Текст книги "Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой"

Когда-то даже малоодаренные люди, например Адалис, не хвастали тем, что о них говорилось. Так Мандельштам, заявив, что он антицветаевец, расхвалил в одной своей статье Адалис. Но эта несчастная вдохновенная стукачка (доносы писала без просьб) и то никогда не похвалялась таким образом. Кстати, смешное: [Лариса] Миллер приводит два рассказа о Мандельштаме – из уст Тарковского, а это вовсе не его воспоминания, а Семена. Тарковский только однажды был в обществе Мандельштама и присвоил его [С. Липкина] рассказы. Я бы на примере Тарковского могла написать эссе «Поэт – ребенок». Это Тарковский, и это чаще встречается, чем «Он сразу родился взрослым» – это про Семена. Я догадалась и спросила его, не говорила ли ему об этом его мать. Очень Семен удивился: «Как ты догадалась? Мама мне говорила, что я чуть ли не с пеленок был взрослым, никакие погремушки не признавал, а после – никакие игрушки». Этот случай более редкий, чем случай всей жизни Тарковского. Замечательный поэт, но в жизни любил только слуг. Я о нем импровизационно рассказала на радио. ‹…›

Активное нежелание сцены меня нисколько выше не ставит над теми, кто любит публичные чтения. И Блок читал. Просто я такая, какая есть. Если бы я сейчас была в мечтательном возрасте, я бы вот о чем мечтала бы. Быть как все нормальные люди. Это к поэтическому дарованию или недарованию отношения не имеет.

Меня удивляет тип стихотворцев, хвастающих своей «нездешностью», незнанием быта. Ну и что? Пушкин очень трезво знал быт и никем не притворялся. Так уж случилось, что я росла каким-то рассеянным недоумком. Это никакая не поэтичность, а беда, ходячий анекдот. Если бы ты только знала, как я хочу быть как все люди. Да Бог поскупился. Однако я опять как бы жалуюсь на судьбу. Нет, нисколько. Просто я с тобой разговариваю, как сама с собой. ‹…›

11.1.92

Доченька, солнышко мое! Читаю Зайцева о Тургеневе, жду Машку и пишу тебе. Видишь, сколько у меня свободного времени. С какой бы радостью я отдала бы все мое свободное время тебе! Но даже само по себе это желание глупо. Мне кажется, что сам по себе человек – есть время. Мое время – пусто, а твое густо. Никакое время, даже если бы было оно вещью, передарить невозможно. Оно будет, если представить его оболочкой, либо слишком узко, либо так широко, что ни того, ни этого не захочет душа. Короче, делаю вывод: человек есть время, и та жизнь интенсивней, которая испытывает жажду времени. По нехватке времени – ты есть его сгусток. Моя же созерцательность размыта избытком невостребованного времени. Не знаю, как это сказать точнее. Но ты настолько умна, что поймешь каждое мое слово и даже зазоры между ними. Вот были Микеланджело и Левитан. Первый был настолько сконцентрированным временем, что в нем умещались все таланты, а в Левитане – только один, созерцательный, хоть и очень приятный для русского глаза. Уже совсем другое время – Шагал, это время охватывает все прошлое и будущее, поэтому на земле Шагала не умещаются ни строения, ни люди. Мы их видим и на земле, и на небе. Ты – то время, которое имеет отношение именно к Шагалу. Но быть Шагалом-временем и одновременно женщиной, на которую наваливается быт, – очень трудно. Поэтому я глупо мечтаю, утопирую, хочу тебе додать свой избыток времени. Но я тебе могу отдать практически только душу мою, и она уже давно твоя, хоть ни мне, а в особенности ни тебе это не известно. Мой неподвижный быт с внезапными приливами бытовой деятельности заставляет меня думать, что я, как это ни парадоксально, совершенно безбытна. Ну какого еще человека может так пугать любая бытовая задача и какой еще человек может так радоваться успехам выполнения этой задачи, пусть самой мизерной. Такой человек – безбытен. Таковой была Ахматова, а ее яркой противоположностью – Пастернак. Эти два примера я привожу только для того, чтобы тебе не показалось, что я безбытность ставлю превыше всего. Нет ничего лучшего, чем жизнь Пастернака. Именно перед такой жизнью я преклоняюсь. ‹…›

Не зря ты спрашиваешь о моем здоровье, когда узнаешь, что я что-то хочу купить. Ты безошибочно угадываешь тогда, как я себе надоела, как хочу вырваться в волшебный быт человечества. Может быть, ты сама этого не замечала, но помню, что только тебе кто-нибудь скажет, что мать приобрела вещь и радуется, как ты мне звонишь. Это уже было несколько раз, и одной твоей подруге, не помню, какой именно, я сказала: «Для чего вы Леночке передали, что я хочу, например, телевизор новый, ведь она поймет, что мне плохо». И вскоре раздался твой звонок: «Мамуля, что с тобой, я за тебя очень тревожусь!» Вот это еще и признак того, что часть моей души, не затемняя твоей и не тесня ее, тебе мною отдана.

