Текст книги "Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой"

29. Е. Макарова – И. Лиснянской
15–16 февраля 1991

15.2.1991

Дорогая мамочка! Я тебе не дописала из Вены, это был вечер в гостинице, когда я возвращалась из Праги через Вену в Израиль. Меня тогда донимали мысли о доме и я не находила, как говорят, языка выражения. ‹…›

Тревога. Мы пошли в мани-федину комнату (хедер-атум), навьючили противогазы и стали играть в шашки на вылет. ‹…› По радио на всех языках дают инструкцию, когда можно снять противогазы, выйти из герметизированной комнаты. В перерывах между сообщением играет музыка. Когда все выяснилось, а выяснилось, что это вновь налет на Тель-Авив, есть раненые и один человек убит, – мы посмотрели телевизор и пошли с Манькой в гости к ее подруге Лизе, у них можно смотреть первую программу из Союза. Все, что показывали из Союза, было настолько тяжелым – обмен денег, Рига, уставшие старые люди в шоке, – возникло чувство горечи и безысходной тоски, не представляю, как вы, мои родные, должны переживать за все, и за то, что дома, и за нас здесь. Мы-то действительно живем в военной ситуации, но она кончится победой и нашей внутренней личной свободой, а вот что произойдет в Союзе, с его огромным атомным потенциалом и военной техникой, с которой мы теперь, к стыду Союза и Европы, лично познакомились?!

Взрослые ребята пойдут с воскресенья в школу, а мелочь еще будет дома. Мы организовываем с будущей недели работу с малышами. Мы – это Саша Венгер[53]53
  Психолог Александр Венгер, с которым мы дружили и сотрудничали в Москве и Израиле.


[Закрыть] с Норой, родители Лизы и я. Дети все переносят хорошо, достойно, послушно сидят в противогазах, а Манька нарисовала кучу шедевров с Лизой и Венгеровскими сыновьями, в смысле активности творческой мне это напоминает мой Терезин, разница лишь в том, что в Терезине ждали отправки в Освенцим, а мы свободны и победим.

‹…› В Европе я так нервничала ‹…› И только когда мой самолет сел в Тель-Авиве, успокоилась. Дорога в Иерусалим, о которой я мечтала во Франкфурте, Вене, Праге и снова Вене, из которой я улетела, сорвавшись с полдороги, – была все так же прекрасна, лишь более пустынна, чем прежде. Дома ждали дети, все оказалось вовсе не так, как мерещилось в кошмарных видениях в Европе.

За нас волнуйтесь умеренно, я прекрасно представляю на собственной шкуре, что такое быть вдали от происходящего, и могу только сердечно тебе, мамулечка, сочувствовать. Но ты должна понять, что наша армия на высоте, пейтриоты наведены на советские скады, мы все очень дисциплинированны, нас постоянно обо всем информируют. В стране нет и намека на панику.

Дорогая мамочка, от тебя давно ничего нет, и меня это очень беспокоит. Папа говорит, что у вас все нормально, не знаю, утешает или правда так.

Прошел месяц. Все попытки Саддама, направленные на причинение нам травм, пока не достигли никакого эффекта, – люди спокойны, работают, дети учатся, единственное, что изменило лицо страны, – это картонные коробки с противогазами, перекинутые через плечо, разукрашенные и обклеенные разноцветными пленками. В Иерусалиме их носят на всякий случай, в Тель-Авиве – в обязательном порядке. ‹…› У нас по телевизору показывали парад мод с противогазами, очень смешно, здесь люди умеют шутить надо всем. ‹…›

Манька много рисует, дети были в восторге от военного положения – еще одни каникулы, теперь вот все ходят уже в школу, несмотря на сирены по ночам, которые Маня с Федей не слышат, а мы их уже и не будим. Два дня, правда, Саддам молчал, но теперь он взял моду устраивать нам подъем в 2–3 часа ночи, это все психологическое давление, когда среди ночи ты вскакиваешь от воя сирены, включаешь радио и телевизор, ждешь новостей, звонишь в Тель-Авив, – ляжешь, а он снова пуляет, опять слушаешь все, что говорит, и смотришь все, что показывает, опять звонишь в Тель-Авив.

