Текст книги "Zero book. Двое из Animal ДжаZ – от первых детских воспоминаний до создания Zero"

Охладеть-то я охладел и из науки в итоге ушёл, но никуда не пришёл, потому что у меня не было понимания: «О, музыка!» На дворе были девяностые годы, все дороги открылись, это не Советский Союз, когда ты шёл по накатанной колее. Тогда только безумцы, наверное, могли пойти в певцы даже при наличии хорошего голоса. Не будем забывать, что он у меня при этом всегда присутствовал, его выделяли все. Не то чтобы: «О, я никогда такого не слышал», но говорили: «О, круто поёт». Всё это должно было привести к чему-нибудь.

Первую свою группу я создал с гитаристом, с которым мы познакомились в общаге. Он сказал: «У меня есть тексты». Я говорю: «А я могу петь. Давай я буду петь твои тексты». Ну а кто будет мелодии-то придумывать? Тоже я, так как был навык каких-то русскороковых аккордов.

Это было лет в 26, уже после того, как я закончил с наукой. Я ещё продолжал жить в общаге, потому что был аспирантом, как и этот парень, кстати. Оставался ещё год аспирантуры, а потом уже надо было сваливать и что-то делать – я как раз находился в эпицентре раздрая.

Тогда ещё не было никакого осознанного желания стоять на сцене. Мне просто нечем было заняться и хотелось, чтобы меня долюбили, – это я уже задним числом понимаю. Я мог предложить ему то единственное, что у меня очевидно было, помимо интеллекта, – голос. А поскольку я обязательный, я не мог сделать так, что поиграли и бросили, он тоже оказался целеустремлённым. Стало понятно, что, если мы хотим создать группу, нам нужен басист. Потом стали искать барабанщика. Просто нашли всех и начали репетировать. Короче, процесс был организован двумя довольно обязательными пацанами, которые на самом деле не имели глобальной цели покорить музыкальный мир. Я это делал, потому что мне надо было просто куда-то приткнуть себя.

Я всё понял, когда уже вышел на сцену. И вроде я по-прежнему стоял там на негнущихся ногах, но при этом появился фидбэк! Вдруг какие-то девчонки стали приглашать выпить… Я почувствовал: «Вау, это нужно ещё кому-то, кроме меня!» Что, между прочим, является ещё одним из ключевых моментов этого мальчика. И это очень помогло, особенно на начальном этапе карьеры. Мне надо было просто петь. Просто быть нужным самому себе и ещё кому-то, кто меня будет слушать. Мне не надо было стадионов, этого было достаточно.

Я вышел на сцену на негнущихся ногах в первый раз, и второй раз так же вышел. После чего подумал: «Мне что, восемь лет? Это что, никуда не делось? С этим надо что-то делать! Так нельзя. Во-первых, это не рок-музыка. Во-вторых, я же сам это уже делаю, меня никто не заставляет». С третьего концерта я начал скакать по сцене. И с тех пор всегда активно двигаюсь, потому что не понимаю, как можно выйти туда и просто стоять. Хоть в Zero People это и уместно, я всё равно не просто стою.

С третьего концерта я вдруг поймал кайф, понял: «Вот теперь я хозяин здесь! Вот теперь это моё место!» Я нашёл лучшее применение тому ядерному реактору, который находится внутри меня. Потому что, стоя на сцене, я могу управлять, могу быть демиургом этого пространства. Но это возможно только во время концерта. Вне его я ничем не могу управлять, потому что люди живут своей жизнью. А пока идёт выступление, они вынуждены жить моей жизнью, им некуда от этого деться. И это очень удачный способ для таких, как я, недолюбленных. Кроме того, будучи внутри вот этим испуганным мальчиком-интровертом, очень удобно находиться на сцене. Потому что ты сам создаёшь правила. И это не так страшно, как под чужую дудку плясать. А главное, когда ты сам эти правила чётко понимаешь, ты уже не такой испуганный. Вот сцена, вот барабаны, вот я, вот моя песня, я знаю, о чём она, – всё, это мои правила. Идеальное место для интроверта – это сцена.

Всё это произошло года через полтора после того, как я завязал с наукой. Внешне я был ещё аспирантом, потому что мне нужна была стипендия, но уже искал что-то другое. Устроился в какую-то фирму работать маркетологом, потом вообще был грузчиком в магазине «Петмол». То есть я пытался работать, чтобы были какие-то деньги, но ещё числился аспирантом, официально не уходил. А после просто не доделал кандидатскую, хотя она была на две трети написана в моём дипломе. Он был довольно высокого уровня. Недавно перечитывал и думал: «Вот это ты, чувак, был умный…»

Мой диплом был про русских крестьян начала XX века. И вот меня отправили в Германию, чтобы я там набрал теоретическое дополнение к нему, изучив в библиотеках социальное поведение немецких крестьян. У меня был план, я запросто мог это всё сделать за те девять месяцев, что пробыл там. Подготовил бы вторую часть, и получилась бы кандидатская диссертация. Причём такая, которую бы можно было уже за докторскую выдавать через какое-то время.

Слева – я сразу после приезда в Германию.

Справа – я через два месяца. Совершенно другое лицо у человека!

Дорожка была проторена. Меня ждали на факультете, мне уже дали преподавать, я даже пару лекций провёл у студентов по своей собственной теме «Социология религии». В 24 года мне позволили самому разработать курс, который я буду вести у студентов! Настолько доверились, посчитали, что я перспективный.

