Текст книги "Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой"

9. И. Лиснянская – Е. Макаровой
17 июня 1990

17.6.90

Моя дорогая, моя любимая девочка! Получила от тебя сразу два больших, подробных письма, те, что с запиской Семену. Полдня тупо читаю и перечитываю, вдумываюсь, вглядываюсь в твою жизнь, в твою душу, и чувствую, что какой-то переполох в душе моей девочки на фоне усталости, эйфории, деловой напряженки. Письма мне доставили в тяжелый для меня день, через два часа после того, как мне по телефону сообщили о смерти Инны Варламовой[27]27
  Инна Густавовна Варламова, писательница, ближайшая подруга мамы. Они познакомились в 1961 году на Высших литературных курсах при Литературном институте им. Горького. У тети Инны, как я звала ее в детстве, был сын Володя, нам тогда было по десять лет, и мы сразу подружились. Когда я жила во Внукове, мама с тетей Инной и Володей приезжали меня навещать. Помню, мы с Володей зимой перелезали через забор, я была неуклюжей и каким-то образом разодрала красные вязаные гамаши на неприличном месте. Стыдоба! С Володей, ныне отцом Владимиром, протоиереем Русской православной церкви, мы встретились в марте 2014 года – он отпевал мою маму в Переделкинском храме.


[Закрыть], ведь совсем недавно она гостила у меня… ‹…› И вдруг! Ее ровно неделю тому назад увезли в Боткинскую с «острым животом», положили на операционный стол и выяснили – рак с метастазами. ‹…› Вчера вечером не стало моего близкого друга. Но я ей позавидовала, горюя. Ведь Женя[28]28
  Евгения Гаврилова, дочь Инны Варламовой.


[Закрыть] собралась в Америку осенью на два года работы и теперь успеет похоронить свою мать.

Очень мне тяжела эта смерть, но что поделать – возраст. И еще многих предстоит проводить навсегда. Лучше бы уж меня проводили. Но хватит, прости меня великодушно, спасибо тебе за письма. Как точно ты меня понимаешь: кресла – и те расшифровала правильно, действительно реализовывала свою тоску, заталкивала в кресла. Заталкиваю и в розы, которые мне приносят, в магнитофонные записи, которые мне прислала Галина Бови[29]29
  Галина Бови-Кизилова, сочинительница и исполнительница песен на стихи любимых ею поэтов, мамины стихи занимают в ее репертуаре центральное место. См.: https://www.youtube.com/watch?v=eAbmZfopEiw.


[Закрыть] из Швейцарии. Господи! А этот Джон, в которого ты выпихивала свою тоску! Солнышко мое, умоляю тебя, побереги себя от изнурения. ‹…›

Здесь тоже очень красиво, поют птицы, все в окне зелено. Гуляю мало, Семен – больше. Леночка, пишу сбивчиво. Наверное, надо было тебе писать завтра-послезавтра, примирившись с тем, что так неожиданно вчера случилось. Прости меня, но сегодня я хочу говорить только с тобой, это панический эгоизм. Но все, что в твоих письмах, во мне сейчас бродит и ничего не представляется. Ни обстановка в Израиле, несмотря на арабов, ни стремление евреев к радости, ни Яд Вашем, ни твое сегодняшнее дело, ни твоя растерянность перед будущим твоей прозы, твоего таланта. Думаю, что после горячки выставок и уже на исходе этой горячки ты будешь писать. Да еще как! Пока идет обогатительная фабрика. И все золото твоего писательского призвания, все алмазы найдут чудесное обрамление, найдут форму и отточенность неслыханную. Это я не успокаиваю тебя, я это знаю.

Успокоить тебя я хочу совсем в другом плане. Думаю, что все будет легче, если ты будешь соизмерять свои душевные, свои благородные порывы с физическими возможностями организма. Если вкалывать на износ плоти, душа, как ни странно, также изнашивается. Помни мою формулу – скорость тела обратно пропорциональна скорости души.

Как чудно ты описываешь Иерусалим! Так чудно, как будто и я с тобой вместе смотрю в окно твоего дома. Я написала несколько стихотворений и в следующем письме пошлю тебе. А сейчас, видишь, как мелко пишу. Хочу, чтобы в конверт вместилось и письмо Семена. Он будет завтра тебе писать. И эту страничку я допишу завтра. Постараюсь быть менее истеричной, а может быть – и стараться не придется. Ведь есть утешение – с такой жуткой болезнью Инна только 6 дней промучилась. Праведница, значит.