Я бы мечтала об одном – чтобы вы приехали к нам навсегда. Наша осада кончится, а вот ваша – не уверена. Больше всего боюсь железного занавеса. ‹…›

16.2.1991

Дорогая мамочка! Вчера от папы узнала, что вы похоронили Раису Сумбатовну и что это случилось уже 10 дней тому назад. Он точно не помнил, какого числа. Бросилась звонить тебе домой, а вы в Переделкине, а телефона тамошнего у меня нет. Надо сказать, что я встала с таким тяжелым сердцем сейчас, потом поняла, почему – это чувство осиротелости, несмотря на то что у меня только в последние годы появилось к бабушке (даже сейчас я неуверенно пишу это слово) особое отношение, очень поздно я осознала эту простую связь между нею, тобой и мной. Сейчас я вижу, откуда это простодушие, желание, чтобы всем было хорошо, попытки все уладить ‹…› и даже оптимизм, вернее, не оптимизм, а некая лихость по отношению к жизни, которая тоже была подавляема системой. ‹…› Вспоминаю ее восьмидесятилетие, ресторан, всех детей и внуков, ее счастливые глаза… Все это было делом ее женской жизни, это как для писателя, наверное, увидеть вдруг все свои книги и их героев в театральных костюмах… У нее была сильная интуиция, понимание судьбы, времени, наверное, в ней была такая цельность, и потому в тумане революций, чисток, застоя и гласности ей удалось удержать свое сознание от расщепления. ‹…› Я бы очень хотела быть сейчас с тобой, говорить о бабушке, вспоминать вместе. ‹…› Держись, мамочка, я не знаю, что еще сказать тебе. ‹…›

30. И. Лиснянская – Е. Макаровой
8 марта 1991

8.3.91

Милая моя доченька! Слава Богу! Слава Богу! Слава Богу! Кончилась война, и Израиль снял противогазы, и мои дети не играют, надев их, в поддавки. Но это не значит, что я в слепой эйфории. Много еще трудного впереди с «нашей» подачи. Все-таки «мы» заставили, как там ни крути, связать поражение (отнюдь не окончательное) Саддама с еврейско-арабским конфликтом. Ух, подлые! И все-таки безумная тяжесть-тревога оставила мою душу. Все живы и, надеюсь, здоровы. Сегодня мне приснилось, что я говорю по телефону с тобой и Федей. Только написала эту фразу, и пришел Семен и сказал, что дежурной звонил Григорий Александрович[54]54
  Речь идет о моем отце.


[Закрыть] сообщить мне, что ты звонила, у вас все в порядке. Это уже второй раз он мне передает через дежурную, какой добрец-молодец! Дело в том, что мы переболели гриппом, Семена поставила на ноги, а сама малость подкачала. Какой-то странный острый бронхит – раз в три дня знобит и температура дает свечку до 39°. Но это все ерунда, это нормальная болезнь, разве это сравнишь с депрессией и т. д.? А депрессии у меня нет.

‹…› 15 марта, т. е. через неделю будут мамины сороковины, так хочется съездить к ней на могилку, но я не уверена, что мне уже можно будет выходить. Во всяком случае, я послушно принимаю антибиотики, чтобы суметь отправиться к маме. Никак, никак еще не привыкну к тому, что ее больше нет на земле. 15-го – и день рождения истинный твоего папы[55]55
  День победы застал 19-летнего папу-летчика под Кенигсбергом. В этот день погибли его боевые друзья, которых военное начальство отправило на бессмысленную гибель – проследить, нет ли в небе немецких самолетов. Друзья не вернулись. Папа изменил дату своего рождения на 9 мая.


[Закрыть], дай Бог ему здоровья. Чем дальше, тем жальче мне его, представляю себе, как остро ты его жалеешь! Как скучаешь даже по его занудству.

Теперь не знаю, когда увидимся и увидимся ли вообще. Так складывается жизнь, что ни на кого не могу оставить Семена. Даже когда мама моя умирала, я, конечно, бросала его одного, больного, ездила на Первомайскую, но не как мне хотелось. А хотелось вообще ни на минуту от мамы не отрываться. Это правда. ‹…›

Окно передо мной уже 5-й день солнечное и красивое: часть черепичной крыши коттеджа, две березы и одна липа. Уже пиликает какая-то птица, имени ее не знаю, не представил мне ее никто. Но она именно пиликает, как на скрипке, хотя отрывочно-пунктирно. Что за птица?

