Текст книги "Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой"

56. Е. Макарова – И. Лиснянской
Октябрь 1991

Дорогая мамочка! Получила твое письмо от 18.10. Такое трогательное! Хотела сразу же ответить на него, но замоталась. Голова не варит, нет вдохновения на слова. Лучше картину написать, изобразив в ней странный внутренний мир мой, – в цветах и линиях.

Сейчас я у Билла и Лисы, они спят, а я не могу заснуть в 11 вечера.

Завтра едем в Иерусалим, днем я работаю с детьми. Прошлый урок я была плохо подготовлена, дети сидели у меня на голове, боюсь, что придется серьезно готовиться к урокам. Дети от 7 до 12 лет хотят учиться, а не играть со мной в игрушки. Честно говоря, мне и преподавать сейчас не в кайф, хочется тишины.

Здесь сейчас появилось множество новых русских газет, некоторые весьма даже на уровне, все суетятся и крутятся со своими произведениями, я – в стороне. Что-то, видимо, есть во мне «изъянное», что делает мою прозу лишней здесь и там. ‹…›

57. И. Лиснянская – Е. Макаровой
24–25 октября 1991

24.10.1991

Леночка, солнышко мое! Получила от тебя письмо с запиской от Маньки. Доченька, конечно, первое время после Москвы – неуравновешенное. Все войдет в свою колею. Очень рада, что ты, моя дисциплинированная девочка, по утрам пишешь! ‹…›

Вчера, когда меня не было, приезжал Сережа (фотограф) и передал три предмета, которые вернула таможня. В том числе и черную (папину) икру. Без меня открыли банку, так что этот возврат держи в секрете. ‹…›

Очень мне нравится ездить в своих «Жигулях». Придает какую-то уверенность в передвижении. Например, на днях поеду к маме на могилку. Отвезу цветы и деньги на памятник. А то стой и голосуй, заказывай и т. д. и т. п. при нашей грубости. 2 раза в неделю договорились с шофером за 250 р. в месяц. Это – хорошо. А плохо, что все меня предупреждают о возможности угона. Я уже к мысли привыкла, хотя жаль, что непременно угонят. Я и техника – несовместимы, и по логике машину должны украсть. Инфляция подходит к гиперинфляции, но уже сейчас «Жигули» (шестерка) стоит на рынке 1 500 000 р. Вообще дела аховые и краховые. Вся страна борется сама с собой, при такой ситуации победителей не бывает, только побежденные. Долго же было в Москве тепло – видимо, ты привезла солнышко и потепление. Теперь уже начинает быть холодно. Уже пошел мокрый снег: завтрак – сметана. Но сметаны уже нет. Насытимся сметаной снега – прямо из космического холодильника. Как поживает «утро – сметана»?[96]96
  Билл ездил по Союзу с профессорами Иерусалимского университета. Во Владимире их обокрали подчистую, вплоть до обуви, о чем он сообщил мне по телефону. Чтобы как-то смягчить историю, он похвалил ресторанные завтраки, – «эври бокер – сметана» – это предложение из трех слов на трех языках маму невероятно рассмешило, и, уже позже, когда она жила у нас, при встрече с Биллом произносила их в качестве приветствия. Поездка в Москву описана в повести «Obsession».


[Закрыть]

25.10.[1991]

Вчера не успела дописать письма, а сегодня с утра в доме стоит крик Семена, читающего мою сверку: «Плохой стиль, делаешь Ахматову мелкой, цедеэльские манеры». В общем – ужас, хоть иди и забирай книгу, уплатив неустойку. ‹…›

58. Е. Макарова – И. Лиснянской
Осень 1991

Мамулечка, дорогая! Получила твое нежное успокоительное письмо. Прочла его дважды, один раз в такси, другой – в автобусе. Ты пишешь много лестного в мой адрес – это на расстоянии я обрела такой ореол. Вслед за этим письмом пришло второе, дополняющее и уточняющее. Вчера я написала несколько фраз, потом опять закрутилась. Сейчас у меня есть полчаса до поездки на Север, надеюсь, что смогу в них уложиться.

Мамулечка, правда, что время очень тревожное, особенно у вас, – каждый день что-то происходит, и все – к худшему. Это и есть развал империи. Достанет ли сил собрать здоровые, неповрежденные ткани и из них снова начать расти? Это похоже на полностью поврежденный механизм, у которого мотор то глохнет, то вдруг включается неожиданно, у которого пробит глушитель, нет солярки, нет бензина, но вот появился бензин – и вновь движение. Машине легче поставить диагноз, поскольку она плод человеческой мысли (инженерной), а вот как поставить диагноз живому существу? На сколько процентов оно еще сохранно и есть ли смысл для пересадки внутренних органов – ведь нужны доноры – у кого-то взять почку, у кого-то печень, стоит ли? И если стоит, то сколько стоит?

