Текст книги "След лисицы на камнях"

– У меня была знакомая, которая обожала запах помидорной рассады. Хлебом не корми, дай упасть лицом в помидорный куст. Только заметит теплицу, ломится туда, как наркоман за дозой.

– Да это она тебя, дурака, заманивала. Любви хотела. А мне гудрон нравился! Вонял фантастически. Асфальтовая смола такая…

– Гудрона не жевал – жизни не видал! – философски заметил Илюшин.

– А еще я в детстве котов нюхал. Домашних. Поймаешь в гостях чужого кота, а он шапкой пахнет.

– Это шапки котами пахли.

– Шапки пахли нафталином. И пижмой еще. Бабушка летом веточки свежей пижмы по шкафам раскладывала, от вредителей. Так и не знаю, помогает или нет.

Илюшин засмеялся.

– Ты чего это? – подозрительно спросил Сергей.

– Представил, как ты нюхал котов. Входит такой шкаф, ловит несчастного зверя и тащит к своей жуткой роже. Кот от ужаса ссытся и роняет шерсть.

– Ни один не ронял!

– Значит, теряли сознание. Если б ты попытался меня обнюхать, я бы точно потерял.

– В страшном сне не привидится тебя нюхать, – заверил Бабкин.

Илюшин сорвал пучок сухой травы и оттер грязь с подошвы.

– Ладно, чего сидим? Давай машину искать.

– Куда двинемся? – Сергей поднялся. – Прямо мы уже ходили, чуть коня не потеряли. Сивого мерина.

Мерина Илюшин пропустил мимо ушей. Он крутил головой, зачем-то принюхивался, и в конце концов решил:

– Направо.

Собрал рассыпавшиеся грибы и двинулся по краю леса, тщательно выбирая, куда ступать.

– Если верить карте, эта трясина занимает не меньше десяти гектаров, – бормотал сзади Бабкин. – Прикинь, нарвемся на собаку Баскервилей!

– Ты ее схватишь, обнюхаешь, и она гикнется от ужаса, – отозвался Макар. – Как соседские коты.

– При моем обнюхивании ни один кот не пострадал!

Илюшин замедлил шаг, и Бабкин насторожился.

– За нами кто-то следует, – помолчав, сказал Макар.

– Давно? – Бабкин заставил себя идти как прежде, не поворачивая головы.

– Черт знает. Минуты три чувствую.

– Отловить гада?

– Попробуй, если получится…

Бабкин резко обернулся, внутренне готовый к тому, что за ними потащилась сердобольная Капитолина, и почти сразу на пригорке увидел фигуру, метнувшуюся прочь. Он бросился за ней, но уже через двести метров остановился и вернулся обратно.

– Бесполезно! Удрал как заяц… Я был уверен, что это кто-нибудь из наших старух!

– Довольно шустрая старушка. Ты его разглядел?

– Мужик. Лет… не знаю, может, сорок? Тридцать? Во всяком случае, не старый. Исчез моментально, как сквозь землю.

Сергей оступился в ямку, наполненную водой, залил калошу и выругался.

– Да что за дьявол! Невезуха целый день.

– Почему невезуха?

– Тебя чуть не засосала опасная трясина – это раз. Какой-то хрен за нами топал и слинял – это два. И тачку здесь можно искать до морковкиного заговенья – это три. Убедил?

– Убедил, – согласился Илюшин. – Серега, а что это впереди за кусты?

Бабкин, озабоченный хлюпаньем в калоше, не сразу понял, о чем его спрашивают.

– Я тебе что, дендролог? Ольха какая-нибудь. Или этот, как его… бересклет.

– Ольха, говоришь… – пробормотал Макар.

Сергей, наконец, поднял голову, присмотрелся и за облетевшими ветвями рассмотрел белый корпус.

«Нексия» прочно, основательно, почти уютно сидела на брюхе; колеса до середины ушли в вязкую болотную почву, промерзшую к ноябрю. Тот, кто пригнал ее сюда, тщательно замаскировал машину ветками. Издалека эта груда напоминала шалаш, и Бабкин позавидовал остроте зрения Макара.

– Просто я знал, что она где-нибудь тут поблизости, – сказал Илюшин.

– Почему не в болоте?

– У Бакшаевой рука бы не поднялась утопить машину. Это как пристрелить здоровую лошадь.