‹…› Все-таки надежда на встречу теплится в душе. Иначе для чего бы стоило жить. Но в жизни все может случиться. И, если со мной это случится, что когда-нибудь случается обязательно, умоляю тебя не приезжать. Иначе – не выберешься, ибо все к тому идет. Нет, не моя жизнь, а общая. Я тебе просто спокойно об этом пишу, вовсе не собираясь так скоро уходить туда, куда всякий успеет. ‹…›

31. И. Лиснянская – Е. Макаровой
17 марта 1991

17.3.91

Дорогая моя девочка, лучше которой нельзя придумать! Сразу получила 3 твоих письма – какое богатство! – а я не знаю, почему мои письма, а их написала много, – до тебя не дошли. ‹…›

Спасибо тебе за то, что ты написала мне о моей маме. Единственное, в чем ты ошибаешься, так это в преемственности натур: она, я, ты. Меня можно рассматривать как только связующее звено. У мамы лучились глаза, и у тебя лучатся. Я же, хотя и терпелива и жизнестойка, однако, порядочная зануда. Вот уж чего не было в маме и чего, слава Богу, нет в тебе.

‹…› У меня никаких литературных новостей нет, книги в типографии «Совпис», и еще не в типографии «Тайна музыки “Поэмы без героя”». В мае, как ты знаешь, я написала 7 стихотворений, и с тех пор – ни гугу. Да и разве можно в такой подвешенной обстановке чего-нибудь гугукать?

‹…› Уже начались первые признаки весны. Сегодня солнце опять светило, а меж двумя письмами было промозгло-облачно. Вот привезла Машка от тебя письма – и опять все засияло. Ночью еще мороз –12–14°, а днем +2+4, и уже течет с крыши, появились еще какие-то птицы, а та, что играла на скрипочке пунктиром, вдруг исчезла. Действительно, каждый день длится бесконечно, спасибо, хоть читать могу. И целый день проходит в чтенье – то Гумилева письма о русской поэзии, то детектив. В журнале Знамя № 2 прочла нового писателя – Илью Митрофанова. Повесть «Цыганское счастье». Талант чудесный – запомни имя. Замечательная вещь. По вечерам слушаю «врагов», что-то последнее время слышимость резко ухудшается. Но теперь я не сижу целый день у транзистора, гадая о вашей судьбе, содрогаясь и трепеща. Стало спокойней в этом смысле и для меня, как для вас. ‹…›

32. И. Лиснянская – Е. Макаровой
20 марта 1991

20.3.91

Веснушечка моя, моя хлопотушечка! ‹…› Сегодня ровно год, как я плакала вам вослед в Шереметьевском аэропорту. Но все-таки две недели в ноябре – декабре мы виделись почти ежедневно. И все-таки этот год мне кажется вечностью, так я натревожилась, натосковалась по тебе. И по детям. Да, пространство между нами почти неодолимое, зато я знаю, что вы лишены комплекса сов[етских] евреев. Это очень важно. Конечно же, думаю, что тебе еще не так-то легко без постоянной русской речи. Но, может быть, я заблуждаюсь, примеряя тебя на себя. Мне, не знающей никакого другого языка, кроме русского, очень трудно было бы очутиться вне языковой ауры.

‹…› Утрата мамы оставила в моей душе неизгладимый след – вину перед ней, надобность в ней, ожидание ее телефонных звонков. Страх за Семена еще больше усилился. И вот на моих душевных весах прошлое, и настоящее, и будущее. Наверное, именно поэтому я заговорила об изучении языков. В общем – сама понимаешь. Мне кажется, что никто так глубоко, как ты, меня не понимает и не может понять. Единственное недоступное твоему пониманию – это мое душевное недомогание. Это никому, не испытавшему подобное, не дано понять. И слава Богу, и дай Бог, чтоб тебе всегда был бы непонятен страх беспричинный, как там это ни называй… ‹…›

33. Е. Макарова – И. Лиснянской
23 марта 1991

23.3.1991

Дорогая мамочка! Вчера исполнился год, как мы здесь. Это веха. Этот год был длинным, как жизнь, и коротким, как мгновенье. Америка, Европа, две выставки, планы, прожекты, архивы, иностранные языки, папа, редактура переводов, а по сути, переписывание множества переводов с тарабарского на русский, а сегодня я написала рассказ, написала-то его вчерне еще год назад, а сегодня написала заново. Сюда же еще стоит отнести противогазы, сирены, каталог Фридл, в четверг еду в Хайфу снимать Наву Шён, приму Терезина и здешнего театра Хабимы.

