Текст книги "Zero book. Двое из Animal ДжаZ – от первых детских воспоминаний до создания Zero"

Как-то летом в посёлке, когда школы не было, я почему-то устроился работать на птицефабрику, причём за деньги – за какие-то два рубля в месяц. А у меня была обеспеченная семья: отец главный редактор поселковой газеты – это уже о многом говорит, мама – начальник отдела в местном строительном управлении – тоже всё классно. Как я там оказался – не помню. Точно не сам. Мне было лет девять, наверное, максимум. Советский Союз – удивительная штука. Мне кажется, это было в рамках какого-то внеклассного обучения, которое могло продолжаться летом. Что-то типа лагеря – я, правда, в лагере никогда не был, но это точно было от школы.

Что я делал? Я приходил на птицефабрику, брал за одну ногу по две курицы в каждую руку. Их там было минимум тысяч по пять, а моей задачей было перенести их из одного загона в другой. Ты подходишь к краю, перегибаешься через деревянные ограждения, которые как раз по росту девятилетнего мальчика, вниз туда под куриц руки свои засовываешь и хватаешь просто двух попавшихся. А иногда по четыре сразу – по две ноги. Они смешно размахивают свободной лапой, но никто тебя ни клюнуть не пытается, ничего, потому что они дуры, эти куры. И вот ты их тащишь и швыряешь. Они, как кошки, переворачиваются в воздухе и приземляются всегда только на ноги – и бегают уже в новом загоне. Вот, собственно, в этом и была моя функция, и так я какое-то время работал.

Запах куриной фермы я запомнил на всю жизнь. Не скажу, кстати, что он вызывает у меня отвращение, но это мерзейшая вонь на самом деле – огромного количества кур и их помёта. Странно, что меня это совершенно не смущало, хотя вообще я брезгливый чувак.

А ещё я пользовался доступом в этот огромный курятник. В другой его части были куры-несушки. Они прямо сидели по клеткам и от каждой вниз спускался такой лоток, по которому периодически на какую-то мягкую подкладку скатывались яйца. У меня, видимо, была своя норма по курам, потому что в какой-то момент я заканчивал работу. Вокруг обычно никого не было, я отправлялся к несушкам и выбирал яйца побольше. Брал те, которые были огромными, клал в карман и нес их домой маме. Мама ругалась:

– Да что такое опять?! Это же воровство, ты не понимаешь, что ли?!

– Почему?

– Не надо этого делать, у нас всё нормально с яйцами!

– Я хочу посмотреть, что там внутри!

– Там два желтка!

– Как два?! Дай посмотрю!

Юлия Ивановна, мама Саши: Я этого совсем не помню, но у нас тогда всех заставляли трудиться. Видать, школьников тоже гоняли на практику. Кому-то же надо было делать эту простую работу. Мы всегда были честными, если он правда яйца таскал, я могла ругать, конечно. У нас было так: не кради, лучше своё отдадим.

Мне кажется, это длилось пару недель – как студенческие практики, только для младшего возраста. На заработанные деньги я купил солдатиков в единственном поселковом магазине, в котором был отдел для детей. Красная армия против Белой армии – конные, пулемётчики… Красные были красненькие, белые были чёрненькие. Я получил 2 рубля, а набор солдатиков стоил 20 копеек, допустим. Это начало 80-х – получается, они пользовались бесплатным детским трудом, козлы. Зарплата на севере тогда минимальная была точно уже рублей 120 – эти деньги любая уборщица получала.

Помню, когда мне было лет семь, я приехал с отцом к его тёте, моей двоюродной бабушке, которая жила на Кутузовском проспекте в Москве, была кем-то типа литературного критика. И она торжественно вынесла двоюродному внуку на маленькой тарелочке чайной шесть плоских кружков нарезанного банана. Я немного удивлённо посмотрел на это, сказал спасибо. «Ты что, не любишь бананы? А, ты, наверное, никогда их не пробовал… Это же банан!» Я говорю: «Знаете, мы этими бананами с пацанами в салки играем…»

Дело в том, что в Магадан привозили корейские бананы и корейские же яблоки – большие и вкусные. У нас они огромными гроздьями в магазинах продавались за копейки. Мама покупала эти бананы и просто оставляла в подсобке, где они «доходили», потому что изначально были зелёными. В итоге их там лежало килограммов по десять, у нас они вообще не котировались. И тут Москва – деликатес, спецраспределители, а у меня вот такое отношение.

