Текст книги "Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой"

94. Е. Макарова – И. Лиснянской
27 сентября 1992

27.9.92

Дорогая мамочка! Одно письмо (заграничное) вот уже 2 недели ношу в сумке. Думаю, с кем бы отправить. Сегодня Новый год. Сейчас 1.30 ночи. Еще все укладываются спать, но я уже заняла позицию на кухне. Хотела тебе ответить на все (или часть) вопросов из твоих совершенно чудесных писем. Видела подборку твоих стихов в журнале, папа привез журнал Козакову от кого-то, там твоя фотография вдоль, с руками, и триптихи. Мне это в целом очень понравилось, весь этот разворот, – и стихи сами, – правда, я прочла их разом, и отдала журнал Козакову, и вот по памяти не могу сказать, что больше понравилось, что меньше, ты уж прости. Показалось чуть «замного Бога», но это, скорее всего, обостренная реакция на папины «рассуждансы», где без конца об этом. Я не сравниваю, просто как во время беременности отлавливаешь взглядом беременных, так и когда кто-то без конца талдычит о вере, везде кажутся эти слова. А слов я боюсь. Стихи показались очень музыкальными и очень грустными. И твое лицо с руками тоже.

Я закончила 1-й вариант пьесы, вчерне перевели ее с Рози (секретаршей проекта) на английский, – когда она все перепишет в компьютер и распечатает, тогда и будет готова английская версия.

6 октября вылетаю в Вену, где мне нужно будет провести пару дней в переговорах о выставке Фридл на 1994 год, как я понимаю, этот вопрос решен положительно, хотя, пока не подпишу контракт, лучше не мечтать. С 9-го по 17-е буду в Праге – с режиссером и документальной режиссершей из Гамбурга, – это про Швенка.

17-го прилетим в Израиль с немецкой режиссершей и здесь до 1-го напишем или допишем сценарий будущего док[ументального] фильма о Швенке. Режиссерша Билли[152]152
  Сибилла Шенеманн, сорежиссер фильма «Эти дни в Терезине», 1997. http://www.imdb.com/title/tt0118977/


[Закрыть] родом из Восточного Берлина, сидела в тюрьме за неверные взгляды, после этого оказалась в Гамбурге и сняла фильм о своей тюрьме и людях, которые ее посадили. Очень сильная вещь. Она с радостью согласилась работать со мной. Видела ее в фильме – милая, хрупкая, интеллигентная. Думаю, мы найдем с ней общий язык. Так вот складывается странно моя творческая судьба.

2 ноября начинаю учебу. Уже виделась со своим курсом – 10 человек, вполне симпатичных на первый взгляд. Выбраны из 1000 проектов десять. Нас пять женщин (из них три Лены) и пять мужчин, их имен не знаю. Видишь, имя Лена оказалось знаменательным в сфере идей просвещения! ‹…›

Мамулик, когда человек устает, он не выглядит роскошно, особо дама за 40. Но когда человек устает не от бытовых забот, а от чего-то чудесного, остается хотя бы свет в глазах. Это, по-моему, еще наличествует. Все время после Швеции ем и пытаюсь спать. Мечтаю об уединении, – в Праге не будет, а вот в Вене 2 ночи буду в гостинице, там будет!

Папа. Он в своем духе. Все чует, нутром чует, но мозги замусорены, и пропускная способность сознания крайне занижена. Словно у него есть несколько всего точек соприкосновения с этим миром, остальное варится и перекипает в его душе, не находя верного выхода. Не знаю, от чего это, от советскости, от лекарств, от натуры, от всего вместе? Но это так. При внутреннем, природном чувстве такта – поразительно не тонок в общении с людьми даже близкими, – это на уровне поведения, а на уровне «чуя» – гигант. На уровне «коммуникативном» сказывается отсутствие образования, знания других культур, мира… С другой стороны, западный мир полон людьми ритуальными, функциональными (при образованности), а он – самобытная личность. Воспитание (сословье), максимализм, желание любым образом самоутвердиться даже в дурном, – я на это тоже имею «чуй». Но работаю над собой, постепенно изживаю «системные» фобии и уже умею, как мне кажется, регулировать свое поведение, в прежнести я часто стыдилась своих внезапных откровений, желания всем все рассказать как на духу. Мне казалось, как папе всю жизнь, что про меня все всем должно быть интересно, мне нужны были конфиденты. Теперь мне, пожалуй, никто не нужен для обсуждения моей жизни, общаюсь лишь с теми, с кем работаю, сейчас из-за Швенка с Диной и Рози, теперь они мне рассказывают о своих переживаниях, я слушаю и «реагирую».

