Текст книги "Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой"

99. И. Лиснянская – Е. Макаровой
10, 17, 19 ноября 1992

10.11.92

Ленуся! Все-таки надеюсь, что эти странички поместятся в конверт. Сейчас 11 часов дня, на улице снег и солнце, 8° мороза. Говорят, что страшный гололед. Докладчики: Семен и Валентина Григорьевна. А я, поглядывая в морозное небо, вспоминаю, как поломала в гололед ребра, как ты ко мне сюда приехала, прихватив работу, и я читала ее и высказывала свои соображения. Предлагала варианты, предложения и т. п. Ты чаще всего со мной соглашалась. Я возлежала на кухне, а ты спала в моей комнате, писала, отшлифовывала. Помнишь? А в городе ты меня возила просвечивать позвоночник где-то возле «Войковской». Вот так, почти незаметно, ты была мне всегдашней подмогой, и я тебе кое в чем. Просто эта «незаметность» происходила на фоне бурной жизни. Так в стихах рифма даже новая, скажем, не слишком затасканная, не замечается, когда содержание интенсивно. При подобной содержательности и слабая рифма не замечается.

‹…› Сейчас, здесь, перечитывала статьи о поэзии Мандельштама. Гений, да и только. Все, что он говорит, сильней амуровой стрелы пробивает сердце навылет. А сердце – это моя память, поэтому от мандельштамовских формулировок-стрел остается только сладко-болящее место прострела. Сладко оттого, что есть настоящая поэзия, больно оттого, что жизнь прошла, но ничего стоящего не написано. Это, наверное, общее чувство с немногими моими современниками вроде тебя. Но как не может не болеть во мне такой закон: не может быть поэта без знания собственной правоты. Я эту формулировку привела по памяти, видимо она сильно меня корябнула, да и понятно почему. Не чувствую ни в чем своей правоты. А какое, наверное, прекрасное самоощущение и мироощущение! Чувство своей правоты, продолжаю нагло мандельштамовский закон, безусловно, дает не только свободу слову, но и свободу его форме, вообще прекрасную раскрепощенность, т. е. гармонию.

Сегодняшние дни России особенно подтверждают то, что хаос – страшная несвобода души и ее выражения. Свобода обретается только в гармонии. Ну что это за несвободная свобода андеграунда? Они исходят не из своей правоты, а из правоты стиля. Но чтобы был правый стиль, до него надо обрести правоту личности. ‹…›

17.11.92

‹…› Все-таки я надеюсь, что умру раньше, чем впаду в старческий маразм. А жить еще буду долго, я не имею право жить недолго, я должна дождаться твоей всемирной славы (она уже частично есть), и дождусь. Дождусь и времени, когда мои внуки, как теперь говорят по TV, «определятся и обустроятся».

Первое слово пошло от Горбачева без дополнения, а второе – от Солженицына. После его не очень-то дальновидного выступления в печати, почти накануне развала империи, «Как обустроить Россию». Думаю, через многие годы славяне все-таки определятся, и Россия обустроится. Но сейчас думать о том, что будут братские отношения, например, между Россией и Украиной совершенно не приходится. Тут кстати формулировка Лысого: «Прежде чем соединиться, надо размежеваться». И до того все размежевались, что на Кавказе война уже внутри России. Много лет потребуется этой стране, чтобы встать на ноги, если вконец не одержат верх большевики, но вот до этого времени я действительно не доживу. ‹…›

19.11.92

Доброго тебе рассвета, моя радость! Узнала сейчас код Израиля. Сразу было смешно. Звоню по 07, спрашиваю: «Будьте любезны, у меня номер начинается с 155, как мне позвонить в Иерусалим?» Ответ: «Какая страна?» – «Израиль». Ответ: «Что же это творится, спрашивают уже так, как будто это город в Подмосковье?!» Код получила, звонила полчаса – не получается. Потом мне звонок: «Имейте в виду, каждый набор номера учитывается как полминуты, так что не удивляйтесь, когда получите счет». Тут я расхохоталась. «Чего смеетесь?» – «А как мне не смеяться? Сказали, что с 1 до 8 утра – льгота: 50 с чем-то минута, а оказывается, я уже поговорила минут пятнадцать, да советская власть не дремлет!» Ответ: «А вы поезжайте, поезжайте, на что вам советская власть! Я бы на вашем месте рванула!» – «Ну как мне рвануть, если вы, русская, рвануть не можете, а я и вовсе обмосковившаяся чукча». – «Да неужто чукча? Не смейтесь надо мной!» – «Да я не над вами смеюсь, а над собой, вот хочу к русским дозвониться, да не могу». – «Ну вот так, звонили бы евреям – дозвонились бы, а русских сейчас везде зажимают».