Ирина, сестра Саши: Тётя Соня была воспитана с гувернантками, как и все наши бабушки, но так получилось, что конец жизни провела в нищете. У неё пенсия была, по-моему, 20 рублей как у жены репрессированного. У них с мужем в своё время отняли квартиру на Арбате, её выселили куда-то, а его посадили. Уже после реабилитации дали однокомнатную квартиру на Кутузовском проспекте, но она была бедная, и наши родители до самой её смерти высылали ей каждый месяц переводы по 20 рублей.

Тётя Соня вращалась в самых высокопоставленных кругах, общалась с маршалом Баграмяном. И даже если она выпекала какой-нибудь «конвертик», то подавала всё обязательно на блюдцах. Волны на её волосах были сделаны специальными прищепочками. Она такая была – вся из себя. И поэтому, когда родители сказали: «Едь в Москву, поступай, будешь жить у бабы Сони», я ответила: «Ни за что!» Поехала в Питер, потому что не представляла, как я с ней уживусь, если у неё там вообще ничего нельзя делать не так.

Были у меня и другие солдатики, с которыми началась своя тема, которая называется «побег от реальности». Не знаю почему, но у меня это присутствовало с детства и осталось до сих пор. Я создал свой собственный мир. Некую страну у меня в квартире, в которой живут те, кого я сам сделал.

Были такие двухцветные резинки стирательные советские сине-красные. Вот у меня была раса синих и раса красных. Я разрезал резинку ножницами пополам, получался такой маленький параллелепипед два сантиметра высотой. Ещё кайф был в дебильности советской промышленности, которая не могла даже соблюсти размер этих резинок – они все были немножко разные. И мои эти люди из резинок получались тоже немножко разные. Я им делал ручки – продевал через резинку нитку, а на двух её концах были ещё микрорезиночки – получались кулачки такие. Рисовал им морду – в зависимости от того, какую нарисую, такой характер и был. Злую – значит, это будет какой-то враг. У синих обычно были злые, а у красных – добрые. И вот из них я создал себе страну. Довольно основательно подошёл к делу. Периодически придумывал и строил у себя в комнате целые города, играл сам с собой, а потом убирал, когда мама говорила: «Хватит! Что это тут такое?» Какие-то дороги у меня между ними были, по которым якобы ездили машинки…

Я начал это делать лет, наверное, в семь, параллельно читая разные книжки. Помню, после «Урфина Джюса и его деревянных солдат» тут же понял: лица, о, правильно! Он же там рисовал злые лица, и они были злыми, потом их перерисовали, и солдаты стали добрыми. Вот я тогда и стал своих разделять. Потом начал читать более умные книжки. Помню, прочитал биографию Наполеона, когда мне было лет девять, и очень увлёкся. Там всё было очень круто написано: как он строил свою империю, как министров назначал… У меня тоже появились министры, появилось первое правительство, появился плохой диктатор, против которого воевало в горах (на шкафу) так называемое сопротивление.

Я приходил из школы и погружался в этот свой параллельный мир, который для меня закрывал вообще всё на свете. Это потихоньку начиналось, а потом я уже не гулял, нигде не ходил… У меня в посёлке был один-единственный лучший друг, я его попытался привлечь, но понял, что ощущение такое, что кованым сапогом в построенный тобою мир кто-то вошёл. В итоге я не смог его к себе пустить, и он сам себе дома сделал такую же штуку. Правда, недолго продержался – для него это было наносное, а у меня – внутреннее.

Это был конкретный побег от реальности. Я совершенно терял ощущение времени, когда этим занимался. Потихоньку меня затягивало всё больше и больше. В Магадан я это всё с собой привёз. В отличие от поселковой школы, где у нас были какие-то отношения в классе, там не сложилось, как я уже говорил. Я как-то сразу не нашёл душевного контакта ни с кем и окончательно отделился от мира.

Плюс там я уже писал летопись. У меня в этой придуманной стране уже были экономические какие-то программы, бюджет, валюта, банки… Олимпийские игры я проводил, был чемпионат по футболу регулярный. Насыщенная жизнь, короче.