Нет, я все же не могу никак остановиться и оставить на завтра то, что начала сегодня. Даже из такого далека ты умудряешься мне помочь. Твои письма сейчас снова перечитала и, знаешь, успокоилась. Т. е. перестала плакать, собралась, почувствовала, м.б., впервые, что я тебе необходима и, значит, есть смысл мне жить. Все в руках Божьих, но и в руках близких людей. Нет у меня рук дальше и ближе, чем твои руки. Они сейчас гладят меня по спине, дескать, мамочка, мы еще обязательно встретимся именно на этом свете, в святом городе Иерусалиме, мамуля, перестань так убиваться по Инне, ей теперь хорошо. Вот и у меня за окном потеплело, а на душе забрезжил свет твоих слов. Как ты изумительно сказала про перемигиванье света в Иерусалиме! Наверное, действительно, души способны перемигиваться. Ведь души всегда живы. ‹…›

10. И. Лиснянская – Е. Макаровой
Июнь 1990

Моя дорогая, моя любимая! Пишу тебе письмо вслед скорбному. Сегодня тебя видела во сне, «Белеет парус одинокий» такой, какая ты есть, – взрослая, но для меня все равно ребенок. Веснушки твои пылали задорной уверенностью в необходимости и незыблемости всех твоих решений по поводу работы выставочной. Это пылание – и была некая выставка. В глазах твоих вспыхивали огоньки, похожие на свечное пламечко, – то покорно судьбе, то растерянно, то настолько одиноко, чего я не замечала в твоих глазенках на том коклюшном катере без паруса. На том, который ты уже описала и который никогда не забуду, ведь я с тобой ездила на нем ежедневно. Но твое искусство писательское превратило меня, что совершенно правильно, в Луизу Вольдемаровну[30]30
  Мама болезненно переживала все, что я писала о детстве, в образе «мамы», переходящем из повести в повесть, она видела свои черты, и это усиливало комплекс вины. Первая книжка мамы «Это было со мной» (Баку, 1957) – поэма о том, как ее в раннем детстве бросила мать, – «покрыла позором» образ матери, Раисы Сумбатовны Адамовой. Они помирились в 67-м году в Москве, там же состоялось и мое знакомство с бабушкой. Мама не могла простить себе несправедливой, написанной в сердцах поэмы и с той поры не допускала «родственников» в стихи. Однако тема матери, разбивающей семью, повторилась. Мама ушла от моего отца к Липкину, пришел мой черед осмыслять опыт детства. В повестях о детстве без родителей не обойтись, тут не скажешь словами мальчика Мотла: «Мне хорошо – я сирота». Детство я писала с натуры, а натура была яркой. Что же до пассажа про Луизу Вольдемаровну, воспитательницу частной группы, в которую меня водили в Баку (кстати, маму воспитывала та же Луиза Вольдемаровна), – это укор мне, низведшей роль мамы до позиции приходящей воспитательницы. Видимо, в глубине души мама все еще обижалась на то, что я ее покинула. Однако к январю 1992 года обида прошла, и она написала мне следующее: «Правда, все то, что связано в твоей прозе со мной, до сих пор при чтении меня больно ранит. Но ты же тогда разве могла глубоко копнуть характер? Конечно же – нет, особенно характер своей матери. Остальные все получаются. И я получилась, но если читать не моими глазами и не перебирать все в памяти».


[Закрыть].

Никому в эти дни не звоню. Только Жене, ибо в нашей проклятой жизни, оказывается, не только место на кладбище, но и гроб почти невозможно достать. Я сейчас попытаюсь переписать тебе стихи за последнее время.

***

 
Бегу на смерть, как зверь на ловца,
И в этом есть моя хитреца –
Я смерть отвожу от того лица,
Которое берегу.
 
 
Мой бег навстречу смущает смерть,
И смерть в свою попадает сеть,
И, значит, жить мне еще и петь
На истринском берегу,
 
 
Где вязы старые нянчат птиц,
Где май выходит из всех границ,
Из всех зарниц, изо всех темниц.
А я на ловца бегу[31]31
  Опубликовано в «Одиноком даре». http://www.vavilon.ru/texts/prim/lisn3.html.