‹…› Кстати, я некоторые свои черты явно нахожу в Маничке, нервное упрямство, тщеславие и беззлобность. Много думаю о своих внуках, сейчас в особенности о Феде. Сама знаешь почему. Но и Манькин образ мне не дает покоя, т. е. все время при мне, и я гадаю, что, например, в эту минуту она делает, о чем думает, чему противится. Какое им счастье, что ты их мать. ‹…› Ты ведь питаешь души своих детей всем своим интенсивным временем. Общие мерки не подходят ни тебе, ни твоим детям. Хотя я прекрасно понимаю, что ты – время-человек – Шагал, сама себя часто винишь за недостаточное бытовое внимание к собственным детям. Если я ошибаюсь, поправь. Я даже нуждаюсь в воспитании, я давно привыкла к тому, что меня воспитывают все, кто со мной ни соприкасается. Только ты меня не воспитываешь. ‹…›

65. Е. Макарова – И. Лиснянской
Январь 1992

Дорогая мамочка! Получила сегодня твое трогательное письмо из Переделкина. Пыталась дозвониться – не выходит. Лена Изюмова едет в Москву, она все порасскажет про нашу жизнь, но пока я могу написать что-нибудь тоже. У нас дожди. Сегодня я была у Билла, выглядит он хорошо, но врачи не дают хороших прогнозов на ближайшее время – тромб после инфаркта остался, ничего пока делать нельзя, а почему, они знают лучше, так что он будет два месяца лежать в Тель-Авиве, на лекарствах, а потом они будут решать – делать ли операцию. Он бодр, считает, что все прекрасно, раз он жив, занимается своими изысканиями по иудаике, надеется поехать в марте в Киев, разбирать завалы в их Библиотеке по иудаике. Но теперь, когда Украина станет самостоятельной, в этом вопросе не будет такой однозначности. Вообще, все, что нам рассказывают об отсутствии даже хлеба, о стремительном обнищании, день за днем, – это страшно. Но мы-то можем вам слать деньги, и они там у вас в цене, а вот еды не нашлешь надолго.

Вообще, в трудные времена надо держаться вместе. А они трудные. ‹…›

66. И. Лиснянская – Е. Макаровой
Январь 1992

‹…› Так же, как ты не умеешь плакать, я не умею действовать. А поступок любви, наверное, важнее любого иного выражения любви. Леночка, ты пишешь о нашем обществе как о неизлечимо больном механизме-организме. Совершенно с тобой согласна и не знаю, что впереди. У вас тоже малопредсказуемое положение в связи с распадом нашего организма, следствием которого является усиление ваших врагов. Очень боязно за вас. На нас я уже махнула рукой. Здесь даже мысль не способна опередить события, так они быстры, неугадываемы и страшны. ‹…›

67. Е. Макарова – И. Лиснянской
Январь 1992

Ганкины[105]105
  Писатель Александр Ганкин и его жена, искусствовед Галина Ельшевская.


[Закрыть] отдали мне письма от тебя и папы. Мне очень больно, что вы там так обеспокоены нами, в частности мной. Наверное, общетревожное состояние добавляет черноты в ваше представление. На самом деле все совершенно нормально.

Отчет по пунктам:

1. ‹…›

2. Проекты – это статья моей жизни, и наиболее сложная. Не прожекты, а проекты. Они все направлены на выверенные вполне мною задачи. И вот все уже кажется на мази (как было в тот раз с Америкой при папе) – бах – ничего. Поскольку за последние 4–5 месяцев это происходит с такой частотой, что выстраивается как бы блокирующая система, это напоминает об ограниченности моих возможностей, укрощает мой темперамент.