В 15 лет я прочитал «Капитал» Маркса и начал применять всякие моменты диалектические – буржуи у меня появились, пролетариат. Завод я построил из коричневого пластилина. Очень, кстати, круто смотрелось: у меня был замок, где жила знать, и был завод, где работали пролетарии. А ещё я построил себе шахту из разноцветного пластилина – это были слои породы горной. Внутрь я натыкал бисера – это были всякие драгоценности, самоцветы. И потом я начал эту гору разрабатывать. Стал её взрезать, устанавливал штольни – такой увлекающийся был, делал всё основательно.

Я помню, как однажды заболел. Несерьёзно, но чуть-чуть добавил себе на градуснике температуры, прислонив его к лампочке. Показал маме, она: «Елы-палы, ну-ка сиди дома!» Я никуда не пошёл и весь день провёл в своей стране.

Первомайская демонстрация, 1987 год

Я вообще тогда вылезал в мир, только чтобы в школу сходить. Правда, после неё у меня была ещё волейбольная секция. Странное название, потому что мы там играли во всё что угодно – баскетбол, футбол… Всё остальное время я проводил дома: либо книжки читал, либо в стране своей воображаемой чем-то занимался.

Юлия Ивановна, мама Саши: Мы абсолютно не задумывались над тем, как он проводит время. Моего мужа Мишу мать воспитывала на книгах, чтобы он во дворе не связался с какими-нибудь компаниями. У нас тоже было много книг, но, конечно, мы вырвали его из той компании, что была на Оле. Ну а что сделаешь? Ничего не сделаешь. Надо было отправить его в другую школу, но об этом мы тоже не подумали. Эта была в новом районе, в домах по соседству получили квартиры те, кто раньше жил в бараках. Поэтому она была неблагополучной. Там его спихнули с лестницы, он потом полтора месяца был в гипсе…

Нам и в голову не приходило, что может быть по-другому. Мы росли сами по себе и так же росли наши дети. Это, наверное, минус. Сейчас всё по-другому. Мы тогда считали, что воспитанием занимается государство, и доверяли ему. А любовь – это было стыдное дело в наше время.

Когда мне было лет 15, года за два до окончания школы, у нас с пацанами появилось одно общее развлечение. Мы играли в настольный хоккей. Какая-то компания сложилась в моём дворе. Четыре человека взяли себе по сборной. Я почему-то выбрал команду Франции, один парень был за СССР, один – за шведов, один – за финнов. И вот мы вчетвером разыгрывали чемпионаты по настольному хоккею. Проводили домашние и выездные матчи, когда играли шайбой хозяина на его площадке. Год так соревновались, какое-то время было равенство, потом я начал постоянно побеждать и выиграл чемпионатов 15 подряд. Тешил таким образом своё самолюбие. У мамы где-то должны лежать тетрадки с таблицами, я их сам вёл.

А ещё классе в восьмом-девятом я придумал так называемую экономическую игру. Насколько сейчас понимаю, это прообраз компьютерной стратегии, где ты берёшь какое-то государство и развиваешь его с нуля. У тебя есть ресурсы, ты их добываешь, строишь город, появляются люди, у них – свои запросы, которые нужно удовлетворять. Я это делал на бумаге. У меня было несколько толстых тетрадок, где всё было расписано.

Я тогда заинтересовался Первой мировой войной. Брал, например, 1 июня 1912 года – начало игры. В исторических книжках находил информацию о том, сколько было золота и какие вообще были запасы у Германии, Великобритании, Франции… И начинал их развивать с экономической точки зрения: столько-то заводов есть, они столько-то приносят. У меня всё это записывалось. Даже сейчас я понимаю, что это было реально сложно. Я был полностью в этой теме, и у меня в итоге они все неизбежно пришли к тому, что надо воевать. Германии чего-то не хватало, а другие страны этого не продавали, потому что она не могла им заплатить столько, сколько они хотели. Пришлось Германии на них напасть, потому что иначе у них там кризис начинался.

Я всё это разрабатывал сам с собой, об этом даже никто не знал. У меня были карты, которые я срисовывал с реальных карт. Благодаря маминой работе у нас всё время была калька. Я брал атлас 1913 года, схему дорог и всё копировал с помощью этой полупрозрачной бумаги. Потом рисовал, как они нападают друг на друга, по каким дорогам выгоднее наступать…

Когда началась война, самолёты уже производились. Я стал выяснять, какие они были тогда, нашёл книжки на чешском языке на эту тему. Я тоже начал производить самолёты, они столько-то каждый стоили. Соответственно, я столько-то мог выпустить, а больше уже не мог, потому что не хватало ресурсов, нужно было добывать больше.