[Закрыть].
 

20 мая 90 г.

Май

 
Май щебечущий лучится
Множеством заемных крыл.
Что случится, то случится –
Думать больше нету сил.
 
 
Ни закона здесь, ни права.
И во мне слились в одно
Вельзевулова отрава
И причастное вино[32]32
  http://www.bglife.ru/threads/547/page-27.


[Закрыть].
 

25.5.90

Кресло, свеча и я

 
Мне больше не о чем говорить,
Но я говорить хочу
О том, что не о чем говорить,
И хлопаю по плечу
Родное кресло, – в одно окно
Глядим и на том сошлись,
Что дым отечества – это жизнь,
Отравленная давно.
 
 
Мне больше не о чем сожалеть,
Но я сожалеть хочу
О том, что не о чем сожалеть,
И зажигаю свечу.
Свеча вечерняя хороша.
Втроем мы сошлись на том,
Что наше время живет, дыша
Не воздухом, а огнем.
 
 
Мне больше некого убеждать,
Но я говорить хочу
И в том, что некого убеждать,
Возрадоваться лучу,
 
 
Лучу, заблудшему в соснах трех,
И все ж несущему весть,
Что Божье дыханье и в дыме есть,
Да нужен поглубже вдох[33]33
  Вошло в книгу «Ветер покоя» с посвящением Галине Бови-Кизиловой.


[Закрыть].
 

27.5.90

На панихиде[34]34
  В «Эхе» названо «На панихиде по Пастернаку».


[Закрыть]

 
В панихиде – колыбельной
Отзвук нахожу,
Я свечу в руке скудельной
Бережно держу.
 
 
И к Тебе взываю снизу:
Отпусти грехи
Твоему рабу Борису
За его стихи.
 
 
– Да святится твоя жалость,
Молча я пою, –
Чтоб ему и просыпалось
И спалось в раю.
 
 
Пусть душа глядит, ликуя,
На земную синь,
Пусть услышит: Аллилуйя,
А затем – аминь.
 
 
В церкви дым кадильный тает,
Хор на миг затих.
А моя свеча сгорает
Раньше всех других.
 

4 июня 1990

P. S. Я впервые была в этой церкви, где, когда мы были в ней с Феденькой, задули мою свечу. Последние две строки – сущая правда. Я и прежде удивлялась, почему в моей руке свечка сгорает раньше, чем в других. Думала: наверное, у меня – короче. А тут всем в руки раздали одинаковой длины свечи. И то же самое. У всех сгорела за время панихиды – половина, а у меня – вся. ‹…›

11. Е. Макарова – И. Лиснянской
Июнь 1990

Дорогая мамочка! Я несколько дней пыталась написать тебе письмо. Сначала я нервничала, потом узнала про тетю Инну, как раз сейчас, видимо, ты на похоронах, а я сижу в Яд Вашем, у меня есть 10 минут, чтобы написать тебе несколько слов. Это похоже на абсурд, – наши миры такие разные, здесь солнце и жара, ничего не напоминает Россию. Вчера мы смотрели фильм, который сделало финское телевидение. Мы в Химках, мы в Иерусалиме. Я с ужасом подумала, что в Иерусалимской части ты не поймешь ничего, мы говорим по-английски, все на чужом языке. Разумеется, думаю я по-русски, но как долго это продержится?

Ты пишешь о Буденной, может быть, наступит реакция, и я пойму, что существуют Буденная и издательство с тяжелыми дверями, с такими грузными и неподатливыми, что существует Буденная с сигаретой в зубах и рукописями вокруг, что среди груды рукописей есть и моя, – все это как абсолютная нереальность, то есть даже то, что читаешь в книгах, больше принадлежит тебе, чем Буденная с твоими вещами, которые, действительно, были написаны от сердца; возможно, моя вовлеченность в работу (а она связана с Израилем, а не с русской эмиграцией и не с ее все-таки очень провинциальной, безвкусной литературой) перекрывает какие-то клапаны, а когда наступит пауза, я почувствую, что все это – правда?!

Здесь жить сложно – ритм иной, поведение людей иное, притом что все похоже на русское, т. к. Израиль строился евреями из России, и поэтому многие вещи ты поначалу воспринимаешь как знакомые, а потом понимаешь, что совсем даже нет. Как похожие люди. Ты можешь вести себя с человеком, который тебе кого-то напоминает, как обычно ты себя с таким человеком ведешь, а потом выясняется, что ничего подобного, и он совсем другой, и ты теперь другая.