‹…› Вчера началась буря. Дождь такой крупный, по звуку ударов о стекло похож на град. Ветер штормовой, облака с космической скоростью носятся над нашим Гило[56]56
  Горный район в юго-восточной части Иерусалима, освобожденный в ходе Шестидневной войны.


[Закрыть], – а думалось – весна, миндаль отцветает, маки, анемоны в камнях кругом, – и на тебе – стихийное бедствие. ‹…›

Начитавшись израильской литературы в переводах (почти сплошь плохих), я осталась в некотором недоумении. Какая-то путаница меж языком и литературой. Поскольку они пишут на современном иврите (имею в виду живой иврит, не книжный, сформированный тысячелетиями), то сам язык становится главным предметом, а это переводы не передают. Но раз это художественная проза, значит, на каком языке ни пиши, в ней должна быть яркая новая мысль, или характеры, или оригинальная их интерпретация. Многие рассказы показались мне то плохим Хемингуэем, то израильским Кафкой, то Борхесом из Цфата или Афулы. Очень мало чувствую я народный характер, или его нет, притом что маленькая страна полна выходцами со всего мира, может, его и быть не должно, этого характера? Или такие процессы не только здесь, есть ли сейчас национальная американская литература или даже шведская? Есть японская, или ее тоже нет на современном этапе? Может, к концу 20-го века мы приближаемся к универсуму, где важно уже не народное лицо, а просто индивидуальное, человеческое, и тогда нет специфики территориальной и этнической? Словом, надо не лентяйничать, а учить иврит.

34. И. Лиснянская – Е. Макаровой
27, 30 марта 1991

27.3.91

‹…› В Москве сейчас пустые прилавки и полно цветов – очень дорогих, несмотря на заваленность ими всего города. Завтра, как я понимаю, опять-таки, несмотря на приказ, – указ о запрещении митингов и демонстраций до июля месяца, – москвичи, конечно, с оглядкой, все равно выйдут на демонстрацию в поддержку Ельцина. Москва переполнена не только цветами, но и бронетранспортерами, и огромным количеством омоновцев. Думаю, до кровопролития дело не дойдет, но будут отдельные раненые, много чубатых и уведенных в милицейские участки. Такие вот пироги в Москве. ‹…›

30.3.91

2-ой день Пасхи. Поздравляю и благословляю! Дорогая моя, солнышко, доченька моя. Только что услышала твой долгожданный голос, и я не подготовленная, еще не проснувшаяся, брякнула тебе, что болею. ‹…›

Леночка! За меня, право, не беспокойся, я ведь всю жизнь болею и живу. Думаю, так будет еще очень долго. Сегодня в окне так солнечно, что невозможно не радоваться, предаваться унынию. Просто я внезапно среди сна услышала твой голос и даже не поняла – это снится мне или нет. Вот и про хворь говорила. Вообще мне очень часто ты снишься и дети. ‹…› Как ни странно, сны о вас почти всегда лучезарные, я пишу «как ни странно», поскольку в жизни привыкла видеть только сумеречные сны. Дай Бог, чтоб вам было так же хорошо, как в моих снах о вас.

‹…› Позавчера в Москве был очень боевой день[57]57
  28 марта открывался III съезд народных депутатов РСФСР, у Б. Н. Ельцина не было серьезной поддержки, поскольку состав съезда состоял на 80 % из коммунистов. Главная его поддержка была на улицах, на манифестациях, собирающих сотни тысяч человек. 27 марта М. С. Горбачев принял решение дать добро силовикам на ввод войск в Москву. Это было сделано впервые за все годы перестройки, гласности, обновления и т. д. Почему центральная власть так боялась и волновалась по поводу этого съезда? В соответствии с итогами референдума, который прошел на территории России, на съезде должен был быть решен вопрос о введении в России поста президента. Кремль делал все возможное, чтобы этого не случилось. Поэтому войска, поэтому запрет на митинги и демонстрации, поэтому страшная атмосфера ожидания возможной крови и даже начала гражданской войны. http://t-yumasheva.livejournal.com/31473.html.


[Закрыть]. Несмотря на заявление, указы и приказы Миши[58]58
  Имеется в виду Горбачев.