Я знал, что, например, из Танзании, которая была немецкой колонией, можно было доплыть до Германии за две недели. Вот у меня, соответственно, оттуда 1 июня что-то отгружается, и записано, что, значит, только 14 июня прибудет. Всё было очень сложно!

Я вообще никому никогда об этом не рассказывал. Знает только моя первая жена, потому что, скажу честно, когда я переехал в Питер, я продолжал играть какое-то время, будучи уже студентом, ведь это было реально круто. Даже мама может быть не в курсе, поэтому едва ли эти тетрадки сохранились.

Когда уже в конце 90-х появились подобные компьютерные игры, я вдруг понял, что мог нехилую карьеру сделать, потому что идея была классная сама по себе. И у меня без компа всё это было фактически реализовано на бумажках. Я мог стать сценаристом-гуру, если бы нашёл программиста, который бы перевёл всё в коды!

Я очень жёстко сепарировался. И это как раз произошло в районе переезда в Магадан. До него, в поселковой жизни, родители занимают мощное место в моих воспоминаниях – практически в каждом присутствует либо папа, либо мама. Хотя в целом они всегда были очень заняты собой и своей работой и не очень заняты мной. И вот в какой-то момент я тоже забил на всё и стал уходить в этот свой придуманный мир в том числе.

Если взять уже магаданские времена, то есть где-то лет с 11–12, я помню только эпизоды, когда родители друг с другом ругались, после чего не разговаривали и общались через меня: «Пойди скажи маме», «Пойди скажи папе»… В какой-то момент я взбрыкнул: «Я больше ничего вам говорить не буду! Вы или разводитесь нафиг, или отстаньте от меня, я не хочу в этом участвовать, у меня своя жизнь», – и хлопнул дверью. Они такие офигевшие остались. Это мне было лет 13. Кстати, помирились родители тут же… Вот только так они в моей жизни присутствовали. Видимо, с какого-то момента у меня уже не было желания ни одобрение, ни что-то ещё получить с их стороны…

Набережная реки Магаданки и дом, в котором мы жили, 2022 год

Одно из ярчайших воспоминаний моего подросткового периода связано с баскетболом. Мне было лет 15, я после школы к девяти вечера ездил в ту самую «волейбольную секцию». В тот раз играли в баскетбол. Причём, поскольку шла подготовка к какому-то чемпионату, мы были спарринг-партнёрами для старшеклассников, которым предстояло отстаивать честь школы. Я был классе в седьмом-восьмом, а эти – уже выпускники. Они все уже в специальной форме, а мы – кто в чём. И вот в том матче я вдруг выдал шоу. Не знаю, что это такое было, я вообще не суперспортсмен, просто нормальный, координированный, с хорошим чувством расстояния… Но в тот вечер что-то случилось, и я начал просто раз за разом этих крутых ребят накручивать и попадать в кольцо. И я помню, что 28 очков тогда набрал. Это было что-то несусветное, потому что общий счёт был что-то типа 34:32 – и из них 28 мои. Офигели вообще все. Меня тут же, конечно, позвали в сборную. Я сказал: «Не-не-не, ребят, вы чё, я вообще не умею играть».

Я до сих пор не знаю, что это было. Но это был вечер такого триумфа… В моей жизни их можно по пальцам одной руки пересчитать. Ещё один похожий триумф был в Германии десять лет спустя, когда я там жил, тоже со спортом связанный – с футболом. Такая же примерно история: необоснованная ничем и ничем не закончившаяся.

Я помню, как пришёл домой после этого баскетбола и совершенно ничего не рассказал родителям. Мне было настолько круто самому с собой, что я просто в этом искрящемся состоянии сам и пребывал. Это было одним из важнейших событий в моей тогдашней жизни. Момент триумфа – это вообще крутая штука. А я им даже не рассказал… Настолько я уже внутренне сепарировался тогда, вот в чём прикол.

Юлия Ивановна, мама Саши: Саша самостоятельно всё делал, ни о чём не рассказывал. Мы не беспокоились, что он участвует не в том, в чём надо. Мы знали, что всё будет хорошо.