Машина – человек – творец.

Здесь остается апеллировать только к последней инстанции. Не забывая важность двух первых. В периоды катаклизмов очень трудно видеть провиденциальную задачу, она потоплена в отсутствии молока, витаминов и прочего необходимого топлива для существования.

Отсюда все тоже плохо просматривается.

Мамочка, спасибо тебе за все твои добрые слова, но на расстоянии действительно происходит романтизация образа. Особенно единственного ребенка. ‹…› Сейчас я очень занята подготовкой выставки детей, моих учеников. Опять нужна концепция, нужно найти гармонию между планом содержания и планом выражения. Это аналитическая работа, здесь нет места капризам вдохновения. Дети должны понимать мои установки, а это значит, я должна понимать – их. Тогда дизайнер понимает меня и детей. Значит, нужно планировать как с Фридл, никакой спонтанности. А вся моя проза – спонтанна. Таким образом, я внутренне распадаюсь на части. Мне кажется, именно этот дефект создает разорванность и в личной жизни. Я чувствую, но не могу поступать согласно чувству. Даже чувство должно быть для меня интеллектуализированно, понято, т. е. из-за этого я не могу быть стопроцентно честной. И когда я пишу, это как бунт против логистики, но не очень уж сильный, так, волнения на море.

Лена Изюмова может плакать, смеяться, реагировать сиюминутно, а я на это не способна. Все оседает во мне – так было в Москве, когда мне часто хотелось плакать, но выглядела я даже, по-моему, холодной. Ладно, этот самоанализ или объяснения оставлю на потом. ‹…›

‹…› Еду выступать за 300 шекелей. Приближаемся к Хайфе, отсюда еще 2 часа езды, это самая граница с Ливаном. ‹…› Едем под ориентальную музыку, что-то древнее, сефардское, очень красивое, – дудочка, скорее всего, это пастушьи песни. Музыкант, один из самых известных здесь, Шломо Бар (в его ансамбле индус, хасид и француз) спит на переднем сиденье, до этого он читал Сидур (молитвенник). Кажется, у него все правильно – музыка и Сидур. Индус спит на заднем сиденье – интересная компания, во всяком случае, неожиданная в моей жизни. ‹…›

59. И. Лиснянская – Е. Макаровой
13 ноября 1991

13.11.91

Леночка! Даже не верится, что год назад я была у вас, видела внуков, не верится и в то, что я два месяца назад встречала тебя в Шереметьево. Кажется: вечность прошла. Очень трудно без тебя и детей, что естественно. Ежедневно в 15.30 пьем твой, в пакетах, чай, и говорим о тебе. Я, которая вообще античаевница, в восторге от чая: то ли жасмин, то ли еще что-то невероятно благоуханное. Я говорю о чае не потому, что почти все население говорит о почти уже несуществующей еде, по невозможным даже для нас ценам. Просто чай тобой пахнет, представь себе. А между тем, как ты благоухаешь в виде подарка, многие мне говорят об интервью с тобой по программе «Маяк». Даже работница Литфонда, когда я туда позвонила, сказала мне: а я вчера слушала Вашу дочь, Макарову, по «Маяку». Как замечательно она выступала. ‹…› Хожу и горжусь, сижу и горжусь, лежу и горжусь. Короче, горжусь во всех положениях, а не только за чаем.

‹…› Доченька, здесь хорошо, но дома лучше в том смысле, что хоть дозвониться до тебя когда-нибудь можно. Соскучилась по твоему: ма-ма! – с повышением последнего слога до колоратурного сопрано 2-го регистра. Это твое ма-ма! у меня всегда в ушах живет.