[Закрыть] и нового премьера, состоялись в трех местах демонстрации, митинги. Ничего плохого демонстранты не делали и, видимо, не собирались. Зачем тогда столько бронетранспортеров и т. д. и т. п.? Очень смешно было слышать Пуго. Министр внутренних дел заявил по телику, что в незаконной демонстрации участвовало всего тысяч десять. И чуть позже на вопрос: сколько солдат охраняло порядок: «50 000» – значит, на каждого – по пять омоновцев. На самом деле была очень большая демонстрация, без эксцессов и такое скопление техники в Москве – снова колоссальный моральный и материальный убыток. Совсем с ума сошли. ‹…›

35. Е. Макарова – И. Лиснянской
1 апреля 1991

1.4.1991

Дорогая мамулечка, после моего звонка я вечером получила через Юру Карабчиевского[59]59
  Писатель Юрий Карабчиевский, наш друг, участник «Метрополя». Его сын, писатель и переводчик Аркан Карив жил в Израиле, и Юра с женой Светой его часто навещали. Юра был «связным» между мамой и нами.


[Закрыть] твое и Семена Израилевича письмо, книжки огоньковские, в автобусе читала о Мандельштаме, очень нравится, нравится классическая точность, обстоятельность, во все, что там сказано, веришь, и в то же время это литература настоящая, так разве что Ходасевич умел писать, с благородным отстранением, читала почти в темноте и не могла оторваться, завидовала по-доброму. Затем утром с Яной благополучно приплыли роскошная скатерть и письма. Сегодня говорила по телефону с Дорой Штурман, она о тебе высказывалась очень высоко, читала интервью с тобой Чертока[60]60
  Семен Черток, израильский друг и постоянный корреспондент Семена Липкина.


[Закрыть] в каком-то западном журнале, говорит, умное, стихи твои знает наизусть… Карабчиевский тоже рассказывал, как вас везде распечатали, очень хорошие все подборки кругом, так что я горжусь. ‹…› Мамулечка, ты не права, когда пишешь, что навалишься на нас. Мне было не в тягость, а в радость ваше присутствие, и заботиться о вас по мере сил настолько естественно, насколько противоестественно жить здесь и быть неспособной помогать вам. ‹…›

‹…› Сейчас занята поисками работ погибшей в Терезине художницы Амалии Секбах. История! Она родилась во Франкфурте, муж ее был архитектором, училась искусству в Париже, собрала одну из самых значительных коллекций древнекитайской графики. Из Боливии! Какой-то ее дальний родственник, которого мне чудом удалось выудить, прислал мне ксероксы статей и фотографий с экспозиции из музея Восточных искусств в Берлине, где выставка была в 1928 году. Есть уже в моем архиве около 30 ее работ из Терезина, рисунок ее усохшего профиля на смертном одре, который сделала в Терезине мать Вилли Гроага, стихи ее, посвященные матери Вилли, список всех выставок, в которых она участвовала в Европе до войны и всякие другие вещи. Это была еще одна фантастическая женщина, в Терезине она казалась глубокой старухой, хотя умерла в возрасте 56 лет. Для чего это мне? Не знаю. По-моему, что-то опять движет мною, и я должна идти по следу, пока веревочка вьется.

‹…› Скоро выйдет «Джуиш арт»[61]61
  Журнал «Еврейское искусство».


[Закрыть] с большой моей статьей по-английски и иллюстрациями. Что до литературы – мною и в Советском Союзе никто не интересовался. Я пишу для себя, и это пожизненно. У всех своя судьба. Писать не могу ни для денег, ни для славы. У меня на этой земле, видно, иные задачи, раз так живу. Мне кажется, я достаточно органичный человек и могу держаться Курса. Я мечтаю через много, может быть, лет написать книгу обо всем, эпопею какую-нибудь про наши прогулки с Фридл по этому веку, этому свету, этим странам. Не сейчас.

Сегодня постригла Маньку, теперь она очень хорошенькая, а то уже обросла, как лахудра. Я пишу тебе, а Манька с подружкой Лизой рисуют тушью и поют хором песню на иврите про птичку на свободе.