Потом уже после этого всего, когда мне было как раз лет 15, отец уехал в Алма-Ату. У меня появилась на него обида сильная из-за этого. То есть, видимо, всё-таки не такая уж сепарация была…

Всё, что адресовано отцу в текстах Zero People, – с обидой. Даже не с желанием доказать что-то, а, скорее, отомстить, просто уколоть, хотя его уже нет, некого колоть…

Драйв, который присутствует в песнях, – это попытка сделать что-то с миром раньше, чем он сделает что-то со мной. Я это проверну неожиданно и тем самым, возможно, уйду от насилия над собой. Но это если говорить в экзистенциальном ключе. Вот только на самом деле мир не хочет меня изнасиловать. Ему плевать на меня. А я вижу всё так, как будто ему дико не всё равно. Но это вот, наверное, как раз перекосы, вызванные отсутствием внимания в детстве.

Если человек растёт, находясь во внутреннем одиночестве, приходя во взрослую жизнь, он просто не может социализироваться по-настоящему. Он не понимает: люди друг с другом знакомятся – это как они делают-то вообще? Он об этом только в книжках читал…

Мне в школе сильно нравилась одна девочка – совершенно жуткая пэтэушница. Она знала, что я в неё влюблён, это было очевидно. Я ей давал списывать в первую очередь, но на этом всё и заканчивалось. Не было ничего больше вообще – ни разговоров, ни записочек, ни улыбок…

И вот ты приходишь во взрослый мир совершенно неприспособленным и так офигеваешь от этих жёстких достаточно отношений между людьми, от абьюза, вообще не понимаешь, как это, откуда берётся. Если бы я попал в армию (от чего, слава богу, был избавлен из-за уха), я бы там сдох. Потому что я этих жёстких мужских коллективов вообще не понимаю и никогда не понимал. Там самцы, там подспудное доминирование – каждый должен доказать, что он сильнее. А я вообще никогда не хотел этого никому доказывать.

Важный момент моего детства – больницы. За первые 15 лет жизни я полтора года провёл в них из-за уха. У меня была какая-то редкая болезнь из восьми слов…

Мама моя до сих пор себя винит за то, что я заболел. Она говорит: «Вот ты в три года ходил по огороду, промочил ноги и не сказал, а я не проконтролировала. И всё, через день у тебя начался отит – воспаление среднего уха. Тебя отвезли в больницу».

Юлия Ивановна, мама Саши: Получилось так. Ухом он заболел в два с половиной года. Может быть, даже и я была виновата. Я же всегда что-нибудь найду. У нас работала диспетчер, которая предложила мне в начале сентября взять грядку и убрать картошку. Сашка – легко одетый мальчик – ходил по участку, а я копала. Мне-то жарко, а ему, может, было холодно… На следующее утро на подушке гной. Он даже не кричал, ухо не болело.

Пошли к врачу, прописывали всякие лекарства – ничего не помогало. В итоге его положили в областную больницу и сказали, что нужна операция. Там был очень хороший молодой врач, Валерий его звали, который взялся за это. Когда Саше делали первую операцию, обнаружили какую-то выемку, объяснили, что это наследственное, то есть не от болезни. Валера сразу сказал: «Ухо у него будет течь всю жизнь». Винишь себя, потому что не знаешь точно. А вдруг бы не было этого, если бы я его тогда не продержала на холоде?

Дело в том, что прошло время, и когда мне было уже 34, в 2006 году, я наконец попал к крутому профессору, который сказал: «У тебя аномальное строение внутреннего уха. Правое ухо – как у всех людей, в левом этом твоём героическом от природы есть полости, которые неправильно проветриваются, надо это дело исправлять». И он начал: отрезал часть кости там, часть кости сям – просто выровнял неправильную полость. За две с половиной операции (одна была без наркоза) он реально её исправил. И не то чтобы у меня всё прекратилось – за 30 лет там уже другая среда выстроилась, она уже не может не болеть, но, по крайней мере, теперь всё безопасно. Потому что в 1978 году это привело к прободению височной кости, и если бы мне не сделали операцию сразу, всё могло в мозг пойти…

Но это неважно, важно то, что никакой маминой вины тут нет. Я бы в любом случае заболел – в три года, в пять, в десять или в один. Я был обречён, живя в северном климате с очень переменчивой погодой, с ветром. Магаданский климат – это же не –35. Это как Питер: постоянно льёт и мерзость под ногами, только на десять градусов ниже. То есть в Питере летом +25, а там +15 максимум. Ну, +20 одну неделю может быть. Всё остальное время – +10, +12, вот эта противная слизь… При этом зимой не –35, а –20, но с ветром. В такой обстановке ты рано или поздно точно подхватишь что-нибудь.