– У твоей лошади ребра сгнили, – заметил Сергей, стряхивая листья с проржавевшей черной двери.

Номер с машины был скручен, вещей внутри не было. Подойдя, Сергей первым делом принюхался: пахло только лесом, из чего он заключил, что Вера Бакшаева, по крайней мере, не лежит в багажнике.

– Сестра должна быть совсем дурой, чтобы бросить тачку с телом в лесу, когда болото в двух шагах, – вслух подумал он.

– Я тебя умоляю! – откликнулся Илюшин; он пытался сквозь стекло рассмотреть, что в салоне. – Люди в массе своей действуют нерационально. Представь, что Надежда панически боялась дотронуться до тела сестры. Вот тебе и причина оставить труп в багажнике.

– Короче, в машине его нет. Иначе пахло бы.

Он сфотографировал «Нексию» со всех сторон.

– Вопрос, как нам снять отпечатки… – задумчиво сказал Макар.

– Нет такого вопроса.

Сергей обмотал локоть курткой и ударил в боковое водительское окно. Стекло ахнуло и разом помутнело от бесчисленных трещин. Вытащив его, Бабкин открыл дверь.

– Надеюсь, она не стерла свои отпечатки с руля… – пробормотал Илюшин.

Бабкин осмотрел руль и покачал головой.

– Макар, дело дохлое. Отпечатков тут нет. Во-первых, это кожаная оплетка, во-вторых, она рифленая. И времени прошло много.

– А если на панели?

– Все проверю, конечно. Но три месяца…

Илюшин понимал, что он имеет в виду: отпечатки недолговечны, сохраняются не дольше двух-трех дней. В холоде жировой след дольше не разрушается. Следы прикосновений, не исчезающие долгие годы, – в девяноста восьми процентах случаев киношный штамп, а в двух – редкое стечение обстоятельств.

– Есть! – выдохнул Сергей.

Он ворочался внутри «Нексии», как медведь в тесной берлоге; при каждом его движении машина, казалось, проседала еще сильнее, впечатывая в землю металлическое брюхо.

– Что – есть? – недоверчиво спросил Макар.

– Отпечаток. Смазанный, правда, но терпимо. Точнее, даже несколько отпечатков.

– Где, на панели?

– Не-а. Ты будешь смеяться! В бардачке валяется диск с Лепсом. Кто-то хватал и саму коробку, и диск.

– Вот не зря я всегда восхищался певцом Лепсом! – растрогался Илюшин. – Сколько пользы от человека, ты подумай…

– Раньше времени ерничаешь! Может, это пальчики старшей Бакшаевой.

– Лучше бы, конечно, младшей, но старшая тоже подойдет. А если на рычаге передач?..

Бабкин выразительно скривился.

– За что еще хватается человек, едущий в машине… – спросил Макар самого себя. – За зеркало, допустим… Слушай, Серега, – встрепенулся он, – а ведь тебе в машине не так тесно, как я ожидал!

– Ты о чем?

– Сядь на водительское место, будь любезен.

Сергей, пожав плечами, перелез в соседнее кресло.

– Ноги на педали, руки на руль, – распорядился Илюшин. – Отлично! А теперь скажи: тебя не удивляет, что ты не скрючился, как дохлый таракан, а расположился довольно комфортно?

– Комфорт, прямо скажем, относительный… – начал Бабкин и замолчал.

– Вот именно, – кивнул Макар. – Бакшаева ниже тебя на две головы. Она попросту не дотянулась бы до педалей. Будь кресло отрегулировано под нее, его придвинули бы в два раза ближе. Кто-то другой вел машину от Камышовки до болота.

* * *

День у Надежды Бакшаевой прошел в суете: сбегала в магазин, накупила там зачем-то консервированной горбуши, которую не любила, и, не переставая удивляться самой себе, наспех сварила суп. После судорожно отмывала от застарелой жирной грязи плиту, разобрала шкаф с постельным бельем и заново проклеила кухонное окно, в щелях которого поскуливал сквозняк.

Почувствовав, что вот-вот упадет без сил, съела без аппетита тарелку рыбной похлебки и обратила взор к настенным часам. Хрипнуло, скрипнуло, отворилось, и кукушка прокуковала четыре раза.