3. Творчество (писательство) – здесь мне ничего не мешает. Я никому не нужна, как и в Совдепии, хотя здесь уже есть литературная среда и все, что ее питает. В основном меня не любят. Не думаю, что завидуют, просто не принимают всерьез. ‹…›

4. Обучение детей отбирает много и дает много. Маня и все мои ученики в Музее – этим я могу гордиться. Это создает атмосферу безболезненного перехода в новый социум. Но, чтобы организовать частную школу, которая впоследствии давала бы доход, – на это сил нет. Этот вопрос Фридл решила в сорок лет отказом от всего, кроме живописи (занималась для собственного удовольствия с детьми немецких эмигрантов), – но ей-то, бедняжке, уготовано было другое…

5. Дом – здесь все хорошо, и с детьми, слава Богу, и с Сережей, который обретает себя, т. е. его способности (языки, образование, умение общаться) здесь реализуются. У него есть свои заказчики (иностранные корреспонденты, местные газеты и т. д.), и ему нравится такая роль.

Ты прекрасно понимаешь, насколько жизнь человека беспрестанно сочиняющего отличается от жизни человека нормального, творческого, в рамках работы конкретной. Я – человек, сочиняющий от природы, поэтому счастливый, то, что сочиняется внутри, пересиливает все.

Моя жизнь с Фридл и всем, что вокруг нее, – это очень богатый мир. Через это я лучше понимаю историю, Европу, искусство, детей, еврейство, – она выдрала меня из оболочки и поставила лицом к экзистенции. Это не всегда простое стояние. Я знаю, что это единственное безоговорочное дело, которое у меня есть. Все неудачи свои я переживаю легко, а все, что касается ее и с ней связанного, – когда оно лопается, – очень тяжело. Тогда-то и начинаю сводить счеты с миром, который не слышит. Я слышу, он – нет, почему? ‹…›

Мамочка, твои письма меня невероятно тронули, но я прошу тебя – не бойся за нас, за меня, сейчас просто временный реванш за предыдущие годы везений с Фридл, но я верю в то, что это каким-то неожиданным, м.б., чудесным образом вернется.

68. И. Лиснянская – Е. Макаровой
19, 21–23, 25–26 января 1992

19 января 1992

Дорогая моя, чудесная моя Леночка! ‹…› Семен, воодушевленный твоими рассказами, написал стихи и посвятил их тебе. Там есть строка «коржиком верблюда кормит бедуин». Я просила тебе переписать это стихотворение, но Семен заявил: «Так не поступают. Сначала печатают, а потом посылают». Ну у него столько всяких кодексов, что я давно махнула на них рукой. И не только махнула, а кое-что и приняла. Сейчас морозно и красиво сидеть перед окном. Но пока я – привилегированная персона. И очереди, и прочий ужас жизни вижу только по телевизору. Вчера – принес мне известие Семен с обеда – в кинозале была лекция полковника из «Славянского Союза». Дескать, тот говорил, что Горбачев – масон и развалил империю обдуманно, а 98 % русских «сионизировано». Но тогда, спрашивается, с кем бороться? В общем, абсурд дошел до сверхабсурдной точки. Инфляция идет такими шагами, что скоро, конечно, будут бунты и погромы буржуазии. К этой последней группе мы, конечно, не относимся. Разве что по национальному признаку. Глупо я делаю, что тебе все это пишу. Но ты ведь смотришь телевизор! И если бы я молчала, ты гораздо худшее бы думала, чем есть на самом деле. А на самом деле идет фантастическая жизнь, где я созерцатель, а не участник.

И вовсе все, несмотря на сверхабсурдизм, идет как бы по законной орбите. Грущу по характеру своему. Да, есть и маленькие радости: пью твой кофе, чай, мою голову твоим шампунем и тихо, чтоб не сглазить радуюсь: «дети мои в очередях не давятся, относительно сыты и т. д.» А вот еще приятная мелочь: по «Свободе» 10 минут говорили о моих стихах. Вроде бы я все еще живу в опале и нахожусь в «там» и «самиздате». Смешно: до меня доходят разные хорошие мнения о моей книге как-то все шепотом, и ни одного пока слова в печати. Зато вот на «Свободе» обо мне говорили как о «большом поэте» и т. д. Это же все-таки веселое время, когда за год проживаешь несколько эпох. Это ж надо быть очень везучей, чтобы к старости проживать один год, как калейдоскоп столетий и десятилетий – то внутри себя, то глядя вокруг. Тут тебе и каменный век, тут тебе – и грядущий «космический». ‹…›

21 января № 1

Птица – песня, птица – чайка, птица, ласточка моя!