Я подхватил. И, начиная с трёх лет, периодически стал ложиться в больницу. То есть в ухе накапливаются воспаления – приходится класть чистить. В 1978-м, когда мне было 6 лет, сделали первую радикальную операцию: всё вскрыли, почистили, закрыли. Потом вторую – в 1981-м, третью – в 1987-м.

В общем, моя жизнь была так или иначе связана с больницами. А что такое больницы? Я вот сейчас вспоминаю свои ощущения. Тебя мама забирает из посёлка, потому что у нас там не было таких специалистов, везёт на уазике в Магадан в областную больницу и оставляет там. А потом приезжает раз в неделю – в субботу, например. И всё – остальное время ты один…

Я помню себя тогда. Мама меня только привезла – стресс дикий: чужое место, чужие люди, белые халаты, ещё запах этот больничный, который я до сих пор не выношу просто. Сейчас его, слава богу, почти нет, потому что не так уже обрабатывают помещения. Тогда хлоркой всё мыли…

И вот это ощущение дикого одиночества. Помню, как смотрел в окно ночью, стоя на кровати. В детской палате, где я лежал, оно как раз было видовое. А за ним – город Магадан прямо с сопки, где больница находится. Я видел эти холодные огни, и у меня было ощущение какой-то безбрежной пустоты, брошенности… А мне всего-то лет пять или шесть.

И это даже почувствовал другой парень в палате – Олег его звали, я даже имя помню! На следующий день он вдруг говорит: «Иди сюда!» Ему было лет девять, он был старше меня. «Смотри, чё покажу!» И достаёт свою тетрадку в клеточку, где у него шахматные партии записаны: «Сейчас всё расскажу». А я в шахматы играть немножко умел, отец меня, кажется, научил. Говорит: «Смотри, вот это – Алехин». – «Кто это такой?» – «Это великий чемпион. Давно жил. Вот у него партия была, видишь – это конь, а вот – король. И за два хода надо всего лишь с помощью двух коней сделать королю мат. А там ещё пешка. Вот как?» – и смотрит на меня. Говорю: «Но тут же шахмат нету…» – «Да тут надо подумать просто без шахмат, давай!»

Он вдруг увидел, что просто хреново пацану… И мы потом проводили время с этим Олегом. Пока его не выписали, он меня прям опекал, как мог, как сейчас помню. А лежал я всегда дольше всех – по полтора месяца, все уже по два-три раза сменялись в палате.

Там все дети одни лежали. Были и трёх-, и четырёхлетние… Совсем мелких не было, но младше меня точно были, они орали по ночам. Это был Советский Союз, где детям вообще было непросто.

Юлия Ивановна, мама Саши: Ну сколько было мне тогда? 30 с небольшим. Даже мыслей таких не было, что ему там одиноко… В том-то всё и дело, что он это одиночество чувствовал, а мы-то как росли? Мой папа говорил: «Надо!» – и ты хоть тресни. Всё лето будешь бегать с лопатой вот в таких сапогах и поливать капусту через бороздки. С пятого класса я ходила в школу за шесть километров от города. Туда шесть – оттуда шесть. А с седьмого класса – вообще во вторую смену. 11 часов вечера, луна, кукурузные поля вокруг – идёшь себе по дороге. Конечно, страшно, а что сделаешь?

Так что мы росли, а родители работали. Мама была учительницей, да ещё и заведующей школы, трудилась в две смены. Папа – агроном главный. Они занимались с утра до ночи работой, и мы так же – по их образцу. Воспринимали это как должное и никак иначе.

А потом, когда дети были маленькие, мне же не дадут больничный или отпуск. Я должна ходить работать! Совсем всё по-другому было. Сейчас можно как-то пристроиться, если заплатишь, а тогда это было табу.

У меня был лечащий врач Валерий Георгиевич, как сейчас помню. Красавчик такой молодой, лет 35, явно любимец всех на свете. Меня в этой больнице уже все знали, естественно: раза два в год я там лежал. Встречали по-доброму: «О, опять ты! Привет!» Но всё равно ощущения одиночества это не умаляло ни разу. По ночам особенно.

С тех пор я, кстати, дико ненавижу закаты, вечернее время, когда солнце садится. Я люблю на них смотреть (особенно чтоб балкон был с видом на закат), но не люблю это ощущение, что день закончился, и всё, больше уже его не будет. Дальше наступает ночь и безбрежное одиночество.