Вот это то, что произошло естественно, когда я посмотрела на нас и на себя со стороны. И поняла – я способна справляться со своим материалом сама, никого в него не посвящая. Творческая работа сближает, но на ином уровне.

‹…› С Федей у нас такие интересные диалоги, я у него многому учусь. Манька сейчас вся в дружбах, перечислила мне 20 друзей, и все – вернейшие. Она становится очень хорошенькой, если не сказать больше. Она сама удивлена этой метаморфозе не меньше, чем все мы. Папа говорит, что у нее ивритский акцент. Наверное… У Феди – нет, у нее – да. Мамик, 2.30, иду спать. ‹…›

95. И. Лиснянская – Е. Макаровой
3, 8–9 октября 1992

3.10.92

Ленусенька! ‹…› Я получила от тебя письмо из самолета в Швецию. Оно совершенно такое, какая ты, а ты – есть сама жизнь со всеми трудностями, недоумениями, но, однако, со всей прекрасностью. ‹…› Один вопрос ты мне задаешь напрямик: как чувствовала я себя в сорок один год? Ты правильно оговариваешься, что, мол, мне сейчас этот возраст может казаться детским. Это справедливо. Но я подумала, что в 41 год я не считала себя старухой, ибо в именно этом возрасте я круто изменила свою жизнь. Если бы я себя чувствовала стареющей женщиной, то вряд ли решилась бы на такой тяжелый, но, видимо, необходимый для меня и для папы шаг. Конечно, временами мне казалось, что я – древняя старуха и прожила несколько жизней, такое бывало. Но никогда не бывало так, чтобы я разглядывала свои морщинки и т. д. Это, наверное, удел только красавиц, каковой ты и являешься, такой и мама моя была. Да, ее жизнелюбие и стойкость, м.б., только в тебе и оказалось. Но к этим бесценным качествам прибавился еще и талант и все вытекающее из него.

Трудно из таланта вычленить ум или остроумие. Например, мама моя была и умна, и остроумна. Помню, когда я ей рассказала после Израиля, как меня грабанули, что даже кроссовки разрознили, мама, как бы утешая меня, засмеялась: «Инночка, считай, что ты сделала доброе дело, грабил, наверное, одноногий». Вот и остроумие.

Но в тебе как в таланте есть то, что не вычленяется. Поэтому совершенно справедливо, без всякого зазнайства, ты думаешь, что жизнь тебе дана полноценная и совсем не напрасная, она, ты права, продолжится духовно и непременно. Но рано еще думать о таких вещах, мне от тебя страшно слышать о том, что будет после тебя. Для меня ты – только жизнь, только она!

Как я рада, что ты понимаешь не только трудности, но и слегка надмирную свою сущность. Так оно и есть. У каждого человека много причин и возможностей погрузиться во мрак, в лучшем случае – в повседневную унылость, какую ты вокруг наблюдаешь. И только редкие типчики, вроде тебя, умеют находить счастливую пробоину, лазейку в свет существованья. ‹…› Душевная щедрость столкнула тебя как с живою, с погибшей Фридл. Это доступно только таланту целенаправленному. Не случайно ты написала «Танцуйте с нами», уже тогда ты ушедших не забывала среди живых. Как мы себя мало знаем, со стороны видней все лучшее в человеке. ‹…›

Радуюсь, что ты пьесу закончила, на каком языке? Я от тебя жду самых фантастических вариантов! Посмейся, ну, засмейся, моя хорошая. ‹…›