‹…› В городе я бываю раз в семь – десять дней на своей машине. Со своим шофером! Конечно, эта лафа долго не будет длиться. Мы перестали быть обладателями денежного запаса. Все так и вытекает с невероятной быстротой, ибо, к счастью, я не считаю четко и не переживаю это. Слава Богу – и Семен. Когда бедствие стихийное, как война или землетрясение, он спокоен. Это – мудро. ‹…›

60. Е. Макарова – И. Лиснянской
Ноябрь 1991

Дорогая мамочка! ‹…› Я вчера читала Чехова, знаменательное событие, по-моему, впервые за три года я взяла в руки книгу. Не для чего-то, а просто так. Перечитала пять рассказов, упиваясь восторгом и завистью. Как он потрясающе драматургичен, как создает атмосферу, вводя в повествование как бы никчемных второстепенных героев, пейзажи, интерьеры, и какая грусть разлита во всем этом ‹…›

Здесь, кажется, иначе звучит русская классика, или воспринимается иначе с возрастом. Жутко захотелось все перечитать, от Лескова до Платонова, никого не видеть, ни в чем не участвовать, просто читать. Попробовала Бальзака, отложила. Мешает перевод. Вещь свою я вчерне написала, не нравится, хочется чего-то другого. Не всплесков и выплесков‚ а характеров, развития поступательного. Я не расстроена, напротив, спокойна. Пока не погрузишься во что-то, не понимаешь. ‹…›

Москва как-то перевернула меня. Судя по написанному, я нахожусь в разводе с самой собой, это я вычитала из текста. Не хватает той последней прямоты, с которой можно сказать, что все лишь Бренди, Шерри-Бренди… К чему невольнику мечтания свободы (Баратынский)‚ когда нет ничего нового под солнцем (Экклезиаст)…

‹…› Мамулечка, очень по тебе скучаю. Влезла ли ты в платье? Получила ли лекарства?

61. И. Лиснянская – Е. Макаровой
1–2 декабря 1991

1.12.1991

Дорогая моя доченька! Вчера по телефону узнала, что от тебя пришло письмо, и поспешила за ним в город на уже покалеченной где-то шофером машине. Начинаю сразу с нескладной фразы. Полная нескладуха. Письмо твое давнее (конец окт[ября] или начало ноября – не разб. Пиши дату!) никак не затмилось последующими вскоре бедами: болезнью Билла, укладкой дяди Мили в больницу[97]97
  У Билла в ноябре случился инфаркт, дядю Милю, папиного брата, живущего в Иерусалиме, положили на операцию.


[Закрыть]. Не затмилось, ибо – очень грустное письмо. Или тебе очень плохо, или, хочу надеяться, плохо – вспышками, и в одну из них ты мне написала письмо.

Доченька моя, любимая, моя ласточка! Бывают дни и в молодости (себя в пример не ставлю – болела с младых ногтей), когда все валится из рук, когда ощущаешь свою ненужность в главном своем призвании. Но ей-богу, это именно свойство таланта и ничего более. Ничто самобытное почти никогда не впадало в общую реку, а как бы уходило в песок, но это – как бы. На самом деле я чувствую, что у тебя идет трудная, но благодатная работа души. Это подтверждается и тем, что кроме двух часов за машинкой остальное время хочется только покоя и покоя. Отсюда и трудности в преподавании. Это не дети ждут от тебя учебы, а не игры, а ты не хочешь больше играть, а хочешь учить. Контакт с детьми – это всегда лучи, исходящие из тебя.

‹…› А внешняя «литературная» жизнь – не более чем возвышенная суета. Ты же меня сама учила не оглядываться на других, делать свое дело. Вот меня научила, детей учишь, а себя научить не можешь. Это потому, что себе веришь больше, чем другим, а в себя веришь меньше, чем в других. Доченька моя, держись, родная. Ты для меня и, думаю, для папы – единственная опора. Папа уже здесь, я горячо, но моментно с ним поздоровалась и поговорила. Он, видимо, напряжен, я это почувствовала и отошла. Право, жаль, если не сумеем по-человечески общаться. Так бы и говорили о тебе, про тебя. ‹…›

Переделкино для нас, видимо, надолго – есть решение. Но, возможно, путевки будут так дороги, что мы их не подымем. Но если вдуматься: жизнь в городе может быть еще неподъемнее. Инфляция такова, что мы входим уже в ту половину населения, которая считается за гранью. А за гранью чего? Нищеты? Безумия всеобщего? Всеобщего беспредела? Что-то должно случиться с нашей страной жуткое, только бы с вашей ничего не случилось. ‹…›

2.12.1991

Леночка! Только вчера отправила тебе письмо, но как бы в нем нечто не договорила. И вот опять пишу. Сама не знаю, что именно я не сказала. Возможно, таким образом убиваю тоску по тебе и детям. Возможно. Только сейчас, перед завтраком, видела папу, мы поговорили буквально минуты две. Тема: Миша[98]98
  Михаил Липкин, брат Семена Израилевича.