Птицу Надежда не любила. Кукушка была молодая и наглая, купленная за большие – неприлично сказать, до чего большие – деньги сразу после продажи купеческих развалин. Три миллиона! Надежда до последнего была уверена, что обманут, и где-то в глубине души даже рассматривала такой исход как желательный, понимая, что в образе несчастной одураченной женщины сможет рассчитывать на некоторые преференции от окружающих, а вот внезапно обрушившееся богатство лишит ее даже имеющихся. Быть жертвой необременительно и приятно; к тому же это была знакомая, многократно отыгранная роль. Когда у тебя такая сестра, как Вера, не нужно прикладывать усилий, чтобы выглядеть страдалицей.

Однако Красильщиков не обманул. Ошалев от огромных денег, Надежда приехала на такси во Владимир – барыней! барыней! – и велела остановить возле ювелирного. Так и крикнула таксисту: «Стоооой!» – чувствуя, что некая незримая сила приподняла ее над этими… ну, вот этими… как их, черт! ах да, обслугой! – приподняла над обслугой, никогда не ворочавшей миллионами.

«Чего орешь как три дня недоенная? – спросил таксист без всякого пиетета к ее новому статусу. И прибавил грубо: – Блевать если – выметайся наружу!»

Надежда вовсе не собиралась блевать, хотя перед поездкой, сама не зная зачем, хлебнула портвейна. Всю дорогу, пока ехали до города, в ней вызревала мечта; вернее, Бакшаева насильственно приводила себя в состояние мечтания, скручивая и выжимая безответственную свою натуру, которой хотелось почему-то лишь вернуться домой, добить портвешок и завалиться в постель. Наконец смутно просияло в сознании: кольцо! с бриллиантами! – и Надежда облегченно выдохнула.

Ослеплять, сиять и царствовать!

Она выпорхнула из такси, прочь от хама-водителя, и влетела в ювелирный.

Оказавшийся салоном часов.

Вывески ли она перепутала или же это были происки дьявола, желавшего омрачить Надеждин триумф (сама она склонялась ко второму объяснению), но только в своем дешевом пуховике, в толстых штанах, толстом свитере и сама толстая, Бакшаева оказалась посреди строгой математической безупречности часовых механизмов.

Ей стало не по себе. Страх был сродни испугу маленького ребенка, вдруг попавшего в незнакомое место. К нему присоединился стыд: она все перепутала! Дуреха!

Прохиндей консультант, мгновенно раскусивший эту пьяненькую провинциальную бабу, налетел, закружил, запел сладкоречиво, и десять минут спустя Надежда обнаружила себя на ступеньках магазина с большой коробкой в руках.

Что в коробке, Бакшаева не знала. Все случившееся в магазине изгладилось из ее памяти, как зарастают у детей новыми событиями травмирующие воспоминания. Вернувшись домой, она три дня держала покупку под столом и даже подумывала выкинуть не глядя. Но зашла Капитолина, высмотрела любопытным старческим взглядом ее приобретение, и пришлось пойти на поводу у неотвязной старухи.

Так на стене поселилась кукушка.

Через пару дней Бакшаева вытащила из кармана пуховика чек за покупку. Не меньше минуты осмысливала число в последней строке. Вспомнила, во сколько ей обошлось такси. Объединила две суммы. И физически ощутила, как эта бессмысленная трата лишила ее три миллиона былой безупречности. Блюдце с выщербиной, надкушенный пирог – вот чему отныне была она хозяйкой.

В ужасе Надежда прибежала в банк и попросила открыть такой счет, с которого не могла снять свои деньги без потери процентов. Из банка бросилась в совхоз и умолила принять ее обратно, не замечая, что все только рады ее возвращению. После чего окончательно успокоилась. Теперь, когда ее деньги были надежно защищены от ее собственных посягательств, Надежда Бакшаева снова почувствовала себя богатой женщиной.

– Ку-ку. Ку-ку. Ку-ку. Ку-ку, – противным голосом сказала кукушка.

И сразу раздался стук в калитку.

«Не открою!» – подумала Бакшаева, однако ноги уже сами несли ее к порогу. Тогда она пообещала себе, что сейчас разнесет их в пух и прах, ох как она им сейчас выскажет!