Я же все-таки в своем ежедневном болоте, окруженная горячими точками, – как теперь называются военные действия, – живу довольно сносно, тем более с твоей помощью – и душевной, и материальной. ‹…› В Красновидове мне гораздо хуже. Не только потому, что нет вокруг врачей, транспорта и телефона на даче. Сейчас у меня там не стало основательного угла. То в кухне ночевала, то у Семена в комнате, а в моей спала Валентина Григорьевна. И если я права, что ты знаешь меня не хуже своих пяти пальцев, то ясно: я могу писать именно только там, где ночую, перед сном курю, читаю, думаю и встаю иногда с готовым стишком. Так до 20 августа я 10 дней что-то шкрябала в лоджии. А потом стукнули холода, и мне пришлось скитаться по квартире. ‹…› Мне хорошо только там, где нет быта, и я могу думать. Пусть даже то, что я пишу, никому не нужно.

‹…› Почему-то все те, кому я писала письма, считают эти письма умными. А тебе я почему-то пишу маловразумительные, бесцветные письма. Как думаешь, почему? Мне-то кажется, м.б., потому, что мои письма тебе – беспримесная душа. А душу нельзя сделать ни умной, ни материализованной, ни яркой. Она вне формы, ощутимой формы. Солнышко мое, прости мне косноязычие, потому что оно объясняется бесплотностью души. Был только один случай в поэзии, когда плоть становилась душой, – это стихи Тарковского. ‹…›

8.10.1992

Доченька, солнышко мое! Получила твои письма, которые ты мне писала из средств передвижения и уже из дому. Как щедро – при твоей неустанной занятости – как всеобъемлюще! Спасибо, моя деточка, за то, что я для тебя тоже значу, видимо, многое, раз ты пишешь, что со мною у тебя есть потребность все вместе продумать и перечувствовать! До слез это мне дорого! Твои наблюдения о Швеции мне были в высшей степени интересны. В особенности про книги и газеты. Этого мне о Швеции никто не рассказывал, ведь многие ездят, но мало кто вглядывается в мир, не сопрягая его с собой. Еще одно – в первый раз: никогда никто не говорил о равноправности духовной городов, об отсутствии провинциальности.

Самое страшное – коммунистическая провинция. Это то, чему ты ищешь объясненья, когда пишешь о папе. Его жаль, ему трудно отвлечься от себя и однолинейной доктрины. Когда-то с трудом из этого милого человека я выбивала пыль большевизма, как из тяжелого, красивого персидского ковра. Теперь другая однолинейность совка – Бог и более ничего, да еще – здоровье, и это при огромной любви к детям, как к продолжению своего организма.

‹…› Доченька моя, изо всех пор твоего письма (писем!) – так и прет энергией не только силы, но и усталости. Даже у лени, как ни странно, есть энергия. Вспомни, сколько раз Пушкин с разными эпитетами употреблял слово «лень» как нечто, дающее вдохновение. А при твоей деятельной жизни и душе, даже усталой, имеет силу энергетическое поле творчества. И все же умоляю, если уж ты стала разумной и не обнажаешь себя перед другими, если изжила совковые комплексы, побеспокойся о своем здоровье! ‹…›

Узнала о Феде чудесную вещь. Ты просто говоришь, что дети чудные, что ты даже у Феди чему-то учишься, что у Маньки 30 друзей, что она красивеет на глазах. (Вынь да положь мне фото.) А о Феде узнала от Яны, что он перевел Хармса на иврит, и про звонок из издательства. Да как тут не подивиться издателю, если мальчику всего 17 лет, да еще за два года так проникся ивритом, что Хармса перевел!

‹…› С моей Ахматовой – просто ажиотаж. Сегодня, нет, завтра ко мне придет Джейн, она была организатором конференции в США, профессор славистики, известная фамилия, но я не запомнила. Хочет со мной познакомиться и купить за доллары мои книжки. Вот так чудеса – книжек у меня мало, и из своих 20 продать могу только пять. Остальные обещаны. Ко мне приходят просьбы из разных городов и стран, а тираж как в воздух поднялся, – мистика. А тут еще Яна мне сказала, что Тименчик[153]153
  Роман Тименчик, профессор Еврейского университета в Иерусалиме, автор книги «Анна Ахматова и музыка», а также ряда статей, посвященных ее творчеству, в частности «Блок и его современники в “Поэме без героя”».