Кажется, вчера я тебе не написала письма. Да это и понятно. Моя жизнь не наполнена событиями, а только – эхом этих событий. К тому же я опять сплоховала по своей главной линии – вчера был вечер очень тревожный, и утром сегодня я позвонила врачу, и та сказала мне, что я преступно бросила лудиомил (ludiomil), снова нужен курс, а это три полные упаковки. Вчера не выходила даже обедать. Впрочем, я редко выхожу на обед. Семен мне приносит хлеб с маслом и сыром – это завтрак по типу «каждое утро – сметана», а вечером ем приносимые им булки.

Но сегодня, подзаправившись лудиомилом (еще есть 10 таблеток) и вдруг написав стихотворение (а за три месяца – это 3-е по счету), я пошла на обед и встретила папу. Уже по его повеселевшим глазам и приветливой улыбке я поняла, что Ира поехала в город. Так оно и было. Папа меня спросил, как я, и я честно сказала, что снова – в тревоге. Он посоветовал мне написать тебе, чтобы ты мне прислала лудиомил на курс. Я, зная, как ты меня обогатила, ответила уклончиво, мол, у меня есть валюта и я сама куплю. ‹…›

Завтра в письме перепишу все мое творчество за истекшие три месяца. Основное время у меня уходит на чтение, смотрение «телевейзмера» и думанье о вас сквозь весь день. Я даже уже не думаю о том, что я не поэт. Общений, в сущности, – никаких. Раз в дней десять меня навещает Элла. В течение месяца однажды приезжал Андрюшка[106]106
  Андрей Липгарт, филолог, почитатель маминой поэзии.


[Закрыть] и в Новый год – Машка. Да еще одна полоумная учительница музыки приезжала дважды, – это она переделала мне платье. Только что Сема зашел, чтобы показать мне статью в «Известиях» об алие. Он назвал статью подлой. Но там, на мой взгляд, немало правды о свежей алие – и тяжелое положение с устройством на работу и т. д. и т. п. Но я выхватила оттуда и то, что непосредственно касается тебя. Получается, что, покупая что-либо в рассрочку (машину, например), влезаешь в пожизненную кабалу. Так ли это, доченька? Напиши мне правду. А тут еще я со своими проблемами. ‹…›

Поскольку это не письмо, а как бы дневниковая запись в виде письма, где пишущий ничего не скрывает, прошу написанному верить. Все будет хорошо, уже становится хорошо! Привет от Семена и папы, он молодец, как я погляжу, при такой Ире. И вообще – папа молодец. Дай бог ему здоровья и встречи с вами. ‹…›

22 янв. 1992 (№ 2)

Добрый вечер, моя красавица, моя умница, моя Леночка!

Вспомнила одну фразу из твоего письма: «Мама, по-моему, ты издалека меня романтизируешь». Что ж, если опираться на опыт переписки «Москва – Рига», «Рига – Москва», может быть, и можно было бы назвать нашу переписку романом. При встречах действительно мы оказывались более далекими друг другу, чем в письмах. Это очень странно. Другое дело переписка Кафки и Милены или Цветаевой с Рильке. Но мыто мать и дочь, и чем дальше взрослее, тем ближе становимся друг другу, тем чаще мать вспоминает своего ребенка в самом нежном возрасте, а дочь свою маму еще совсем молодой, никуда не уезжающей. А помнишь, какой я была толстухой? А вот сейчас я, толстуха, выхватываю тебя зрительно из недавней памяти – победительную красавицу и умницу в ореоле табачного дыма, поклонников и фруктовых веток. Вижу тебя как бы со стороны, хотя вырвала из своей памяти, и убеждаюсь: да, красива, энергична и, что редко сочетается с энергичностью, – духовна. Но вслед за этим из памяти выплывает облако, в котором прячется твое лицо. А облако-то – то слезы и вода, а вода только на таком дальнем расстоянии, как облако, кажется легкой. И все-таки ты одолеваешь эту немыслимую тяжесть – облако, – и снова солнечно светятся твои глаза. О, если бы я была художником и даже если бы была прозаиком, я бы так тебя написала. Однако надо бежать от искушения писать о своих самых близких, а уж о дочери – тем более.