[Закрыть] слушал твое интервью – голос Израиля. Очень я Мише позавидовала. Папа же мне сообщил, что пришла к Наташе посылка от тебя и там якобы что-то есть для меня. Твои подарки использую экономно, чтобы существовало бы какое-то осязаемое, обоняемое твое присутствие. Так, покамест не выпили твоего чая и кофе, я не притрагивалась к шампуню со смесью алоэ – это то из малого, что уцелело после шереметьевского грабежа. Хранила ровно год, ведь почти ровно год тому назад мы вернулись от вас. И вот я открыла шампунь, мылась и с блаженством вспоминала…

‹…› Еле дождалась, чтобы ушел Семен, и схватилась за твои 3 письма. Ты видишь, доченька моя, какие они разные, хотя второе и третье взаимосвязаны и в последнем есть надежда и свет[99]99
  Письма из больницы, где мы с Лисой дежурили у Билла, когда состояние его определялось как критическое, к счастью, на вторые сутки наступило облегчение.


[Закрыть]. ‹…›

Ты себе даже не представляешь, как на расстоянии мне передается твое самочувствие – жизнечувствие. Нет, доченька, в основном ты – сильная, но слабость твоя мне давно известна, и она-то меня мучает и переполняет сердце бескрайней материнской жалостью. Ты не железная, что и говорить, все очень тяжело и для твоих плеч, хоть они и не такие узенькие, как мои. Солнышко мое, ты очень милосердно поступаешь, когда пишешь мне все, как есть, внутри тебя и вовне, и если бы не было твоего письма № 2, полного отчаяния и растерянности, я бы, все понимая, совершенно бы сошла с ума. Твоя боль – моя боль, плоть – от плоти, оболочка – от оболочки, не может обойтись без душевной связи. ‹…› Ленуся, у меня еще до твоего приезда к жжению спины и всего, даже головы, прибавилось дерганье во всех моих конечностях, внутренностях и т. д. Проверили меня на сужение сосудов и сказали: органики, слава Богу, нет, а это также вегетативка.

‹…› Стихи, естественно, не идут, да я их и не тороплю. Все зависит в этом деле не от меня. Можно было бы на мою жалобу резонно ответить: а кто вообще сейчас спокоен?

Ведь такой ужас вокруг – беспредел агрессивности, безденежья, бескормицы и т. д. и т. п. Но все же тревога должна быть нормальным человеческим чувством, а не таким болезненным. Тем более что вас в этом ужасе нет, а так сильно тревожиться можно только за детей. Я как раз очень спокойно переношу весь этот отечественный кошмар. Так что было мне худо в общем-то без видимых причин. Ленчик, я все думаю, что все уладится в твоем отечестве, в твоей душе. Иного нам не дано, как уповать на Бога и опираться на себя и близких. ‹…›

62. Е. Макарова – И. Лиснянской
10 декабря 1991

10.12.91

Дорогая мамочка! Очень полезно иметь тексты в компьютерной памяти. Видишь, как бежит время. Одно письмо от другого отделяет 10 дней или меньше. Украина свободна, до Переделкина дозвонилась, дяде сделали операцию, и завтра его выписывают. Билл дома, чувствует себя хорошо. Видимо, нервничать не стоит. Сама жизнь, пожалуй, не стоит наших нервов. Эти дни я полностью была занята дядей. Очень много физиологии. Он вел себя точно как дед. Подозревал всех то в неправильной операции, то в перченой еде, – на самом деле все было в порядке. Ничему не радовался, полностью отдался своим физиологическим «предчувствиям», проблема стула, катетера и т. д. Это или характер, или отсутствие запаса прочности. Билл, как бы плохо ему ни было, радовался каждому посетителю, радовался красивым и точным действиям медсестры, при этом понимая, что в первые сутки его дважды прошляпили, но не жаловался, считал, что везде возможны ошибки, зато как теперь хорошо за ним все ухаживают, какие люди вокруг, судьбы! В этом отношении Билл мне очень напомнил Семена, я даже ему рассказывала о том, как Семен Израилевич стоически мудро переживал свою болезнь. Билл считает это «еврейским», но ошибается. Я думаю, люди здесь душевно гораздо прочней, чем в союзе. Поэтому на фоне сравнительно нормальной жизни они и удары судьбы переносят иначе. А советских людей всякая малость лишает душевного равновесия. ‹…›