Время раннее, вот телефонистка и разговорилась. И такая обида была в ее голосе, когда она подумала, что я именно до русских дозвониться не могу. Ну просто так и хочется написать маленький рассказик, ведь на самом-то деле бедные русские так и рвутся из СНГ, да и из России. Сейчас везде, почти везде, напр[имер], в Таджикистане, они – заложники. Столько беженцев русских! И в голосе телефонистки была зависть, да и обида, что вот уже евреи спрашивают телефон Иерусалима, вроде это тоже их вотчина, злости – не было.

‹…› Не знаю, как мне избавиться от виноватости перед всеми? Ну, да перед тобой и мамой моей я очень-очень виновата. Но ты – ведь не все. А я почему-то чувствую испепеляющую вину почти перед каждым, даже в мелочах. Я ужасаюсь себе, а иногда – и жалею себя, что уже совсем никуда не годится.

Леночка, тебе уже, наверное, обрыдли мои откровенничания, но прости меня, я, пожалуй, только с тобой до конца откровенна. Это позорно, но мне так хочется, чтобы иногда меня пожалели. А кроме тебя этого никто не делает. Всем я кажусь человеком сильной воли и твердого, железного сердца и терпения. М.б., я и могла сказать, как сказала о себе Ахматова: «Я еще пожелезней тех». Могла бы, если бы уважала себя так, как она. Это от таланта не зависит, я вижу, что почти вся секция поэзии себя очень уважает.

На днях получила приглашение на собрание этой секции. Тема: «Как нам выжить?!» Надо же! До сих пор считают, что их обязаны издавать и т. д. Какое непонимание ни себя, ни времени. ‹…› Вот, действительно, советская власть писателей развратила, изменила самосознание, как и у всего народа, половина которого либо ничем не занимается, либо занимается не своим делом. Очень жаль людей, очень жаль, они сейчас просто обезумели не только от шоковой экономики, а от развращенного, обезбоженного характера сознания.

‹…›

100. Е. Макарова – И. Лиснянской
Ноябрь 1992

Дорогая мамочка! Наконец-то я дорвалась до компьютера, все-таки быстрее пишется и легче читается.

‹…› У нас ветер и дождь. Вдохновилась стихами Семена Израилевича, такая хорошая книга, полнокровная, полнозвучная, – нет мусора, нет ничего лишнего, что бы отвлекало внимание. Это и впрямь архитектоническое целое, где то, что сказано, дает свободу несказанному. То есть здание столь же ценно, как и пространство окрест. Я не Рассадин[156]156
  Станислав Рассадин, литературный критик, друг и почитатель Семена Липкина.


[Закрыть], поэтому мне трудно вдаваться в анализ, проще передать общее ощущение. Есть мир, который я узнаю, есть, который открываю, есть и тот, что возвращает меня к тому, что напрочь забыто, например, про овец и собак, про черные значки на плоской, как доска, долине[157]157
  Стихотворение С. Липкина «Днем» начинается так: «В долине плоской, как доска, / Чернеют овцы и собаки – / Начертанные кем-то знаки / Неведомого языка».


[Закрыть], это я когда-то видела в Забрате[158]158
  Забрат, поселок неподалеку от Баку, где жили мои дядя с тетей.


[Закрыть] у дяди Мили, но прочла и столько вернулось ко мне видений…

Про архитектонику – я много думаю о ней – овцы и собаки – удачный пример для уточнений, что именно думаю. Зрительная картина сначала – плоская доска-долина, потом плоскость нарушается этими черными чаинками-закорючками – знаками неведомого языка. И ты видишь, как нарушается равнинность картины, и теперь важно нам прочесть на том языке, который взорвал эту равнинную картину. Становятся важными не только эти две черные точки – к ним приковано наше внимание – а что – вокруг них, воздух, «контуры речи» и проч., что является пространством вокруг здания. Ценнейшее, что есть в этой книге для меня, – это то, что мне ничто не мешает бродить и думать вокруг «построений», это и есть, наверное, чистота, нет постоянного мешающего шума и свалок из ненужных слов.