Но едва распахнув дверь, Надежда почувствовала, что превращается в резинового ежика, который шел и насвистывал дырочкой в правом боку. Ежик насвистывал, а из Надежды через дырочку вышел весь воздух, едва она увидела их хитрые и довольные морды.

– Чего вам? – хмуро спросила Бакшаева, стараясь не показывать испуга.

– Поговорить про вашу сестру, – сказал младший, но только она собралась захлопнуть дверь перед его глумливой харей, он добавил, даже не делая попытки помешать ей: – Надо было вам утопить Верину машину в болоте. Зря вы ее бросили на видном месте.

У Надежды словно ком теста осел внутри и растекся по стенкам.

– Какую еще машину…

– И крест надо было спрятать, – пробасил здоровяк.

Она непроизвольно прижала руку к груди и отшатнулась.

– Уходите!

– Да мы-то уйдем, – спокойно сказал первый. – Прямиком в прокуратуру. Будете с ними разбираться, откуда у вас крест покойной сестры и отчего в ее машине, брошенной в лесу, повсюду ваши отпечатки пальцев. Или можем поговорить по-человечески, а потом вместе подумать, как быть.

Бакшаева обмякла. Эти двое так и стояли за калиткой, точно вурдалаки, которым, по слухам, непременно нужно приглашение, чтобы войти. Да они и есть кровососы. Всю жизнь ее выпьют, только наладившуюся.

– Заходите, что уж…

Она повернулась и, тяжело ступая, пошла в дом.

* * *

Григорий вернулся из леса злой как черт. На выбежавшего ему навстречу дворового пса, безымянного алабая, отзывавшегося на свист, метнул такой взгляд, что тот попятился и полез обратно в конуру. Ученый…

Пару месяцев назад ему заказали барсучью шкуру. «На удачу», как сказал заказчик. Мех барсука длинный и густой, но очень уж грубый, никакая баба носить такую шубу не захочет. Возняк читал, что раньше из барсучьего меха шили воротники, шапки и рукавицы. Теперь-то почти никто его не использует, мех идет только на кисти да помазки для бритья.

Барсук – зверь хитрый и основательный. Купчина! Норы у барсуков огромные, разветвленные, – не норы, а сложноустроенные дома. Бывает, в одной норе много поколений живет, сменяя друг друга, а вымрут – займет их хоромы лиса.

Возняк нарочно дотянул до ноября. В декабре зверь заляжет в спячку, а весной выберется отощавший и плешивый. Значит, надо успеть, когда шкура распушена от холода, а сам барсук ленивый и разъевшийся.

Две недели он выслеживал барсука, пока не определил наверняка, где тот забирается в нору. Выходов из нее много, но перед основным, парадным лазом, всегда есть желоб, больше всего похожий на детскую горку. Это барсук своей тяжелой тушей укатал землю.

Григорий охотился без собаки, один. Несколько раз ставил на тропах капканы, но старый хитрый зверь обошел его ловушки. Тогда Возняк устроил засаду. Вся надежда была только на нее. Холодало все сильнее, и по радио обещали, что вот-вот выпадет снег, а значит, в любой день барсук мог залечь в спячку. Кроме того, что жаль было денег, которые Григорий уже считал своими, грызло тщеславие: взять заказ и не выполнить – все равно что расписаться в собственном бессилии.

Нет, барсука нужно добыть во что бы то ни стало.

Григорий устроил лежку на сосне неподалеку от норы. Слух и зрение у барсука слабые, в отличие от обоняния, и вверх он поглядывает редко. В развилке Возняк укрепил доску, на доску набросал веток, ветки прикрыл ветошью и приготовился к долгому ожиданию. Хозяин норы ушел на ночь, утром вернется. Возле норы Григорий его и возьмет.

Пока лежал под теплой накидкой, думалось разное.

Например, о жизни. Жизнь – штука справедливая. Если покусишься на чужое добро, у тебя и твое собственное отнимется. Об этом, кажется, еще Христос предупреждал; впрочем, Григорий в религиозных догматах был не силен.

Взять Красильщикова! Покусился на чужую власть. Хотел под себя подгрести Камышовку. И что с ним сталось?

То-то и оно.

