высовывает голову в щель портьер. В серой мути застекольного рассвета угадывается щуплая фигурка уборщицы.

– Чего орёшь? – машет Рита, словно отгоняя от лица муху.

– Убили! Убили!

– Кого убили?

– Ваньку! Ваньку! – Она тычет подагрическим пальцем в сторону старого клёна. Рассмотреть Рита не успевает, сзади коршуном налетает Лола.

Мир будто только что возник, и это первое утро от сотворения мира. На небе ещё сияет заря. Как будто…

Сознание возвращается тягучим сливовым повидлом. Тёмное пятно начинает светлеть, становится серым, потом розовым, и вот уже появляются первые очертания мира, сначала размытые, но постепенно обретающие чёткость.

В том же порядке возвращаются и чувства. Боль, сначала не явная, размытая по всему телу, обостряется, скапливается молекулами, ползёт снизу вверх, концентрируется где-то в области груди.

И вдруг нос. Чешется. Так ужасно чешется, что можно умереть, если не почесать. Но руки не слушаются. Лежат плетями.

Он попытался сжать кисть и почувствовал в ладони что-то холодное.

– Ваня! – Над ним склонилось знакомое лицо, и память закрутила спираль времени.

Он всё вспомнил. Так быстро и чётко, что захотелось снова умереть. Память словно издевалась над ним, подсовывая самые неприглядные, самые отвратительные моменты его жизни. Вот оно Чистилище. Оно здесь, на земле. Здесь! Где творил, там и отвечай. По делам и воздастся. По делам. Поделом.

Боль, та, что плитой прижимала тело к койке, выдавила из груди слабый стон. Это боль не физическая. Физическую он знал, физической не боялся. Её можно стерпеть. Эту терпеть невыносимо. Ад!

Он разрыдался. Впервые в жизни. Без слёз, без всхлипываний. Рыдал, хотя лицо и мимика оставались каменными. Но он рыдал. Там внутри, рыдал и захлёбывался волной горечи, жалости, раскаяния. Рыдал от бессилия. Он хотел, но не мог произнести её имя. Хотел, но не мог попросить прощения. Хотел, но не мог упасть перед ней на колени и сказать. Сказать всё, что должен. Всё, что хотел. Собрав последние силы, сдавил её ладонь, подтащил к лицу и прижал к губам.

«Прости меня, я не могу без тебя, ты нужна мне, я без тебя пропаду. Я никому не нужен… кроме тебя. Не бросай меня. Останься со мной. Помоги мне выбраться. Помоги». Его губы не шевелились, но она всё поняла. И простила.

Любовь ничего не стоит, когда она новая, чистая, светлая. Любовь перед бурей – это не выбор. Это закон. И когда произойдёт несчастье – надо быть рядом. Крепко стоять на ногах. Найти слова, верный жест и взгляд. Да, любовь – это миг. И в этот миг надо быть рядом. Только так можно одержать победу.