И я перехожу к себе «любимой». Как я тебе и обещала днем, вечер у меня бестревожный, ровный, полный любви к тебе и жалости. Таких, как ты, с виду энергичных и вполне устроенных, редко кто жалеет. Ничего не знают люди, как необходимо этих «железок» с виду жалеть и лелеять. От таких редких людей, как ты, сами ждут жалости. Но я мать и все знаю, – все твои обстоятельства, все мучительные метания, всю твою неуверенность, и поэтому не просто люблю, а жалею бесконечно. И молю Бога: «Господи! Я не прошу у тебя много, не прошу, например, счастья для моей дочери, а лишь – здоровья и равновесия!» И тут же слышу за спиной шуршанье крыльев моего ангела-хранителя: «Ты у меня не дура. Ты молишь только здравья и покоя, а это-то и есть истинное счастье». И Он прав. Счастье мгновенно, как бабочка. А равновесие – это уже космическое понятие, почти бесплотное, во всяком случае, достаточно бесплотное, чтобы не быть мгновенным.

Но, доченька, толстуха расфилософствовалась. Может быть, начинаю обретать, несмотря на огромные габариты, некое внутреннее равновесие. А меж тем работает зелено-черное пятно моего многажды ремонтированного телевизора. Может, так и лучше – все либо расстроенно-расчетверенно, либо расплывчато. И из этой туманной многозеркальности звучат факты, факты, факты, один другого жестче. Сейчас, например, с точными фактами некто так же жестко, но многословно и необязательно, необдуманно говорит о нужности карточек на продукты. А ему возражает другой голос: «Это при свободном рынке утопия. Нужно просто установить народный контроль». Так что сейчас крадут не только продавцы, распорядители, доставщики, грузчики, начальники, но и многоступенчатые контролеры. Ну и дела! Россия есть Россия. ‹…›

23.1.1992

Моя маленькая, моя большая доченька! Несколько дней я как бы веду дневник-письмо. Сегодня я уже проснулась здоровенькой и веселой. Теперь понимаю, что в отдельном письме нельзя передавать разные свои состояния. Дурное состояние уже прошло, а ты там, получив мою грустную информацию, еще долго переживаешь, вовсе не зная, что назавтра у матери все устроилось. Раньше было можно узнать мне, например, если я получила от тебя грустное письмо, в чем дело – по телефону. Теперь этого не сделаешь не только потому, что за минуту надо выложить 380 р., но и потому, что все время – за городом. Отдельно посланное письмо приобретает вес, помноженный на расстояние. Но и такая формула годится: факт, имеющий место далеко от тебя, – есть единство времени и пространства. Возможно, факт и сам по себе – есть единство времени и пространства. Это уже моя послеобеденная сытая философия.

А до обеда ко мне приезжал фотограф из журнала «Воскресенье» (бывший «Советский Союз»), чтобы меня сфотографировать для журнала, а стихи я должна подготовить к воскресенью, т. е. к 2 января. Вот и в моем безлюдье кто-то промелькнул. А вообще, интересно, знают ли делатели этого журнала, какое неподъемное для человека название выбрали они журналу – «Воскресенье». Думаю, что этот акт дался Христу гораздо тяжелее, чем добровольный путь на Голгофу. Легко себя принести в жертву, легче гораздо погибнуть, чем воскреснуть после гибели, имея за спиной непонимание церкви, камни, летящие в спину, чернь, кричащую: «Распни его», ученика, которого Он обрек на предательство, и распятье.

Шутка ли воскреснуть?

Вот и я думаю, а как человечеству воскреснуть, как воскреснуть нашей душе, пережившей свою гибель? Если бы я имела на это право, я бы сказала, что уже год с лишним душа моя пребывает в медлительно-гибельном состоянии.

Но видишь, моя родная, сегодня светло мне жить от вновь обретенного душевного равновесия. Видимо, это только была иллюзия гибели, иначе – сегодняшний день бы мог назваться для моей души «Воскресеньем». Весь дурной, гибельный опыт забыт, вернее, забыто все худшее и вспомнено все лучшее в жизни. А что есть лучшее в моей жизни? Конечно же, безусловно – ты и дети. Тогда спрашивается, почему я на все не плюну и не уеду к тебе? Причиной – не один только Семен, что существенно. Ведь ты не смогла бы бросить близкого человека во имя лучшего – во имя мечты. Но это тоже – не главное. Главное то, что я подолгу, увы, пребываю в гибельном состоянии души, и никакие внешние обстоятельства дела не меняют, и с моим незамутненным разумом я не в состоянии тогда приказать: «Живи». Так вот я могу очень просто из любимой мамы превратиться в обузу, в источник напряженки. Разве этого я хочу тебе? Не дай Бог! Такой человек, как я, если он способен на любовь, должен всячески ограждать от себя предмет своей любви. Слава Богу – Семен толстокожий и не вникающий в рядом живущее существо – и я его не отягчаю, тем более что в Переделкине я от него почти совершенно обособилась. Сам ест, пьет, гуляет. ‹…›