Лосиху Возняк пристрелил нарочно. Был такой грех – хотел подразнить Красильщикова. Больно много тот о себе полагал. Когда мамаша рухнула, глупый лосенок забегал вокруг нее на своих тощих суставчатых ногах, принялся тыкать носом в облезлый бок, ушами зашевелил, зафыркал непонимающе. Григорий дал Красильщикову время полюбоваться, а потом выстрелом свалил и теленка – бац! – только копыта в воздухе задрыгались. На Михалыча даже не покосился. А тот возьми да кинься на него – вот уж чего не ждал, того не ждал.

В первую секунду даже обрадовался: кулаки-то давно чесались. Но оказалось, что никаких скидок на возраст Красильщиков не делает, лупит всерьез. Два зуба выбил ему первым же ударом.

Если бы не ружье, Григорию пришлось бы туго. Но он извернулся, врезал прикладом. Можно было Михалыча там же и положить. Если начистоту, имелась такая мысль у Григория. Тайная мысль, славная, как пригоршня камешков в ладони: перекатываешь их, и приятно.

Но Красильщиков перед выходом растрепал, куда они идут. Нехорошо могло получиться.

Еще Григорий думал о жене. Странно: пока была жива, да и после смерти лет пять, не меньше, существовала лишь размытым фоном для него и сына, как декорация, которую ставили в профессиональных фотоателье. Анна и сама была бледная, молчаливая, тихая; только глаза ее круглые, с темной обводкой по краю карего зрачка, были хороши да еще рыжевато-золотые волосы.

Что он помнит-то о ней? Ладони у нее были махонькие, как две рыбки. Анна выходила на крыльцо, брала рыжую курочку на руки, сидела молча, гладила. Возняк злился и не понимал, зачем она это. Курица – птица тупая, вонючая… А жена умостит ее на коленях и улыбается. «Чего растележилась! Дел мало?» – рявкал Григорий, не потому что мешала на проходе, а просто не понимал он ее и от этого чувствовал себя олухом.

Тогда бесился. А в последние годы все чаще и чаще вспоминал, как она сидит: тихая, с курочкой, и лучи на нее так падают, что на голове будто солнечный венок. Или как она вечером перед зеркалом волосы расчесывает, и плечи у нее в сумерках голубые, как сирень.

Еще у нее привычка была: идет-идет, вдруг остановится – и глядит. Куда глядит, не разберешь. И словно не понимает, где очутилась, а сказать боится. В такие минуты Григория будто топором раскраивали на два обрубка: один жалел ее так, что сердце рвалось, другой ненавидел до зубовного скрежета, подозревая, что причина ее беспамятства в нем.

Какой-то изъян в ней был, был. И серьезный, учитывая, чем обернулось дело.

И вот этой ночью, когда он лежал на своем насесте и ждал барсука, Анна явилась сама. Сперва оставалась в стороне, так что ему некоторое время удавалось притворяться, будто он не замечает ее. А затем вдруг заговорила, впервые после смерти.

«Зачем, Гриша, ты не дал жить моему мальчику?»

Охотник едва не скатился с сосны. Жена оставалась на периферии взгляда и в то же время с настойчивой яркостью существовала везде, так что некуда было скрыться.

«Зачем, Гриша?»

«Я тут ни при чем! – прохрипел Возняк. – Ты знаешь, как все было!»

Анна молча смотрела на него.

«Это ты, – сказал он, с трудом собрав силы. – Из-за тебя все. Ты меня столько лет за нос водила!»

Жена покачала головой и ушла.

Григорий в лесу никогда не курил – запах табака отпугивает зверя вернее, чем крик, – но тут полез трясущимися руками в карман, достал самокрутку, что обычно разрешал себе лишь после удачной охоты, и глубоко затянулся. А потом еще и еще, словно выкуривая изнутри, из самого себя неуловимые тени брошенных Анной слов.

Долго ли он так просидел, Григорий не знал. Но когда поднял голову, из тающей темноты выступали черные стволы.

Послышался шорох. Выругавшись про себя, Возняк схватил ружье и увидел барсука. Тот возвращался в свое убежище, смешно переваливаясь, и белые полосы на его носу напоминали дорожную разметку. Барсук шел уверенно, привычным своим путем, и вдруг встал. Повел носом. Григорий прицелился, однако выстрелить не успел: зверь отпрыгнул в сторону, приник к земле и сгинул. «Запасной вход!» – запоздало сообразил Возняк. Он выстрелил раз, другой, третий туда, где только что белела барсучья морда, но уже понимал, что упустил свой шанс безвозвратно.