[Закрыть] мне собирается написать. ‹…› В общем, если выражаться Семеновым языком, кто и чем может остаться в истории русской литературе, то я могу сказать, что у меня есть шанс «остаться» именно этой книжкой. ‹…›

На улице все смешано, все пахнет войной, но над многими витает Цветаевское столетие. Вот и я о ней все вспоминаю. ‹…› Отметила день рождения Цветаевой Галиным чудным концертом в только что открывшемся доме-музее Цветаевой и в перечитывании ее переписки. ‹…›

Доченька моя ненаглядная, очень рада, что ты написала пьесу. ‹…› Так ведь оно и бывает, как у тебя, полгода надо искать и накапливать, чтобы потом накопленное, заполнив всю емкость, вдруг пошло через кран, – и на бумагу. Конечно, не все впитывает в себя бумага, а только самое необходимое для слова, а остальное перекачивается в твой же резервуар – запасник. И еще понадобится. Думаю, что и у поэтов так же. Их молчание – почти всегда накопление, единственное трудное для поэта то, что он ничего специально не изучает, не ищет как бы. Но у поэта тоже есть свой запасник, и то, что неожиданно для поэта вырывается из емкости, прихватывает некую часть запасника, ставшего уже ресурсом ума и души, а емкость, – по-моему, – есть не в точном смысле – время. Вот так и прошли полгода до пьесы, накапливание смысла жизни героя во времени. И если все совпадает с мыслью и чувством, то, м.б., это и есть бессмертие героя. И вот ты все делаешь, чтобы своего героя обессмертить, как Пушкин Онегина. Он уже (Онегин), хоть и вобрал в себя черты двухтрех прототипов, в том числе и автора, становится единицей бессмертия, вечности, хотя знак самой вечности не имеет единицы или какого-либо другого числа, кроме знака – ∞. Знак – как будто перевернутый на бок младенец в одеяле. Вечность всегда молода. ‹…›

Раскупорила «Lights». Списываю слово – название с твоего коробка, – закуриваю и продолжаю тебе писать.

Маленькая моя худышка, веснушечка! ‹…› Как много значит в жизни межа между любовью к себе и к другим. Часто эта межа не то что более любой межгосударственной ничейной полосы, а даже более всякого обозримого, в 100 раз увеличенного пространства. Я и сама преодолеваю пешим ходом моего воображения огромную ничейную полосу.

‹…› Ты чудно написала о времени души, о самом в нем тебе необходимом. Наверное, я вовсе не права, подозревая, что ты самозащитно строишь иллюзии. Все-таки ты настолько точно все говоришь, что мои сомнения тают. А вот еще приятное мне. Ты любишь независимость и уже ее имеешь. Это чудесно. Чудесно то, что ты умеешь быть независимой. А я-то часто в жизни добивалась зависимости, вот и добилась. Значит, и у меня все отлично получилось. ‹…› Что есть изначальность, а что – напластования времени? Времени души, которое очень расширяется или сужается в зависимости от содержания. Если изначальность так перегружена напластованьем, время сужено до жалости, до саможалости. И ты это понимаешь и любишь, жалея жалость – чувство очень высокое, люди в своей гордыне его недооценивают. ‹…›

9.10.92

Доченька! Доброе утро! На этой странице не ищи никакой информации или вопросов. Письма я своего не перечитала, а твои прочла раз 7 и сделала общий для нас с тобой вывод. Во-первых, мы с тобой счастливые, тьфу-тьфу-тьфу, живем, как нам нравится, – тебе деятельно и продуктивно, мне – бездеятельно и малопродуктивно. Но именно так жить мне сейчас хорошо. У тебя управительный характер, у меня – подчинительный. И то и другое – изначально наше. Если бы не тоска по вас, я бы себя считала счастливейшей. Но и тоска моя сейчас не беспричинна, и, значит, все хорошо. Мысленно и душевно я всегда с тобой неразлучна. И мечтаю об Иерусалиме. В моем возрасте уже мало кто о чем-то мечтает. ‹…›

96. Е. Макарова – И. Лиснянской
Октябрь 1992

Мамуля! Получила все твои письма. Ты неправильно поняла меня, твои письма меня не огорчают, а трогают. В остальном все правильно.