Таковой разбор я могла бы сделать практически по каждому стиху в отдельности, но это будет «шумом», умножением блестящих примеров.

Я хотела написать Семену Израилевичу на отдельном листе, но как-то начала тебе, а съехала на «Письмена», – думала о них.

Сейчас звучит потрясающая музыка, не знаю чья, но в ней тоже все совершенно с точки зрения насыщенности и пустоты. Наверное, только живя в вечной тесноте и скученности, можно столько времени размышлять о пустотах. Теоретически я понимаю все свои просчеты в прозе, знаю, кажется, как не надо писать, что не должно быть внутри, но не хватает мастерства и упорства создавать. К тому же проза трудный жанр для этого, куда точнее – поэзия, уж не говоря о музыке и изобразительном искусстве. Хотя и это – шум и рассуждансы.

Семен Израилевич своей книгой вернул меня на время в привычный мир, в котором, увы, уже не живу. Русский язык – роскошь. Даже писать письма на нем – наслаждение, которому я могу предаваться в дозированной норме. Сегодня ночью я скверно спала, Сережа говорил, что я бормотала что-то по-английски, а я помню, что меня мучили комары, и комары эти были иностранными языками, никаких зрительных образов, одни слова – иврит-английский-чешский, – после этого был урок иврита, на котором мы разбирали статью Бубера[159]159
  Мартин Бубер, еврейский философ-экзистенциалист.


[Закрыть], и это было продолжением кошмарного сна. Не то чтобы статья хороша или плоха, а почему она на иностранном языке, почему я должна силиться, чтобы понять мысль Бубера, которая вовсе и не сложна сама по себе?! Не лучше ли углубиться в то, что уже известно, что уже выстроено, какой-никакой, но родной язык!

Но есть и нечто позитивное в этом процессе – дистанция. Разлука – суровейшее испытание. Но только она позволяет видеть вещи более объемно, видеть структуры. Если бы можно было учредить перерыв и сесть в тишине за стол…

Чем подробней вчитываюсь в Тору, тем тяжелей на душе. Родиться бы из яйца, как в Калевале, быть бы человеком Махабхараты, ан нет, – с первых шагов – искусительное испытание на прочность, и наказание – обретение смертности, затем – убийство, затем опять выкарабкиваемся и гибнем, сколько можно! Все мне созвучно здесь, но, если сделать рывок и перейти в чужую систему ценностей, в чужую культуру, скажем, двинуть на Восток, как Гессе или Сэлинджер, однако нет, это – мое, а я не хочу, я против, нет, должна! Какой там строгий учет слов! Как важно то, что не сказано! Почему родители Каина и Авеля (кстати, Каин – от «кавед» – тяжесть, приземленность, а Авель – от «хевель» – что значит пар) не участвуют в истории, дело с ними имеет только Б-г, почему они не вступились? Оказывается, даже об этом есть множество толкований. О каждой фразе написаны тома. Как это все постичь?!

Наверное, надо принять установку на радость познания, пожалуй, это и впрямь верно. Но опять же, какая жалость, чем была голова забита первые двадцать лет! Все это уже давно могло бы быть фундаментом, а теперь приходится подкладывать основание под здание, построенное кое-как. Но, может, лучше поздно, чем никогда?

Сложность процесса познания состоит в том, что узнанное должно долго отстаиваться, прежде чем оно станет фактом твоей собственной судьбы. Эмоциональная реакция – это нижняя ступень. Обдумывание занимает куда больше времени, а время так бежит…

Мамулечка, я страшно по тебе скучаю. Временами так хочу в Москву, в химкинскую квартиру, но это как раз, к счастью, принципиально осуществимое желание. Знаешь, если в Праге будет премьера пьесы в начале августа, может, вы бы приехали с Семеном, есть где там жить, – до этого, разумеется, к нам в Иерусалим. Думаю, в Прагу билет не такой дорогой на доллары, я бы прислала деньги, а визы никакой не надо, билеты – и вперед. Конечно, все это звучит как вещи нереальные, – театр, Прага, мы – на премьере… Но и выставка Фридл до поры казалась мне фантазией разгулявшегося воображения. А что, если правда?! ‹…›