63. Е. Макарова – И. Лиснянской
29 декабря 1991

29 декабря 1991

Мамуля‚ сегодня я шла по Бен Йегуде‚ центральной улице, нашему Арбату, и вдруг мне показалось‚ что это не я, а ты и что ты в моем обличье ходишь по Иерусалиму, участвуешь во всем вместо меня. Возможно, потому, что я коротко постриглась и стала еще больше походить на тебя, так мне кажется. Вчера ездила одна на Мертвое Море, в Эйн-Геди. В Иерусалиме лил дождь, а там сияло солнце, прозрачная луна висела над густой синей водой, в ней отражались горы сплошным неподвижным рельефом, а за спиной возвышались скалы, в их пещерах были найдены Кумранские рукописи. Я обнаружила на пустынном берегу поломанную раскладушку, просоленную, как вобла, разложила ее на гальке, и легла так, чтобы видеть закат, видеть, как луна наливается белизной, как меняется цвет моря, с синего на фиолетовый, красный, потом светлеет и доходит до металлической серизны, а зато луна в это время становится белейшей, небо синим, а если встать с зеленой раскладушки и посмотреть в противоположную сторону, увидишь вершины скал, подсвеченных закатным солнцем так, что они выступают, вырываются из картины, прорывают своими остриями ткань неба.

Так я пролежала час, не отрывая взгляда от моря, только раз взглянула на скалы. Это стоило езды туда-сюда и денег на автобус. Но дома на меня опять навалилась тоска. Я пошла гулять, чтобы не потонуть в ней, но потонула в дожде. Сегодня весь день думала над разными вещами на разных языках. Это мешает. Разные языки. Думала, что уже могу написать нечто о неосуществившемся, разные обрывки планов, идеи, канувшие в никуда, мечты, оставшиеся на дне, как камешки на дне Мертвого моря, но по мере этих дум все наводнялось иронией, переходило плавно в гротеск, в конце концов, когда я уже сейчас ходила гулять, смотреть на Вифлеем вдали, – я просто посмеялась над своей грустью, над истоком ее, который мне неизвестен, известны только речки, берущие от него начало, да и то – в среднем течении. Может, если бы я была одна, я бы скорее нащупала музыку и форму, но одиночество – это подарок, который я уже не рассчитываю получить. Хороша ложка к обеду.

Мамулечка, мы все время следим, как вы разваливаетесь, и хотя и прекрасно дожить до разрушения порочной системы, но плохо, что приходится вам существовать в зоне этого разрушения, – за вас страшно, а на систему плевать, все равно все определяет не она, а сам человек, с его свободным духом. Но не с пустым брюхом. Тогда такое противостояние становится угрожающим для самой жизни, а она одна, жаль ее на это пускать. Хотя и в этом я сомневаюсь. ‹…›

64. И. Лиснянская – Е. Макаровой
2, 9, 11 января 1992

2.1.1992

Вот и Новый год, моя доченька! Дай вам Бог здоровья и благоденствия!

‹…› Сейчас – рассвет. 7 утра. Новый год мы встретили на редкость мило и весело. Окуджава нас зазвал и приехал за нами. Его жена сказала: «Уже с позапрошлой новогодней ночи вас ждем, оказывается: вас надо не приглашать, а забирать». Булат дорогой о тебе расспрашивал и просил обязательно тебе передать привет. Несколько позже подошли и Рыбаковы (часам к двум) и также расспрашивали о вас и передавали приветы. Здесь они получили роскошную квартиру в «доме на набережной» и уезжают в Америку дней через двадцать. ‹…›

Да, позади остался настолько бурно-непредсказуемый год, что, кажется, прожиты за этот год 25 лет, не менее. Семен прочел твое письмо и сказал: «Как Лена замечательно талантливо написала себя на раскладушке, и море Мертвое. Вот рука писателя!» ‹…› Морды, особенно в нашем корпусе, живут просто невозможные – бандиты. В Петербург стягиваются фашистские силы, пока в гражданском одеянье. Но об этом даже по телику объявили. Да, забыла, вернее не успела тебя поблагодарить за колготки. Прелесть! Я их натянула на себя, и у меня оказалась новая вещь на Новый Год. Семен меня смешит, видя, что его просьба «бритвы, мыло» не выполнена, спрашивает: а что папе Лена прислала? Отвечаю: все как мне, кроме колготок, но все – в два раза больше для тебя и меня. Он довольно заулыбался, действительно смешно: к папе ревнует. ‹…›