Когда я смотрела вчера этот финский фильм, половина – Москва – Ленинград, половина – Иерусалим, – я не могла понять, где я, там или здесь. Но все же потом, оценивая свои чувства, пришла к пониманию, что здесь. ‹…›

Представь себе, четверть страны примерно военизирована, и нет ощущения ни армии, ни режима, есть ощущение полной личной безопасности, хотя в процентном соотношении армейских здесь больше, чем в СССР. Милиции не видно вообще, она объявляется редко, если какие-то серьезные демонстрации. Здесь можно жить совсем иначе – совершенно духовной жизнью – стать отшельником или изучать всю жизнь два слова из Торы – и это не будет исключением из правил, а нормой жизни.

Федя уже способен читать Тору, медленно, но может, Маня сама переделала себя с Макаровой на Коренберг[35]35
  Фамилии Коренберг в нашей семье не повезло. Мой отец, Коренберг Годель Шабеевич, взял себе литературный псевдоним Корин Григорий Александрович. Петр Коренберг, папин брат, погиб в войну, второй его брат, Михаил Коренберг (дядя Миля), не оставил по себе потомства. Манины попытки не увенчались успехом. Все мы остались Макаровыми, и даже наши внучки, не знающие русского языка, носят фамилию Макаров, только на французский лад, без женского окончания.


[Закрыть], нам прислали такую бумагу из Израильского музея, что наша Маня Коренберг (на иврите все) проявила себя как талантливая ученица в живописи и скульптуре, проявила способность в концентрации и еще что-то. Вот тебе и на! Я хотела быть как все, стала Макаровой, Маня хочет быть как все – стала Коренберг.

Мамочка, я уже должна идти, меня ждут. Только что принесли принт, все большими ивритскими и английскими буквами. Детские стихи – все-все-все не на моем языке. Красиво! Внутри себя я всем недовольна, но, если посмотреть не на мелочи, а в целом, я хотела это сделать для Фридл и детей, и это сделала, неважно, что все так трудно, что все упирается в мелочи, в неорганизованность… 12 июля увижу все, что настроила, поразительно!

Хорошо, что твоя книга об Ахматовой не будет лежать еще целый год. Вообще хорошо жить в словах, хорошо быть оккупированной только одной идеей, в этом большая ценность, чем делать всякие вещи за одну короткую жизнь. А мне все мнилось, что жизнь долгая и я когда-нибудь что-нибудь толковое напишу. ‹…›

12. Е. Макарова – И. Лиснянской
14 июля 1990

14 июля

Дорогая мамочка! Наконец-то я не то чтобы вздохнула, но перевела дух. Все готово – выставка, каталог, афиша, – красиво. На открытии были все наши друзья, министр культуры и образования Израиля, старики и старушки из гетто, работники музеев, наверное, человек 200. ‹…› Все вокруг рыдают, потому что на то, что получилось, нельзя смотреть без слез. Это то, что я бы писала в длинном романе – о в общем-то беспомощном человеке, сумевшем победить систему, сумевшем жить в повседневности катастрофы, когда уже не человек боится своей тени, а тень шарахается от человека, жить, не жалуясь и не скуля, потому что… А вот почему?

Человеческое достоинство – мотив выставки. Все строго и чисто. В зеркалах видны оборотные стороны рисунков, тексты аккуратно убраны в панели в центре зала, все молчит, и все говорит. ‹…›

13. И. Лиснянская – Е. Макаровой
Июль 1990

Милая моя Леночка! Сейчас, наверное, выставка в полном разгаре. Есть ли кондишены, ибо лето так же, наверное, в полном разгаре. Книги твои[36]36
  Речь идет о книге «В начале было детство», изданной в «Педагогике» в 1990 году.


[Закрыть], быть может, уже Изюмова выкупила. Книга получилась очень красивая и читается с интересом. Конечно, пример Лели «назад к маме, вперед к маме»[37]37
  Эту фразу в детстве я повторяла как заведенная, когда мама отлучалась по своим делам. В рассказе я приписала ее девочке, поведение которой объяснялось недостатком материнского внимания.