Мы переехали в центр города, живем напротив Кнессета, платим 700 долларов в месяц, не считая остального. Здесь шумно и жарко, хотя квартира большая, 4 комнаты, 4 балкона. Дом на магистрали, ночью кажется, что по тебе едут машины. Не представляю, как привыкнуть к такому шуму. Пока я не в себе, прилетела из Праги, сразу окунулась в переезд, запаковку, перевозку, распаковку…

Но детям квартира нравится, даже очень, Сереже тоже. У них, видно, нервы крепче, меня просто с ума сводит шум, от которого нельзя избавиться, поскольку нельзя закрыть окна – жара. ‹…›

Мамуля, стихи очень хорошие, несмотря на затуманенность, я еще все понимаю про тексты. ‹…›

97. И. Лиснянская – Е. Макаровой
30 октября 1992

30.10.92

Леночка, солнышко мое, как чудесно, что ты позвонила, вот и держусь, вися на твоем голоске. Голосок – не волосок, а куда как прочнее. Звук для меня означает, и не только теперь, самую сильную связь с миром. Ведь я служительница слова, и жизнь моя зависит от его наполненного звучания. А твой голос – самый лучший повод для моей жизни. Пространство и время сократились, звук твоего голоса как бы расширяет для меня два этих понятия. И я пишу тебе на всю пешеходную дальность от меня к тебе. ‹…›

‹…› Леночка, если бы ты меня сейчас видела, – толста как снежная баба, ибо не только нельзя соблюдать диету, но приходится есть много хлеба, аппетит от ludiomil’a зверский. Но – вегетарианский, ибо мясо, с одной стороны, вредно, а с другой – недоступно. ‹…›

«Мани-мани-мани», как поют в кинофильме «Кабаре» во время предфашистского голода или в самом начале фашизма. Здесь им тоже сильно припахивает, – гиперинфляция, детские обмороки из-за голода, безвластие, ибо бессильная власть – есть безвластие. Всюду воровство, мародерство, взяточничество и убийства. Народ терпеть не хочет, да и не может уже. ‹…› Во что выльется вся эта жуткая жизнь в России – трудно предсказать. Немецким фашистам было легче, Германия страна однонациональная – «устраним евреев, и все будет хорошо». А Россия многонациональная. О чем думают «патриоты», строя свою популярность на лозунгах «Долой сионистов и т. д.»? В фашистской газете «День» уже даются списки полнокровок и полукровок – они должны быть устранены, например, с телевидения. Лозунг: «Останкино – для русских». И т. д. и т. п. Никакие указы Ельцина не исполняются, полная анархия и страшный спикер Хасбулатов.

Обо всем этом, честно говоря, я думаю мало, так как вы вне этого. Мать-эгоистка. Но очень беспокоюсь за то, что творится в Израиле: опять пятеро солдат убито, взорван автобус с женщинами и детьми, идут странные переговоры. Никогда не поверю, что заключение мирного договора с Сирией (отдача Голанских высот) поубавит опасность, скажем, с юга Ливана, где вовсю действуют палестинские террористы. Вот мир с Египтом дал хороший результат, потому что Египет не наводнен, как я думаю, палестинцами. А это – палестинцы, опекаемы Сирией, а Сирия, в свою очередь, опекается антисемитским богатым Ираном[154]154
  Удивительно, как мама все видела наперед. В 1992 году, после войны с Ираком, Иран отошел на второй план. Правительство Рабина занималось налаживанием внутренних отношений.


[Закрыть].