9.1.1992

Доченька, начинаю на странице, оборот которой из первого, вчерашнего письма. Папа сказал тебе, что мы, видимо, гриппуем. Как в воду смотрел, вчера вечером я и впрямь загрипповала, и Семен, кажется, носом шмыгает. Хоть бы его это обошло. А мне – все равно. На улицу не рвусь. А лежать простуженной очень даже хорошо, можно спокойно читать и даже о стихах подумывать. ‹…›

Сейчас нам принесут ужин. На завтрак не ходим, оставляем с вечера на утро. Все удивляются, что меня почти никогда нет в столовой да еще при сегодняшних трудностях. Послезавтра Семен, тьфу-тьфу не сглазить, первый раз с 1-го числа пойдет в столовую. Ну я, в основном, там даже в обед редко бываю. Мне хватает того, что он приносит с завтрака, хлеб с маслом с двумя кусочечками сыра и яйцо. Этого мне достаточно и в завтрак, и в обед. Если бы не проклятые лекарства, я была бы стройной. ‹…›

Читаю все подряд, например, Ницше и Зайцева. Какой прелестный, акварельно-прозрачный писатель. Как хорош у него твой любимый и не любимый мной Чехов. Не говорю уже о Жуковском, это я перечитываю. И еще меня ждут его «Тургенев» и воспоминания о Бунине, Белом, Цветаевой и т. п. Последнее время я полюбила читать о писателях, особенно о поэтах. Например, чудный Ходасевич и его «Колеблемый треножник». Что это за страсть читать поэтов о поэтах и поэзии? М.б., честолюбиво ищу аналогов?

Я радуюсь, когда с кем-нибудь из действительных поэтов нахожу сходство в характере или в моем понимании задач и бесцельных целей искусства. Оно, мне кажется, только тогда достигает цели, когда пишешь бесцельно, для себя. Когда совершенно не имеешь в виду ни читателя, ни времени, в котором обитаешь. Время имеется в виду подсознательно. Вот ты мои последние стихи считаешь очень печальными. Но это, однако, не так. Прежде поперек и наперекор болоту тихому, с внутренними кругами коррумпированных слоев, с активным КГБ, я позволяла себе писать безысходную чепуху. А теперь наперекор и поперек я этой чепухи не касаюсь, появилась некая просветленная дыра, из которой я все же вижу выход. Вокруг настолько плохо, что душа сама по себе не позволяет впадать в беспредел нашей чепухи. Как раз немногие мои читатели, как Л. Ч.[100]100
  Лидия Корнеевна Чуковская.


[Закрыть], и еще некоторые считают, что у меня последние стихи, как бы они ни были печальны, содержат в себе душевное просветление. Это не касается упоминания всуе Его. Тут ты, м.б., права. Но общая тональность все-таки иная. Конечно, смешно находить перед тобой оправдание в моем деле. Видимо, ты права, так как очень умна и углубленно понимающая. Вот как ты Семену написала о его книге! Ничего подобного, никогда ты бы не смогла мне написать о моей. И тут, говоря стихами Северянина: «Виноватых[101]101
  У Северянина – «виновных».


[Закрыть] нет, все люди правы / в такой благословенный день». Сказано прекрасно. Поэтому я тебе все-таки рискну переписать 3 свои последние стихотворения. Не зря же я свою тетрадь положила под новый год между книгами Мандельштама и Цветаевой, чтобы ума набралась. А та, Маничкина тетрадь, синяя с золотой бабочкой потерялась, а с нею и все мои не выпечатанные стихи. А выпечатанные я тебе послала из «Н[ового] М[ира]» и «Знамени». Но я если и переживаю эту пропажу, только потому, что тетрадка Маничкина. А стихи? – Значит, так надо было.

Тайна

 
Уже спокойно мне не спать,
Не уповать на суд и милость,
Поскольку я распеленать
Чужую тайну покусилась.
Не мумия оголена
И не младенец распеленат,
А музыка чужого сна,
Слегка похожая на омут[102]102
  Неопубликованное.


[Закрыть].
 

Березовая роща

 
Всегда при мне и горечь, и надсада,
И роща в трех минутах от шоссе.
Столетье, как березы, полосато,
Мне жить досталось в черной полосе.
 
 
Пусть жены не винят, мужья не ропщут, –
Злость ненасытна, беззащитна грусть, –
И я угомонюсь, как эта роща,
Дождем умоюсь, солнышком утрусь.
 
 
Что на хвосте ни принесет сорока
И что ни наворкует мне сизарь,
Какою гарью ни обдаст дорога,
Я все приму, и даже эту гарь[103]103
  Из книги «Ветер покоя» (СПб.: Пушкинский фонд. http://www.vavilon.ru/texts/prim/lisn3-6.html).