[Закрыть], – разбередил во мне и так незаживающую рану, и я много плакала. Поэтому данное письмо – первое после предвыставочного разговора с тобой по телефону. Все переживаю то обстоятельство, что ты не можешь ни забыть, ни простить. Ну, да ладно! Тут, конечно, я еще многое и многое вспомнила, как, когда и почему перед тобой виновата. И даже целый роман «Раскаянье» могла бы написать. Зато, слава Богу, ты всегда была безупречна в отношении меня и, значит, обиды у меня никакой нет, тоже – слава Богу. А только – неизбывное чувство вины. ‹…›

Здесь я, естественно, не пишу ничего. Есть одиночество, но уединения пространства во времени нет никакого. Фигаро неделю здесь, четыре дня в городе, снова здесь и т. д. и т. п. А я должна быть на месте. Потому что о каждом выезде в город или из него я, увы, думаю три дня. Это, видимо, и есть старость, к которой муза снисходит только тогда, когда старость не мечется в пространстве. Старости нужно очень мало пространства. Так мудро устроена жизнь, медленно и часто безболезненно приводит старость к трем аршинам площади. Семен чувствует себя слабо и часто говорит о смерти, – с затаиваемым даже от меня страхом.

Лето стоит сносное. Деньги совсем пали, так что я покупаю дорогие фрукты-овощи и даже сама ем также. ‹…› Вообще, что же здесь будет и представить себе не могу. Все разлезлось по швам. Одна говорильня и никаких реальных для народа перспектив. Кроме Гражданской войны или же военного переворота. Люди озлоблены до предела, и возросли преступления жесточайшие, ничем как бы не мотивированные. ‹…› Сегодня идет дождь, и солнышки не рисуются.

14. И. Лиснянская – Е. Макаровой
Июль 1990

Родные мои Леночка, Сережа, Маничка, Феденька! ‹…› Посылаю вам мою первую огоньковскую ласточку[38]38
  «Воздушный пласт» – книжка, вышедшая в СССР после 12 лет запрета на публикации. В промежутке маму печатали лишь «вражеские издания» – «ИМКА-Пресс» («Дожди и зеркала», 1983) и «Ардис» («На опушке сна», 1985).


[Закрыть], куда, увы, не вошло стихотворение:

 
Да, такое времечко,
Да, такие птички,
Что ж, пора, евреечка,
Складывать вещички.
 

Ей-богу, кажется мне, что, если бы не Семен, я бы их сложила. Уж очень мне странно быть на таком расстоянии от вас. ‹…›

15. Е. Макарова – И. Лиснянской
Конец июля 1990

Мамуля! Я немного прочухалась, вчера первый день была в ульпане, учила иврит. Дала себе 2 месяца на это, но заниматься нужно по 6–8 часов в день, чтобы был эффект. С завистью смотрю на Федьку – он пишет, читает, вчера перевел мне статейку из газеты про выставку. Вообще, он изменился так, что поверить невозможно – занимается Танахом, проникает в культуру как-то глубоко, он здесь живет, вот что интересно, живет как израильтянин. Кто бы мог подумать! ‹…›

Наверное, временное отчуждение от литературы объясняет и тот факт, что я почти ничего не читаю. Мой взор, говоря высоким штилем, обращен сейчас более на искусство изобразительное. Хочется писать какие-то статьи или эссе о 20-х годах в Германии и Австрии, о фотографиях того времени, а если читать, то тоже не литературу, а всякие дневники и воспоминания таких художников, как Кандинский, Клее, Малевич и т. д. Все это тоже крутится вокруг Фридл. Понять Петрова-Водкина, к примеру, можно без особых дополнительных чтений, мы знаем контекст шкурой, а вот иноязычная культура требует больших штудий.

Сейчас раннее утро. Горы Иерусалима еще в дымке. Стены близлежащих домов освещены ярким солнцем, отчего их конструкция выглядит очень рельефной, а все, что вдали, действительно спит в прозрачных облаках. Гуляет ветер, шумит, как прибой. Я стала трудно писать. Напишу фразу – сижу, смотрю по сторонам. Вот вредная кошка, вот новый книжный шкаф, вчера нам привезли его от Билла из Тель-Авива, вот каталог Фридл за стеклом, Лесков, А. К. Толстой, Батюшков – как они здесь приживутся?