25.1.1992

Доченька моя, моя Леночка! Ну и дела! У меня пропал день, а куда он подевался, понять не могу. Я привыкла искать предметы, которые так часто теряю, на что мне Семен говорит: «Ищи в тракторе». Но как можно быть такой рассеянной, чтобы потерять целый день жизни?[107]107
  При «гибельном состоянии души» письма становятся жизнепроживанием – мама пишет не отрываясь, не перечитывая и не исправляя задним числом ни единого слова (прямо противоположный подход к стихам), так что «потеря дня» – не метафора.


[Закрыть] Еще раз пересмотрела письма к тебе, последнее датировано 23-м. А где же 24-е, пятница, ума не приложу. Все мне кажется, что только вчера я тебе писала. Не думай – крыша у меня не поехала! Я – эколь нормаль. Разве что вчерашний день потеряла. Наверное, не случайна поговорка: «Вчерашний день ищешь?» Наверное, кто-нибудь когда-то действительно, как я сегодня, потерял вчерашний день и искал его. Ну да Бог с ним. Бывают «потерянные дни» в переносном смысле. И в этом переносном смысле у меня потерянных так много, что составляют не один год! Так что же сокрушаться по одному вчерашнему?

Вот написала тебе о мистической пропаже и вроде бы нашла. По-прежнему сижу и слежу за новостями. У Вас на сегодняшний день вроде бы без особых происшествий, тут вроде бы так же. Хоть вся эта повседневная жизнь за стенами и забором Дома творч[ества] – сплошное происшествие. ‹…›

Я настолько себя не люблю, что с удовольствием бы была от себя подальше. Но, увы. День еще можно потерять, но оказаться от себя подальше – никак нельзя. Даже в том случае, если бы занималась эпическим повествованием. Много читаю всякой текущей ерунды, но иногда нет-нет да и прочту заново Кнута Гамсуна, его загадочную «Викторию». Иногда мне кажется, что Набоков нечто взял у этого норвежца, сама не знаю, что точно. Некоторые характеры, даже перешедшие к Гамсуну от Достоевского, но так переписанные, что именно они сгодились Набокову. Еще – изощренная манера письма, те подробности, которые Толстой, да и Достоевский как бы миновали. Последнее время вообще много рассуждаю про себя о литературе, о мистическом в области жизни и философии. ‹…›

26.1.1992

Доченька, добрый день! Спешу заполнить чистые страницы – экономлю бумагу. Ее тоже нет. В общем гораздо легче перечислить что есть, чем чего нет. Главное есть – хорошее, веселое настроение. Еще после затяжной пасмури – выглянуло солнце и позолотило березовые стволы в окне и даже слегка-небесную голубизну.

‹…› Сейчас Семен перепечатывает для «Воскресенья» три моих новых триптиха. Глядишь – соберется целая книжка триптихов, учитывая и напечатанные в книге. Папа, когда мы ждали твоего телефона, на что-то мной сказанное о Тарковском, сказал: «А между прочим, разве у Тарковского есть стихи о любви? Нет. А вот у меня, – при этом папа развел руками и причмокнул, – есть “Повесть о моей музе” и другие. А разве кто-нибудь писал об отце?» Робко говорю: «Айзенштадт»[108]108
  Поэт Вениамин Айзенштадт, известный под фамилией Блаженный. Этот псевдоним придумал ему мой папа, первым вариантом было Блаженных, но Вениамин Михайлович от сибирского «ых» отказался. Моя статья о нем: http://magazines.russ.ru/druzhba/1999/12/makar-pr.html.


[Закрыть]. Опять тот же жест руками и причмок: «Это он у меня научился», и тут продолжил: «А разве есть такой христианский поэт, как я? Даже Дудко[109]109
  Отец Дмитрий Дудко высоко ценил папины духовные стихи и представлял ему свои на литературный суд. После покаянного выступления по телевидению в 1980 году от Дудко отвернулись многие, мой папа в том числе.


[Закрыть] говорил, что такого христианина в поэзии нашей не было. А я единственный религиозный поэт!» – причмок, руки разводятся: «Вот так».

И сейчас я могу сказать, разводя руки и причмокивая: ни у кого нет книги триптихов, а у меня есть, – причмок, руки вот так! ‹…›