‹…› Звонили из «Дружбы народов», просили стихи и что-нибудь в прозе, т. е. все, что я захочу написать о времени, о себе и о литературе. Пожалуй, о последнем я могла бы написать нечто вроде эссе, да не знаю, переборю ли лень. У меня от депрессии остались только лень и невыхождения из дому. Более никаких болезненных страхов и душевных неудобств не испытываю. Семен сейчас ничего. Купается в славе, во всеобщей почтительности и восхищении. Кстати, привез ли папа тебе его книгу «Письмена»? А то Семен уже выражал удивление, что ты ни слова о его книге не написала; ну хотя бы из приличия, дескать, получила – спасибо. Совсем распоясался в лучах славы, но, слава Богу, не кричит, не грубит. А чего ему грубить? – Это битого добить. ‹…›

98. Е. Макарова – И. Лиснянской
6, 8 ноября 1992

6.11.92

Мамуля! Сейчас уже ночь, все разбрелись по своим углам, и кухня свободна. Настроение у меня улучшается, так что, может быть, смогу тебе что-то человеческое написать. Звонил Билл, он прилетает 9-го днем, когда улетит папа. К концу папа повеселел, и силы появились, и бодрость. Так жалко, что ему надо уезжать и сидеть там в этом пенале с Ирой вдвоем.

К вечеру я привела в порядок какие-то бумаги, написала деловые письма, и мы с Аликом прокатились по Иерусалиму и выпили кофе в кафе. С 8-го начнется иврит на полную катушку.

‹…› Как-то в самолете из Копенгагена в Стокгольм я познакомилась с симпатичным мужчиной, евреем из Польши, живущим в Стокгольме. Он журналист, пишет статьи о культуре по-шведски, в 68-м году Гомулка выпер его семью из Польши. Я заговорила с ним о Лесьмяне[155]155
  Болеслав Лесьмян, польский поэт.


[Закрыть], он чуть не расплакался. Видишь, это навсегда остается в человеке, особенно в еврейско-польском романтике, коим этот Мэтью и является. Он – Матфей, а в Швеции он Мэтью. Мы с ним потом встретились в Стокгольме, и он рассказывал мне обо всех своих страданиях по-английски. Мы, люди славянской культуры, говорили друг с другом по-английски. По-английски – о Лесьмяне! Все это странно, если подумать, но очень симптоматично. Люди сближаются не по национальному признаку, а по принадлежности к чему-то, по приверженности к чему-то, я чувствую таких вот близких мне людей везде, поэтому, наверное, у меня так много сердечных друзей. Сегодня получила от Мэтью письмо из Италии про дождь, кошку и виноградную кисть. Это очень трогательно, он пишет, что я значу что-то особенное для него, а что он и сам не знает. Я ему тоже написала по-английски про Иерусалим нечто поэтическое, небось, с кучей ошибок.

Жизнь богата чудесными людьми, это мое счастье, что я не одна бреду со всем этим грузом, всегда кто-то рядом, кому можно рассказать или кого можно слушать. Это не относится ни в коем случае к моей литературе, здесь я одинока и честно (клянусь!) не переживаю. Моя жизнь открыта каждому (с определенной стороны), а моя литература – это частное и интимное существование, хотя по всем законам должно было бы быть наоборот. ‹…› Невероятная потребность в одиночестве, просто идея-фикс, остаться где-то одной, пусть в самолете или поезде, – лучшие мои часы – в поездках. Если бы остановилась на каком-нибудь полустанке на подольше, писала бы прозу, – жизненных впечатлений хватило бы до конца дней.

Мамуля, волнуюсь, несколько дней не могу до тебя дозвониться, здорова ли ты?

8.11.[1992] вечер

Опять пытаюсь до тебя дозвониться – теперь занято. Все угомонились. В моей комнате Сережа и Алик работают на моем компьютере, Федя в кино, Маня и папа уже спят в большой комнате. Я вымыла кухню и теперь провожу вечера здесь. Это не очень-то продуктивно, так как писать от руки я просто разучилась. Думала о Юре Карабчиевском, написала пару страниц на память, да слов не разберу, язык одеревенел или омертвел. Видно, писательство требует постоянной тренировки, – тогда в моменты вдохновения не нужно искать слов.

Москва занята, или ваш телефон занят. Продолжаю нажимать на повтор.

Пошла спать, допишу завтра. Если успею.