‹…› Про выставку пишут в израильской прессе, в Джерусалим Пост, ее показывали в новостях по телевизору, много всяких контактов и с иностранным телевидением. У Билла также ряд идей по поводу Америки, с которыми он вчера улетел туда, – но ведь это не моя коллекция, если даже что-то устроится, то дадут ли разрешения все частные люди из Швейцарии, Австрии, Италии и т. д.? Билл хочет договориться с Модерн Арт Галери в Нью-Йорке и с Файн Арт в Чикаго и Лос-Анджелесе. Я пока учу иврит. Почему-то у меня такое чувство, что что-то упадет с неба ‹…› Сегодня четыре месяца, как мы покинули Химки и СССР. Самое в этом для меня трудное – разлука с тобой и папой. Если и забирает тоска, только по вас. ‹…›

16. И. Лиснянская – Е. Макаровой
Конец июля 1990

Доченька! Поздравляю! Поздравляю! Поздравляю! Как я счастлива, что выставка проходит на славу! Просто у меня 2 дня ликования и уже неприличного хвастовства твоими успехами. И успехами Феди! И Сережиными делами! И Манькой!

‹…› Мать моя настаивает на том, чтобы все ее дети отвалили. Я объясняю, что мне это невозможно, но она горячо удивляется. Не понимает, как я стара и как не могу жить без русской речи в ушах.

‹…› Что касается моих публикаций, то все они (журнальные) падают на №№ 10–11. Кажется, в Лит. газете хотят через номер, т. е. через две недели дать целую полосу. Сначала она состояла (треть полосы) из моих 17-ти стихотворений, но тут Кублановский прислал сдержанно-хвалебную на меня статью, и теперь планируют сильно сократить подборку стихов и дать ее вместе со статьей Юры Кублика[39]39
  Юрий Кублановский, поэт, участник «Метрополя».


[Закрыть]. Но мне хоть так, хоть так – все равно, я даже не записала, какие стихи отдала им по их просьбе. Все отошло это на десятый план моей жизни.

‹…› Обстановка продолжает оставаться поганой во всех аспектах жизни, и абсолютно – непредсказуемой. Это не способствует тому равновесию души, когда приходит слово. Способствует только сиюсекундникам «перестройки», к ним приходит не слово, а словеса, заранее обреченные на мотыльковую участь. Кстати, я напрасно оскорбляю жизнь мотылька. Это живое существо. Может быть, в день проживает космическое время. Кто знает? ‹…›

17. Е. Макарова – И. Лиснянской
31 августа 1990

31 августа 1990

Мамочка, дорогая, привет! Пишу тебе в последний день лета. Наверное, у вас это ощутимо – прохладно, желтеют листья, льют дожди. Здесь лето кончилось только по календарю.

Инжир спелый с деревьев валится, дети собираются в школу.

Жду папу, жду тебя с Семеном Израилевичем, придумываю, куда поедем, в каком кафе засядем, под оливами, в саду, за белыми столиками… Настроение элегически-меланхолическое, начинают посещать видения – Крапивинский переулок, но он и для вас теперь видение. Машка же переехала с Бульварного кольца. Но стоит лишь вспомнить сад во дворе иностранной комиссии, в душе все леденеет и ностальгия прекращается. Иногда, если этого мало, вспоминаю нашу дорогу от дома до автобуса на Ленинградском шоссе.

Наверное, если бы я активно участвовала в литературном процессе там, мне было бы тяжело здесь. А так хорошо – нигде никто. После выставки, в образовавшемся вакууме – каникулы в ульпане – я села что-то писать. Делаю это, скорее, чтобы самоутвердиться, чтобы еще раз продумать все, пишется что-то сатирическое, по Марксу, смеясь, расстаюсь со своим прошлым. А хочется чего-то другого, лирического взамен сатиры, но не хватает дыхания, не хватает свободы внутренней, но пока упрямо пишу.