101. И. Лиснянская – Е. Макаровой
3 декабря 1992

3.12.1992

Моя милая доченька! ‹…› Сейчас читаю толстую книгу «Воспоминания о Марине Цветаевой». И у нее это было, при ее щедрости по отношению к другим. Но более всего меня потрясают дневниковые записи ее дочери Ариадны. Я ничему в жизни так сильно не удивлялась. Девочка 7–8–9-ти лет пишет как приметливый прозаик, пишет без единого изъяна. Анализирует не только характеры и обстановку, а суть творчества и жизни. Какое несчастье, что такая умница впала в «красность» и уехала в Россию. Прежде я читала ее превосходную переписку с Пастернаком – талант пер, но все же это писало взрослое существо. Но в детстве – это уму непостижимо. А какой язык! Рядом было описано, как Марина Цветаева ее воспитывала. Сурово. Но никогда не опускалась до малого роста ребенка, а говорила всегда как со взрослым своего роста – 163 см человеком. Может быть, так должна говорить любая мать, если говорит грамотно? ‹…›

Здесь все чаще по телевидению и в прессе звучит страх, предупреждение о русском варианте фашизма. Эти разговоры и предостережения не беспочвенны. Это касается вовсе не одних евреев, хоть «День» – фашистская газета – все талдычит о войне с сионизмом. По соц. опросу есть такие цифры по Москве: 3 % не любят украинцев, 8 % – евреев, 14 % – татар, 20 с чем-то по восходящей: армян, азербайджанцев, чеченцев. Можешь себе представить, что здесь, в связи с жуткой инфляцией и войной в Закавказье, да и на самом Кавказе, творится, если уже делают такие социологические опросы в Москве? А русские стали тоже жить не лучше евреев вне России, т. е. в республиках. Они везде теснимы, что им не мешает быть, к примеру, наемниками в азербайджанской армии. А призадумаешься, как им трудно свою семью обезопасить, начинаешь понимать, почему они становятся наемниками, почему все расхищается с их помощью (оружие). Впрочем, такой хаос, что все размышления глупы и малоправдоподобны.

Если бы я бесконечно не думала о вас, о поэзии и т. д., моя крыша давно бы поехала. Видишь, мне все впрок, даже почти животная тоска по тебе. Теперь я понимаю собак, когда их покидают хозяева, т. е. переезжают без этих собак. Но тут я совершенно несправедлива. Ты меня не только покинула, но зовешь к себе. Поэтому я и говорю словами Цветаевой: «Почти звериная тоска». Но я разумнее собаки, я понимаю, насколько могу отягчить вашу жизнь. А тут мне еще Семен об армянстве сказал, так я и вовсе успокоилась. Как будто любимый хозяин приказал мне: «Лежать!» Вот я и лежу и, вместо того чтобы сосать лапу, как медведь, или вертеть хвостом, как пес, курю. Странно, этот сигаретный дым мне все чаще напоминает дым от буржуйки в детстве и позже – от печки, еще до твоего рождения, когда появился газ. А сегодня я еще острей вспоминаю детство, вернее, маму, сегодня уже два года, как ее здесь нет. Некому меня отвезти к ней, где есть «площадка для тайных встреч», цитаты не помню, но это из моего стихотворения «Дочери». Я не знала хороших, т. е. хорошего вкуса, когда и какие стихи можно посвящать прямо, но интуитивно понимала, что стихи «Дочери» невозможно посвятить Елене Макаровой. Теперь же, не помню из чьих прочитанных рассуждений, узнала, что очень дурной тон посвящать стихи тому, к кому они обращены. Обращенья не посвящают, а посвящают другие стихи тому, кого любишь. Так Семен посвятил тебе одно стихотворение и отдал его в «Континент», но через сколько месяцев этот номер выйдет, гадать трудно. Кстати, это стихотворение обиняком только связано с тобой, там верблюда кормит коржиком бедуин[160]160
Взгляд снизуЕлене МакаровойЧернодонные обрывыЧуть видны впотьмах.Низкорослые оливыВстали на холмах.Близким кажется отсюдаБеглый свет машин.Твердым коржиком верблюдаКормит бедуин.Вечер виноградным гроздьямГоворит, зачемВерхний путь взметнулся к звездамВ город Вифлеем.

[Закрыть]. Помнишь, из твоего рассказа?