‹…› Спасибо за чудное письмо Семену Израилевичу. Думаю, что приверженность к своей земле – это поэтический образ. Вся наша земля такая маленькая, и у всего есть культурные двойники – храмы Нового Иерусалима и храмы в старом городе Иерусалима, и, зная хоть еще один какой-нибудь язык, можно со своим родным жить полюбовно везде, также и в литературе. Мне кажется, что это что-то специфически русское, от Темных Времен, когда существовала Русь – и все остальное, и потом все эти издевательства славянофилов над западом, а на самом деле расширительно надо всем, что не наше, что не как у нас. Потому что всегда предполагалось, что наше-то лучше, хоть и доказать нечем, что лучше, но зато у нас душа всечеловека. Красиво, но нэни правда, как говорят друзья-славяне. Жить в Иерусалиме – это жить и в Провинции, и во всем мире одновременно. Здесь есть Тора и довольно-таки эпигонская современная литература, в основе которой язык Торы. ‹…› Семен Израилевич, это я пишу Вам в ответ на чудесные слова о принадлежности. Я это чувство понимаю, но никак не думаю, что это чувство имеет привязку к географии, к улице Усиевича или Красновидову. ‹…›

Дорогая мамулечка, так здорово было с тобой болтать, такой у тебя голос прекрасный, и слышно, как из соседней комнаты. Все-таки кое-что цивилизация нам подарила – телефон. Представляешь, а то были бы только письма… ‹…›

36. И. Лиснянская – Е. Макаровой
19–20 апреля 1991

19.4.91

Солнышко, моя доченька! Получила твою посылочку и письма. Спасибо! Очень все пригодится сейчас в нашей жизни.

‹…› У меня с письмом из Америки был учитель музыки Юлик, с которым ты познакомилась на моем вечере в ЦДЛ. Все свое посещение он, к моей радости, посвятил тебе. И какой ты педагог, и какой писатель! Как много с твоим отъездом потерял Центр, где занимаются с нелегкими детьми по твоему опыту. У каждого твои 3 книги – настольные, о тебе очень много говорят в этом центре. Для меня это большая неожиданность, т. к. почти в любом деле профессионалы, за редчайшим исключением, говорят заинтересованно о не имеющем отношения к профессии. Одни разговоры: политика, забастовки, цены. ‹…› В издательствах нет бумаги, не осталось и энтузиастов. Семен лежит в Худлите готовый, но плановый отдел его остановил (книга стихов). А у меня со «Ступенями»[62]62
  Изд-во «Прометей», 1990.


[Закрыть] – анекдот. Звонила им из Переделкина, говорят мне: «Приедете, привезем вам гонорар, но книга, как и все стихи, не расходится». Приезжают, спрашиваю: «Что же, если моя книга не расходится, вы на звонок одного читателя, который хотел у вас взять десять экз[емпляров] (об этом я случайно узнала по приезде домой из Переделкина), не отреагировали? Ответ: «Она не расходится, т. к. мы ее не продавали». ‹…› Очень потешно!

‹…› Стишки – маленький триптих, пришлю в другой раз, а то в конверт не влезет. А еще одно маленькое – переписываю:

 
Ничто не кажется мне чужим, –
Ни то, что пришло, ни этот режим,
Ни угли в золе, ни звезды во мгле,
Ни на море штиль, ни пыль на столе –
А я пришла сюда, чтобы понять,
Как жить и как умирать.
Но в сад правоты войти не дозволь
Через чужие врата,
Глаза мои – каленая соль,
Душа моя – сирота[63]63
  Опубликовано в «Одиноком даре».


[Закрыть].
 

Видимо, я – безбожница, ибо верующий не может чувствовать свою душу сиротой, будучи чадом Божьим. И все же я позволяю себе ежеутренне, ежевечерне молиться за тебя и за детей – моих чудных, изумительных внуков. ‹…›

20.4.91

Леночка! ‹…› Папа в больнице МИС – очень хорошей, вчера же вечером его навестила Наташа[64]64
  Наташа Гилярова, папина падчерица.


[Закрыть], он уже читал газету и смеялся, по Ириным[65]65
  Ирина Гилярова, экскурсовод в Третьяковской галерее, вторая жена моего папы. Умерла в один день с мамой, 12 марта, только пятью годами раньше.


[Закрыть] словам. Так я думаю, что у него что-то заболело, отошло, но его уже сковал страх. А сейчас и страх отошел. Дай-то Бог. ‹…›

Вчера меня посетила с тремя розами молодая поэтесса Элла Крылова, ни тебе, да и никому не известная, но верь мне – талант. Она увидела на кухне твою картину, помнишь? «Кто так чудно написал?» – Это моя Лена, когда ей было 16 лет, – гордо ответила я. ‹…›

Там я тебе переписала стишок, а в этом тоже перепишу, пока никто не придет, хотя все плохо.