Дети говорят на иврите, в ивритской компании я их не понимаю, разве что догадаться могу, о чем речь идет. Сережа понимает и говорит, он не прибегает к английскому, а медленно говорит на иврите, а я ленюсь, видимо, еще не дошло полностью до сознания, что это теперь мой язык. Или упрямство? Мол, берите меня такую, с русским в подкорке и английским на челе. ‹…›

В Израиле прекрасно то, что любая хандра или неудача не ощущается, как постоянные, всегда присутствует вера, что все наладится и будет хорошо. Здесь живет народ с ощущением будущего, хорошего будущего. И поэтому люди друг другу мало жалуются, это видно в автобусе, когда встречаются знакомые, как они сияют, как они готовы друг друга обрадовать новостями, если даже не понимаешь, что хорошего они друг другу сообщают, то по приподнятой интонации догадываешься, что они или хвалят детей, или внуков, или цветы, или что-то у них взошло, проросло, получилось. ‹…›

18. Е. Макарова – И. Лиснянской
Начало сентября 1990

Мамочка! У меня сейчас при себе нет машинки, а очень хочется поделиться с тобой впечатлениями. Я – у Вилли Гроага, того самого, кто помнит Фридл и кто привез чемоданы с детскими рисунками из Терезина в еврейскую общину Праги. Он живет в кибуце, работает на фабрике, в кибуце же, химиком. Его фабрика похожа на маленький частный завод 20-х годов – высокие цилиндры, голубые, кажется, все гудит, перед фабрикой цветник и крошечная лужайка, на ней, под цветущей китайской розой, камень – на нем имя солдата, погибшего в Шестидневную войну. Фабрика, да, такая могла быть и в Греции, и в Турции, а вот такой камень под цветущей китайской розой, неприметный, это уже история многострадального Израиля.

И еще – человек такого уровня европейской образованности, как Вилли (можно сравнить его с Эфроимсоном[40]40
  Генетик Владимир Павлович Эфроимсон, с которым мне довелось познакомиться в 1981 году, оказал огромное влияние на мое становление. http://www.peoples.ru/science/biology/efroimson/ Мало того, он явился первым серьезным критиком моих книг, посвященных детству и творчеству.


[Закрыть]), работает химиком в гулкой фабричке кибуца! Его работа, как я поняла, состоит в анализе чистоты химических продуктов.

‹…› Когда я начала тебе писать, Вилли принес мне стакан компота на блюдечке с ложечкой. Он не спрашивал первоначально, хочу я или не хочу, а также не сказал мне – выпей, это вкусно. Поставил рядом с кроватью, улыбнулся и ушел.

Здесь чувства не находятся под знаком вопроса. И это не потому, что человек не колеблется, человек колеблется, его чувства – нет. Мы же не дрожим оттого, что земной шар крутится. Прямота – тоже одно из отличительных свойств. Хочу-не хочу, буду-не буду, люблю-не люблю, – говорится в лицо, не крутится и не вертится. Видимо, это создает климат, в котором нет истеричности и нервозности.

Люди здесь движимы какими-то основными, а не дополнительными чувствами. Как есть цвета основные и дополнительные. По сравнению со среднерусской природой дополнительных цветов здесь меньше.

Мамочка, я тебя очень люблю, и хочу, чтобы ты понимала меня не только ту, но и теперешнюю.

Вилли – 75 лет. Он каждый день работает, а после работы устраивает для жителей кибуца то выставку, то вечер поэтессы Эльзы Ласкер-Шюлер, которая родилась в Германии и умерла в Израиле. По рассказам Вилли, она здесь была очень одинока и читала свои стихи при свечах горстке немецких евреев. Вилли не лезет ни к кому со своим опытом, никого не учит, а казалось бы, ему с его судьбой все карты в руки. Он ни разу ни на что не пожаловался. Здесь это не принято не потому, что нужно всегда улыбаться как в Америке, а потому, что не к чести жаловаться. Первый вопрос Вилли, когда я внезапно приехала: «Что-то случилось? Ты расстроена? Ты себя плохо чувствуешь? Ты устала!» Он постелил мне постель и сказал, я буду отдыхать, и ты поспи. Потом мы поговорили про письма Фридл – «Я же знаю, зачем ты приехала».

‹…› Это пишу сегодня, стало быть, то писала вчера. Сейчас я в кибуце «Бейт-Терезин», это более богатый кибуц. В окно смотрит маленькое апельсиновое дерево с зелеными апельсинчиками. Пока я не понимаю, что когда цветет и что когда созревает. Например, зимой здесь в лесу собирают грибы. Значит, здесь бывает зима.

Сейчас посмотрела на себя в зеркало. Новая женщина. Короткая стрижка, загар, – странно. ‹…›