‹…› Такого бессильного смятенья, которое сейчас царит среди интеллигентов, просто, наверное, и в революцию не было. «Быть или не быть» и «Что делать» хорошо знают только национал-шовинисты. Ибо это понятие уже не сопрягается с «национал-социалистами», а только с «национал-патриотами». Их газета «День» сейчас самая популярная в России. ‹…›

102. Е. Макарова – И. Лиснянской
Декабрь 1992, январь 1993

Мамулечка, уже декабрь. ‹…› Я много занимаюсь ивритом, уже могу читать тексты, хотя это немыслимое напряжение для мозгов, все забываю, что выучила, словарный запас очень медленно пополняется, но делать нечего! Получила уже первую зарплату – 3100 шекелей, так что минуса уже нет, – хорошо!

Вчера была у Феди в школе, учителя его хвалят, говорят, какой он талантливый, что в иврите он лучше израильтян, что у него потрясающие успехи в искусстве и математике, – словом, было очень приятно. Сейчас он склоняется идти в школу киноискусства в Иерусалиме, мне кажется, что он поступит в любое высшее учебное заведение, лишь бы он выбрал то, что ему по душе, и получал удовлетворение от учебы.

Манька тоже процветает, танцует, поет, рисует, пишет стихи. Дети такие славные, так легко и радостно с ними!

Я сейчас в очень хорошем расположении духа, верю, что все будет хорошо со спектаклем, – есть разные возможности получить деньги, хотя самих денег пока еще нет, но интерес большой, и у телевидения, и у министерства образования, и у разных фондов, да и в самой Праге тоже – режиссер вкладывает свои тысячи долларов в проект, что дело неслыханное, он уже начал работу по всем направлениям.

Спектакль будет снят для телевидения, параллельно я начну работу над фильмом с немецкой режиссершей, если это все выйдет, потом мне, надеюсь, будет полегче пробивать идеи по материализации моего эфемерного мира. Все требует многократных исследований, обдумываний, проверки себя. Ничего не пишу, разумеется, но и не комплексую по этому поводу. Быть бы только здоровой, успеть бы все как-то застолбить, оставить жить после…

Сегодня работала с детьми в музее, было так хорошо с детьми, такая теплая компания творцов, чего только не выдумают эти дети!

Мамуля, закругляюсь, иврит! ‹…›

Декабрь, 1992

Мамулечка, привет! Очень жаль, что то письмо пропало (нашла!), я-то уверена, что оно у Алика в вещах, помню, как он его укладывал, оно, большей частью, было о книге Семена Израилевича. Сейчас пересмотрела все файлы, но не нашла его, где-то ведь есть оно в компьютере, но где?! Помнится, у меня было вдохновение, что не так часто посещает в эти месяцы – учиться трудно и иногда очень трудно. Все равно, не оставляет ощущение чужого иностранного языка, когда смотришь в первую секунду на страницу текста, – вязь, да и только, вглядишься и начинаешь читать. Читаешь – понимаешь, но это в каком-то смысле так же удивляет, как если бы вдруг стала смотреть на иероглифы и распознавать текст.

У вас там творится что-то уму непостижимое, но от того, что все время творится, уже перестаешь совершенно улавливать, куда и откуда дует ветер, знаешь по-русски – ой, не к добру, а к чему?

‹…› Временами охватывает желание все бросить, удалиться в келью и писать прозу, хоть бы какие коротенькие рассказы… Но потом утром – на урок, после урока – заниматься, плюс еще что-то, так и пройдет время до апреля, пока надо ловить момент, когда еще с театром не запустились и Билли не прилетела из Гамбурга. Очень медленно этот иврит продвигается, я думала, легче пойдет. Но все же что-то до апреля я выучу, и, может, хватит с меня школы лидеров, хотя деньги дает.

‹…› Утром Федька читал мне рассказ на иврите автора, который ему нравится, – Кенан, – жутковатенький, но сильный, – такие уроки иврита мне куда больше по душе, чем зубрежка. Манька растет и становится очень хорошенькой и умненькой, – на следующий год по возрасту уже будет можно поступить в художественную школу, пока она занимается только у меня в Музее.