А виновата Анна: не появись она, Григорий ни за что бы не закурил, зверь не почуял бы запах и сейчас был бы уже мертв.

Тьфу ты! Все ночное бдение насмарку.

* * *

Бакшаева провела Илюшина и Бабкина в теплую кухню, где пахло пирогами.

– Пятнадцатого она приехала, – зло сказала Надежда. – Пятнадцатого августа, прямо с утра завалилась, как к себе домой. Я ее поначалу и не узнала. Приоделась! Балетки фасонистые напялила!

Тут она соврала. С первой секунды поняла, кто перед ней, одним взглядом вылущив прежнюю Верку из оболочки плоти, наросшей за годы. Сестра совершенно не изменилась: то есть внешне преобразилась почти до неузнаваемости, но внутренне осталась все той же, разве что в силе прибавила. По молчаливой враждебности Надежды полоснула своей кривой усмешкой, и весь запал у той вытек.

А в доме случилось кое-что вроде бы непримечательное.

Было так: зайдя в кухню, Вера протянула ладонь к флоксам, белым облаком повисшим над вазой. От этого короткого жеста у Надежды внутри, в испуганной тьме вспыхнула и засияла звездочка, от которой распространилось по животу легкое благотворное тепло. Этот флокс она вырастила из чахлого загибающегося кустика, и его пышное ежегодное цветение всякий раз отзывалось в ней умиленной радостью. Ни сентиментальностью, ни чувствительностью Надежда никогда не отличалась, а вот поди ж ты: растроганно шмыгала носом, видя, как распускаются первые бутоны, напоминающие заостренные кончики фломастеров. Подарков ей никто отродясь не дарил, в семье не принято было. И вдруг такой сюрприз от благодарного цветка.

То, что Верка, едва войдя, мимолетно приласкала белый флокс, сказало младшей сестре больше любых слов. Значит, есть у них общее, невзирая на годы вражды! Никто другой не догадался бы, какую ценность флокс имеет для хозяйки.

– Располагайся, – дрогнувшим голосом сказала Надежда, хотя минуту назад хотела гнать сестру из дома. – Чего стоишь как неродная!

Вышла в другую комнату, открыла буфет… Вот она, бутылочка заветная! Ждала торжественного случая.

Раз такое дело, отыскала и праздничные бокалы.

А когда вернулась, обтирая ладонью пыль с бутылочного горлышка, Вера сидела за столом. Самый красивый флокс, с розоватым свечением в сердцевине жемчужных бутонов, стоял ощипанный догола. На скатерти белыми комочками было выложено бранное слово.

– …! – вслух прочитала Вера и захохотала. – Вот он и пришел к тебе!

Легким движением ладони она смела, как мусор, мятые цветки со стола.

Надежда застыла на пару секунд, провожая их взглядом. За это время память окончательно возвратилась к ней, потеснив иллюзии. Сестра вечно все портила, словно не человек, а разрушительный дух вился по дому.

– Землю мою, значит, сбагрила, – сказала Верка, развалившись на стуле. – Ай да Надюха!

Поразительно, однако в голосе ее звучало одобрение. Надежду оно испугало сильнее, чем любая угроза.

– Мать померла в две тыщи третьем, отец – спустя три года. Думаете, Верка на похороны явилась? Как же! Когда я до нее дозвонилась, она заявила: «Мамане ни горячо ни холодно, а мне в нашей дыре делать нечего». Чтобы нормальный человек такое о родной матери сказал, вы себе можете представить?

Илюшину показалось, что возмущение Надежды несколько преувеличено.

– Отец за три месяца до смерти попал в больницу. Я давай снова Верку разыскивать! А она мне: «Откинется – тогда звони. Он меня выставил, и я ему хорошей дочерью не буду». Злопамятная! Уж конечно, я звонить больше не стала. Верка сама явилась полгода спустя, узнать, что ей досталось от родителей. В тот раз паспорт у меня и забыла.

– Зачем она приехала в августе?

– За деньгами, – призналась женщина. – Только она понятия не имела, что ее землю купил Красильщиков.

На это Надежда и уповала – что все останется в тайне.