[Закрыть].
 

Ночь на рождество

 
Кто говорит, что мы должны страдать,
Уязвлены терновою занозой,
Когда звезда умеет так сиять
И пахнуть осликом и розой?
 
 
Кто дарит блеск рассветного луча
Звезде, напоминающей о розе? –
И ночь тепла, как с царского плеча
Соболья шуба на морозе.
 
 
Что нужно яслям прежде и потом? –
Избыток сердца и остаток сенца.
Мы связаны друг с другом не крестом,
А пуповиною младенца[104]104
  В книге «Ветер покоя» последние строчки изменены: «И связаны друг с другом мы крестом, / Как пуповиною Младенца».


[Закрыть].
 

Вот такими стихами, нехитрыми мыслью, изобразительными средствами я и хочу снять с души тупиковость, прежде всего со своей души. Если мне это удастся, то, м.б., и кому-нибудь понадобится. Уж прости, что я разговорилась о своих стихах, да еще и переписала. Все это, видимо, оттого, что затемпературила. Вчера мне и в голову бы не пришли бы эти «рассуждансы» и «романсы». Сейчас сделаю перерыв на часок-другой, пообедаю, если принесут. А потом с новыми душевными силами буду тебе писать, хоть и боюсь, что мои длиннописания тебя утомляют. Но я – эгоистка и позволю себе это удовольствие. ‹…› Я тоже, как и папа, терпеть не могу писать письма. В жизни короткое время и кратко я писала папе, где подписывалась «твоя Шушаник» и еще так же кратко – Семену. ‹…›

А вот тебе мне хочется писать целыми днями, и я буквально удерживаю свою левую руку, чтобы без конца тебе не писать. Я даже, будучи левшой, не могу тебе сказать строками Цветаевой: «Вот тебе моя рука – Праведная, правая».

Если бы у меня хватило мысли в этом жанре, я бы тебе написала целый роман в письмах. Есть и сюжеты, и побудительные силы, но нет оригинальной мысли. Я пришла к убеждению, что только новое содержание диктует и выстраивает форму. А не наоборот, как думает сегодняшний андеграунд. Эта молодежь, да и стародежь лишена совершенно художественного содержания. Все силы бросили на «как» сказать, а не на «что». И глупо воображают, отвергая даже Булгакова, что они последователи Набокова. А у него все изначально опиралось на содержательность души и ума, и эта содержательность, именно она, определила новую изысканную форму. Можно спорить о глубине содержательности, но никак нельзя ее вовсе не заметить, а только говорить о синтаксисе и проч.

‹…› Все сейчас очень правильно говорят, что литература не должна быть идейной. Но забывают сказать, что произведение не может быть бессмысленным. Тут полная путаница: идею отождествляют с мыслью. А это две большие разницы. Идея – это раз и навсегда окаменевшая мысль. Именно поэтому нельзя путать идею с мыслью. Художественная мысль всегда очень подвижна и вряд ли может окаменеть.

А вот идея – это та философская «горячая» точка, которая застывает, как вулкан. Вот и я разрассуждалась, в то время как я вовсе не теоретик, практик. Да еще беспомощный. И беспомощно думать литераторам, мол, русский писатель должен прекратить и свою пророческую миссию, это опять перепутывают идею с мыслью.

Я восстаю на все, что сейчас говорится в русской поэзии и в прозе, что мы все должны очиститься страданием. Это уже окаменелая идея.

Поэтому моя «Рождественская звезда» антиправильна, скорее, с примесью католичества. Я приемлю рождение и связь «пуповиной» и отвергаю Крестный путь. Сейчас нельзя уже взывать к страданию, просто безнравственно. Потому что вокруг одни страдания, и в такую пору их культивировать – опасный грех.

Вчера показывали фильм «Святая земля». Естественно, к моему сожалению, только связанное с Божьей Матерью и «Воскресением». Но что было хорошего, был комментарий ведущего программу, из которого следовало, что Иисус, как и его родительница, – евреи. Много было ссылок и на Ветхий Завет. Население, сидящее перед телевизором, мало смыслит, где какой Завет. Но вот что Богородица – еврейка и сын – еврей, – это для нашего темного населения – открытие, хотя, возможно, и неприятное. Мне вспоминается, как секретарь райкома, когда нас вызывали, возмутился словами Семена: «Время со времен Рождества и т. д.» Он завопил: «При чем тут Рождество?» А Семен спокойно ответил: «Хотите вы этого или не хотите, но в России календарь ведется летоисчислением со времен Христа. И я, и вы живете по этому календарю». Я видела, как у этого секретаря со значком университетским на лацкане глаза выпучились и на мгновение застыли. Он каким-то утробным нюхом понял, что это не вызов, не издевательство над ним, а правда. И эта правда его потрясла. Вот таким потрясением я вижу и часть населения, глядящего в телевизор, и недоуменно застывшие глаза. ‹…› Теперь нет открытых призывов, даже как бы мелькает жалкое подобие мысли: мы не против отдельных евреев, мы противники сионизма, которым опутывается весь мир, а Россия в особенности.