Наверное, это уже последнее письмо в этом году. Надеюсь, что предсказания Глобы не сбудутся, больно уж крутые, и новый год будет для вас хорошим. Для меня этот год был хорошим, особенно лето и осень, когда я много ездила и много работала над тем, что мне нравится. Да и в начале зимы и весной я писала немало – рассказы, повесть, сценарий и две пьесы. Может, выдастся минутка и в новом году, но писать надо не то чтобы постоянно, но часто, чтобы быть в форме. Я это теперь тоже понимаю. Слова без употребления деревенеют или костенеют, не знаю, короче, они становятся словно бы из морозильника, пока их разморозишь, пока начнешь с ними управляться… Лучше иметь дело с товаром не мороженым. Но это так, рассуждансы.

Мамулечка, дорогая, не болей только, ешь хоть какие, но витамины, я даже не знаю, как вам помочь, чем, кроме денег?

Про деньги перестань писать, я сейчас вполне в порядке, и это единственное, чем могу помочь, да и не то чтобы очень, время от времени. Мне так самой легче, так что не комплексуй и папу не слушай в этом смысле, – мы живем нормально, и у нас нет никакой бесперспективности, хотя у многих – есть. К большому сожалению. ‹…›

Январь, 1993

Дорогая мамочка! Как я по тебе скучаю! Получаю все твои письма, никто их не ворует, правда, я не знаю, сколько их должно быть, но по связи одного с другим – кажется, ничего не теряется.

Я страшно расстроилась (не то слово) из-за Германа[161]161
  Поэт и переводчик Герман Плисецкий умер 2 декабря 1992 года в Химках. Я успела навестить его в сентябре 1992 года. После смерти жены он совсем опустился, пил всякую дрянь, на водку уже не хватало. Он признался мне, что пропил дедушкину Библию, которую попросил меня оставить ему почитать при нашем прощании в 1990 году. В передаче, посвященной Герману, звучали его поэма «Труба» и переводы Омара Хайяма, – чтец был известный, но куда ему до Германа! Тот, даже будучи совершенно пьяным, читал наизусть Пушкина, Баратынского, Пастернака, Мандельштама не то что без запинки, а так, будто бы эти стихи звучали в небесах и он вторил им как эхо, точно поставленным голосом.


[Закрыть]. Позвонила Чертоку, договорилась с ним, что сделаем передачу, что-то расскажу, прочту пару его стихотворений на Коль Исраэль, – это единственное, что могу сделать, вслед…

Как всегда, я умотана – видно, от неумения организовать свое время. С театром опять все напряглось и повисло – Крофта[162]162
  Чешский режиссер Йозеф Крофта, который первым использовал на сцене живых актеров вместе с куклами, что повлияло на развитие кукольного театра во всем мире.


[Закрыть] ждет ответа – у нас еще нет денег. Ему нужно знать немедленно – он человек с планами на много лет вперед, – здесь не торопятся. Идет такое волнообразное волнение – то все, конец проекту, то погодите, а если еще вот этот фонд спросить, – и так без конца. Может быть, когда ты получишь письмо, уже будет ясно – пан или пропал, но если второе – я очень огорчусь, – хороший Швенк, хорошая вещь, прекрасный режиссер, – надо верить в везучесть, единственное, что остается.

Что касается фильма о Швенке – это выглядит более спокойно – Сибилла здесь, мы постепенно продвигаемся пока не столько в писании сценария, сколько в определении вещей. Появилась еще одна очень славная режиссерша израильская, которая уже написала заявку на фильм о Фридл, – толково, – и это решится в апреле. Она талантливая и деловая, – похоже, что это не пустые дела.

‹…› Я старательно учусь, но результаты не такие уж прекрасные, медленно продвигаюсь, хотя занимаюсь по 4 часа в день минимум, это только ивритом, а еще надо читать тонны педагогической и психологической литературы на английском и иврите! Я ее и по-русски-то не шибко понимаю.

Федька с Манькой помогают тупенькой мамашке, да толку чуть.

Но интересно, очень даже, особенно интересно слушать Тору и вообще про древнюю литературу, например, разбирать графическое устройство Галахи, читать потихоньку всякие указы – например, про врачей, врач, по Галахе, получает права врачевать в согласии с Писанием, а дальше идут комментарии по обеим сторонам этого указа, а также комментарии к комментариям, страница выглядит так красиво, не понимаю, почему современные писатели не пользуются такой изумительной структурой текста? ‹…›