Отец, когда выдался случай, оформил право собственности на купеческий участок, рассчитывая со временем снести развалины и, чем черт не шутит, поставить там новый крепкий дом. Ничего из его затеи не вышло. Павел Бакшаев рассудил, что место бестолковое, один убыток от него, и разделил наследство между дочерьми формально поровну, однако в действительности обделив нелюбимую старшую.

Надежде отошел семейный дом, сад и отцовская «Нива» (водить она не умела и продала машину). Вера же стала собственницей земли, известной как вершининская.

– Она ведь после похорон что потребовала– то! – кипятилась Надежда. – Чтобы я отдала ей половину из того, что мне причиталось. Орала: «Делить нужно по справедливости!» Когда поняла, что я не уступлю, облаяла меня, сумку схватила и выскочила. А ейный документ на комоде остался.

По чужому паспорту Надежда продала Красильщикову вершининскую землю и следующие три года провела в счастливом забвении. Деньги у нее были, а сестры больше не было. К чему той возвращаться в Камышовку? «Незачем, незачем! – нашептывал внутренний голос. – Спилась она давно».

А потом из небытия возникла Вера, и глаза ее горели, как у кошки, когда она потребовала рассказать ей все об Андрее Красильщикове.

– Она как услышала, что у него денег завались, чуть было сразу не рванула к нему босой распустехой. Я ей говорю: погоди, хоть переоденься. На ней трико было растянутое и кофта в катышках. Натянули мы на нее мое платье, кольца я ей дала, чтобы она выглядела представительно. Верка подмигнула и говорит: «Жди! Вернусь с добычей!»

– Так она не хотела, чтобы Андрей Михайлович возвращал ей землю? – спросил Илюшин.

– К чему ей земля! Она думала к ногтю его прижать, чтобы денег побольше выманить!

Макар с Бабкиным переглянулись.

– Может, все-таки собиралась отнять терем? – усомнился Сергей.

Надежда всплеснула руками:

– Верка его провести хотела, понимаешь ты или нет? Мы с ней это все заранее обсудили. Она при мне знакомому юристу в город звонила, узнавала, как ей Красильщикова прищучить, какие слова ему говорить, чтобы он понял, что деться некуда.

«Вот откуда знания о неотделимых улучшениях».

– Вера так собиралась повести разговор, чтобы он испугался и откупился от нее, – зачастила Надежда. – А мне сказала: мужика давить надо, как клопа, он тогда вместо вони начинает бабло выделять, устройство организма у него такое. А я чего? Я соглашалась.

– Ох и сволочи вы! – не удержался Бабкин.

– Мы думали, он богатый! – всхлипнула Бакшаева. – Я Верке пообещала, что он ради своего терема ей много отвалит. Он над ним трясся… Другие над детьми так не трясутся. А Верка твердит: «Мне не нужно много. Мне нужно все».

– Блеф, – уронил Макар.

– Чего?

– Ваша сестра блефовала, а Красильщиков принял этот театр за чистую монету. И вы ей в этом помогли.

– Если бы он ей дал денег, она бы оставила меня в покое!

Надежда, кажется, собралась разреветься.

– И вы в это поверили? – удивился Макар. – В то, что она не ощиплет вас как петуха на бульон? Бросьте, Надежда Павловна! Эти сказки детям рассказывайте.

Бакшаева мигом передумала плакать, нахохлилась и замолчала.

– Хорошо, а что дальше-то случилось? – спросил Сергей.

Обсуждение плана отняло у сестер немало времени, и когда Вера Бакшаева подошла к терему Красильщикова, было уже темно.

– Я следом кралась… Она меня не видела.

– Зачем?

– Подслушать хотела. Как она его разведет…

– Собака залаяла? – вдруг спросил Илюшин.

– Чего?

– Собака, Чижик, залаяла? Она летом у Красильщикова обитала во дворе.

– А! Не… Вроде тихо было.

– Вроде или точно?

– Точно тихо. Я к стене прижалась, голоса слышу, а чего говорят – не понятно. И Григорий тоже ничего не разобрал.

– Григорий? – озадаченно переспросил Макар. – Григорий Возняк?

Женщина кивнула.

– А он там как оказался?

– Я его привела… Григорий у нас тут вроде как старший… Должен все знать…

Илюшин поморщился:

– Надежда Павловна, серьезно: зачем вам понадобился охотник?