‹…› Ну, делаю перерыв, сейчас включу самоварчик и выпью твоего чаю, мое солнышко.

Выпила. Спасибо. Даже проглотила еще давно подаренный тобой аспирин. С лекарствами – жуть. Цены – ужас. Инвалиды, т. е. ветераны, многодетные и такие, как я, скоро будут обслуживаться аптеками (которые еще нужно создать) социальной защиты. Это означает, что все аптеки будут с безумными ценами и льготникам там делать нечего. А прожекты с соц. защитой не пройдут. Их не будет. Но я все-таки меж лекарствами и Переделкином выбираю Переделкино. ‹…› Нет-нет, но я вдруг перехожу на благословенный, но проклятый наш быт. Я, как никогда прежде, научилась радоваться любой малости. Но стала еще более робкой и замкнутой. Конечно, если бы Межирову сказали, что такова, он бы всплеснул руками: «О чем вы? Инна самая мудрая и прагматичная женщина, каких я встречал. Ну, разве что такая же Люся Боннэр». Но он не может здесь всплеснуть руками, т. к. сейчас находится в Америке, где очень удачно выдал замуж свою внучку (за миллионера), обустроил дочь там же, а сам читает лекции по 18–19 векам русской литературы. Вот тут-то ничего поддельного, он отлично знает этот предмет. Глубокие знания и феноменальная память, пожалуй, самые прекрасные черты его личности. Молодец, всегда без памяти любил русскую словесность.

Иногда мне кажется, что моя темнота не только в том, что после известного периода моей жизни (сумасшедший дом) я потеряла те клетки памяти, где сосредоточена прочитанная литература, а еще в чем-то присущем мне. А в чем – не знаю, как определить. М.б., это эгоцентрический порок? Но некоторое оправдание у меня все-таки есть. Предположим, я не с такой страстной интенсивностью читала в школьном возрасте и несколько позже. Но сейчас-то я, как пиявка, всасываю в себя всю кровь словесности, но минует неделя, – и я уже все забываю. Жаль, конечно. Остается от всего прочитанного только ощущение солоновато-сладкое во рту. Ну, с какой гадостью я себя сравнила, можно только утешаться, что эта гадость часто спасала и продолжает спасать человека от инсульта. ‹…›

Прочитала эссе Зайцева о Блоке. Так превосходно, что хочется тебе целый кусок переписать. Ну это уж полная дурь. Скажу только, что Борис Зайцев, со всем его изобразительным даром, еще и редкий психолог. Как он прочел «Двенадцать»! Просто удивительна его не зависимая ни от кого доброта и тонкость. Почему я говорю о независимости? Дело в том, что Зайцев близко дружил с Буниным, который Блока просто ненавидел. И сколько такта. Это тебе не Винокуров, который всем тычет в лицо письмом Пастернака. Тут произошло по чудной поговорке: «На безрыбье и жопа соловей». Устав от общих деклараций Долматовских и иже с ним, Пастернак в «Синеве» Винокурова то вдруг натыкался на солдатскую кружку, то на лопату, и это его по поговорке обрадовало. Ведь целый слой советского стихотворчества был совершенно обеспредмечен, теперь же предметов полно, и это обернулось опять-таки дурной стороной, детали и детали без воздуха между ними. Пишут так, как Плюшкин сегодняшний забивал бы свою однокомнатную квартиру вещами – впритык одну к одной. Но я отвлеклась от Зайцева. Он получил от Блока ответ на подаренную им книгу, видно, что ответ был более чем доброжелательный, хотя бы потому, что Блок в конце письма посетовал на то, что они близко не были дружны. Эта фраза нужна была Зайцеву исключительно для дальнейшего в эссе. Теперь же любой из члеписов, уж если пишут нечто вроде воспоминаний, обязательно целиком привели бы лестное для них письмо. ‹…›