1

 
В младости желала слишком многого,
Потому-то ничего я не имею,
А теперь имею это логово
И окно, где небо заболело,
 
 
Заболело, распустилось облаком, –
Вот и мне принадлежит его цветенье,
А полы покрыты пыльным войлоком,
Но и пыль – мое приобретенье.
 
 
Пыль – есть перст моих желаний вымерших,
Вот и пахнет она морем несладимым,
Пятками детей настолько выросших,
Что живут под Иерусалимом.
 
 
Как далеко… Но не дальше этого
Бело-облака. Да будет Бог им в помощь!
Стержень ручки пишет фиолетово:
«Что отпеть сумеешь – то и вспомнишь».
 

2

 
Отпеваю и море, не склонное к эху,
И кувшины, пропахшие детской мочой,
Отпеваю и колокол – донышком кверху
И керамику с первою вербной свечой.
 
 
Все вместилища времени я отпеваю,
Все стекло этой жизни, и глину и медь. –
Неужели я в Лету уже отплываю.
Не успев свою грешную душу отпеть.
 

3

 
«Но тот, кто себя самого отпоет,
Тот Божьему уху не нужен». –
Окно говорит, да и войлок орет
Так хрипло, как будто простужен.
 
 
И вправду, простужен! – в квартире сквозняк.
Москва, тридцать первое марта.
Кастрюля пуста и ржавеет черпак,
И нет – ни вчера и ни завтра.
 
 
Но есть это логово, свечка, окно
И облако есть, и минута
Увидеть дождя голубое зерно
На звуке, замешенном круто[66]66
  «Триптих заката» опубликован с некоторыми изменениями в «Одиноком даре» и «Эхе». Кстати, день смерти С. И. Липкина придется на 31 марта. Это все мамины истории с цифрами…


[Закрыть].
 

Вот видишь, какая графомания! Мать твоя совсем из ума выжила. И хорошо, что теперь вовсе нет времени задуматься – один сплошной быт и недомогание, и тоска «почти физическая по тебе», очень сильно упрятанная в зарифмованную чушь. И посильное мое сопротивление этой тоске.

С понедельника начну обследование – во всех конечностях, в том числе и в голове, какая-то настырная не отпускающая пульсация. Это, к сожалению, не метафора. Однако самого плохого, судя по тому, как я растолстела, быть не может. Уже хорошо, да жаль, что ни во что не влезаю. А на что мне, впрочем, влезать во что бы то ни было, если есть широченный халат, из которого и не вылезаю. Я ведь никуда не хожу.

‹…› Что-то со мной мистическое все же происходит. Не прими меня за сумасшедшую, но помнишь, что происходило, только я бралась за очередную главу о «Музыке»! И на этот раз, когда мне принесли из «Дружбы» талантливо сокращенные четыре первых главы (главного не упустили, хотя кое-каких моих мыслей-разветвлений мне и жаль), и я должна была разыскать все цитируемое: где, когда, на какой странице, – и я взялась отыскивать, – вечером у Семена на ровном месте был длительный сердечный приступ, а у меня все в организме запульсировало. ‹…›

Стараюсь мечтать о всякой ерунде, правда, уже несбыточной: о телевизоре небольшом (те 2 вышли из строя и навсегда). Московский еще кое-как показывает «Время», но оно мне ни к чему. Слушаем транзистор. А так мечтаю о «Панасонике» или германском «Грундике», что ли. Я очень люблю «мелкие» вещевые мечты, они меня как-то отвлекают от окружающего мира, да и, как ни странно – внутреннего. ‹…› Если можешь, пришли мне с оказией зажигалки – 2, 3 штуки. Последнюю потеряла, когда ездила за посылочкой от тебя. Вчера я уже тебя благодарила в письме (дошло ли)? Спичек невозможно достать, хотя и подорожали. ‹…›

P. S. Леночка моя! От полного отсутствия какого-либо присутствия в магазинах что-нибудь тебе купить и послать ну просто с отчаяния посылаю тебе эти вырезки. У себя не оставила экземпляра. Я же не завожу архива, вот и «Юности» № 11 с моими стихами у меня и вовсе нет. Больше нигде публикаций не будет, ничего не отдаю, на просьбы не откликаюсь. Кличут еще из журналов, а книги нет как нет. Но это все чепуха.

Одна маленькая публикация – «Новый Мир» 6. Большая публ[икация] «Знамя», а еще отзывы обо мне. Это все Семен аккуратно сохранил, и я тебе высылаю. Не лгу – «суета сует». ‹…›