– Ну… мало ли, – Бакшаева отвела глаза. – Вдруг бы Красильщиков начал Верку бить…

«Врет», – молча сказал Илюшин напарнику.

«Как сивый мерин», – согласился Сергей.

– Значит, вы с Григорием подслушивали под окнами, – сказал Макар. – И что потом?

Бакшаева тяжело вздохнула.

Они ждали так долго, что Надежда едва не заснула; в какой-то момент она обнаружила себя уютно сопящей в плечо Возняка.

– Не бойсь, – насмешливо сказал Григорий, когда Надежда отшатнулась от него. – Не обижу.

Она не успела обдумать, отчего каждое слово у Возняка звучит как угроза: хлопнула дверь, и на крыльцо вышел человек.

– Он это, – шепнул Григорий. Надежда и сама поняла, что тяжелые шаги могут принадлежать только хозяину.

– А где Верка?

Красильщиков спустился в сад и на несколько минут пропал, а когда вернулся, поступь его сопровождалась глуховатым поскрипыванием. Он снова исчез в доме, а затем на крыльце послышалось кряхтение и шуршание.

Возняк, должно быть, сообразил, что происходит, потому что с губ его сорвался странный звук: не то смешок, не то вздох. «Ты чего это, Гриш?» – хотела спросить Надежда и тут заметила Красильщикова.

Андрей медленно брел по дороге в сторону деревни. Перед собой он с видимым усилием катил тележку, в которой лежало тело.

Больше всего Надежду ужаснуло, что Красильщиков не принял никаких мер по маскировке трупа. Руки и ноги Веры торчали во все стороны; ошеломленной Бакшаевой на секунду почудилось, будто в тележке не один человек, а два. Ее не так поразила смерть сестры, которую она не успела еще осмыслить, как пренебрежительное обращение с покойницей.

– Грохнул Верку, – восхищенно шепнул ей на ухо Григорий.

Надежда даже кивнуть не могла, окаменела. И вдруг икнула – громко, на всю округу.

– Цыц! Нашла время…

Возняк зажал ей рот. Женщина замотала головой, пытаясь освободиться.

– Куда он везет ее, знаешь? – спросил охотник, убрав ладонь.

– М-м-м-м! Нет…

Не слушая ее тихих протестующих выкриков, Григорий отделился от дома и беззвучно, как тень, последовал за Красильщиковым. Надежда постояла, глядя им вслед, и тоже пошла, нисколько не таясь. Так они и перемещались втроем по Камышовке: впереди Красильщиков с мертвой Верой, за ними живой Григорий, за ним полуживая Надежда.

Однако в отсутствие Возняка, оказывавшего парализующее воздействие на ее рассудок, Бакшаева понемногу начала соображать. Оцепенение спало, и чей-то довольный голос произнес над ухом: «Делиться, значит, не придется».

Делиться не придется! Три миллиона останутся нетронутыми! – вот о чем размышляла Надежда, ковыляя по дороге в каких-то тридцати метрах от убийцы. Наглая Верка не отберет ее деньги, не сдаст ее в полицию.

Гибель сестры, если присмотреться, сулила немалую выгоду.

Возняк спрятался за магазином, и Надежда последовала за ним. Встав рядом и вытянув шеи, они наблюдали, как Андрей перетаскивает тело из тележки в яму и засыпает землей.

– Лопату захватил, не забыл, – тихо сказал Возняк. – А где Василий?

Женщина вскинула голову, и на дальнем конце деревни, где и жилых домов-то почти не осталось, расслышала мерный стук колотушки. Пьяница часто бродил там, среди покосившихся изб с выбитыми стеклами, и все стучал, стучал, то ли распугивая, то ли созывая призраков.

Красильщиков равномерно махал лопатой. Бакшаева наблюдала, безотчетно восхищаясь его сноровкой. «Ай молодец!» На миг ее ужаснуло направление собственных мыслей. Но перед глазами возникла толстая Верина рука, выкладывающая из белых цветков похабное слово, и угрызения совести растаяли без следа. «Заслужила! Как ты с людьми, так и они с тобой!»

Закончив работу, Красильщиков, казалось, оцепенел. Словно надгробный памятник застыл он над могилой.