И вот всё это я бросил, но не резко, а постепенно завязал после Германии. На факультете об этом узнали не сразу, я ещё стипендию получал…

В Германии как раз и произошла переоценка себя. Я же был молодым отцом, дочке было три года, четыре года я был женат. Мы жили в общаге в одной комнате. И это не было тягостным чем-то, просто это было не моё. И я это вдруг осознал, оказавшись в Германии. Как будто оторвался от всего и посмотрел на себя со стороны. Там я вообще сменил имидж. Я приехал в Германию усатым парнем в тяжёлых роговых очках. Поскольку мы были студентами, там мне в оптике бесплатно сделали крутые очки, как у Джона Леннона. Я сбрил усы, с которыми ходил с юности, купил себе кожаную куртку, нормальные джинсы…

Это был перелом внешний, но он совпал и с внутренним. Там я вдруг понял, что, оказывается, могу влюбиться в другого человека, что не только жена есть на земле и что вообще всё может быть по-другому. А вот как – я ещё не понял. Но понял, что мне уже хочется иначе.

Я доехал до Парижа автостопом, попутешествовал, посмотрел на людей, на то, как они общаются. Там вообще всё другое. Это был новый мир. Я почувствовал воздух свободы…

Потом я вернулся в Питер и понял, что я в эти штанишки уже не влезаю, я из них вырос. В том числе и из семейных штанишек. Как бы это прискорбно ни звучало, но это факт. И на какое-то время я оказался на эмоциональном дне. Очень плохо быть человеком, которому 25 и который совершенно не понимает целей и смысла своей жизни. Особенно в 1997 году, когда ещё и вокруг полнейшее днище: как выглядела тогда страна, как она жила, какой дух витал и какой дух у меня оказался внутри. Это была жесть. Притом что в Германию назад мне тоже не хотелось. Я прекрасно понимал, что это чужое место, чужая страна. Хоть она и классная, но не для меня. Там слишком всё не для людей, которые от переизбытка чувств могут разбить окно.

Короче, я приехал и пошёл на дно. В чём это заключалось? В бухле, например. В общаге тебе всегда могут налить в этой комнате или в той. Я и наркотики попробовал тогда, потому что когда у тебя много энергии, которой нет выхода, из этого наверняка рождается какое-нибудь дерьмо. Слава богу, они меня не зацепили совсем.

Я занялся музыкой, и с этой первой группой мы сыграли за год 13 концертов. И вот как только более-менее появилось понимание того, что через две недели у нас будет ещё один концерт, алкоголь потерял своё значение. То есть я пил, как все нормальные молодые люди, но это перестало быть падением на дно.

У меня появилась идея спеть правильно, хорошо, красиво, хотелось песню новую написать. Потом уже возникла мечта на радио попасть. Следом появилась вторая группа. Тут уже я влился в субкультуру широкоштанного ню-метала: Korn, Limp Bizkit и вот это всё. И даже при том, что там хватало и алкоголиков, и наркоманов, это уже задевало меня только по касательной, я жил своей жизнью. У меня была цель стоять на сцене.

Самый интересный вопрос – на что я жил при этом. Пока был студентом, помогали родители. Стипендия была смешная, поэтому ещё были какие-то временные подработки, которые тогда, слава богу, появились в большом количестве. То я на рынке ликёр продам так, что потом можно месяц жить спокойно, то мы ездили в Выборг, продавали там какие-то кофты… Потом, когда общага закончилась, благодаря гранту, полученному на Германию, и небольшим добавкам от родителей мы купили первую комнату в коммуналке, и вопрос с жильём был закрыт. Нужно было просто прокормить семью. Ну а на то, чтобы нам с женой и ребёнком можно было прожить, вполне хватало моей зарплаты грузчика в магазине «Петмол», где в 1998–99-м я отработал почти год. С любовью в Германии всё было закончено, и, вернувшись, я ещё жил с женой. Ушёл от неё в 1999 году только – семь лет в браке в итоге.

Потом началась интернет-эпоха. Мой басист и лучший друг, будучи парнем с мозгами, нашёл работу в интернет-компании, которая делала первые сайты, – «Петерлинк». И меня туда пристроил. Я был проект-менеджером – мне нужно было просто вести клиентские сайты. И вот где-то года два сто баксов в месяц мы зарабатывали – этого нам хватало выше крыши, чтобы жить и покупать даже иногда какие-то тарелки, струны…

И дальше, вплоть до 2008 года, у меня всё время была какая-то работа параллельно с музыкой. Из «Петерлинка» я пришёл в журнал Fuzz и пять лет практически был заместителем главного редактора. За копейки, но этого тоже хватало на съём квартиры и жизнь.

В журнале я занимался организацией работы редакции. Собирал всех на совещания, что было не так-то просто, фиксировал принятые на них решения, следил, чтобы компьютеры работали, вызывал мастера, когда они ломались, периодически кого-то «пинал» на тему того, почему до сих пор нет такой-то статьи…

Когда раз в году проходила премия Fuzz – тут я уже выступал как один из очень важных персонажей. Я полностью отвечал за всю работу с журналистами, за аккредитацию, за время выступления групп. Мы составляли график, и я должен был следить за его выполнением. Со всеми рок-звёздами тогда познакомился, но никто меня не помнит, слава богу. При этом уже вовсю был Animal ДжаZ, мы сами выступали. Но на премии Fuzz сыграли только в 2002 и 2003 годах, до того, как я пришёл работать в журнал. Сам я не рвался, а Долгов (главный редактор журнала. – Прим. авт.) перестал считать нас молодой и перспективной группой.

С 2008 года у Animal ДжаZ начались активные гастроли – «Три полоски», все дела… И с тех пор я нигде не работал никогда.

В первый раз я увидел Заранкина на видеозаписи, которую он всеми правдами и неправдами смог передать году в 2005-м. Есть диск, где Шуран 40 минут играет попурри из песен Animal ДжаZ. Просто сидит за роялем – смешной такой, скрюченный – и исполняет их, перетекая из одной в другую: левой рукой играет бас-гитару из предыдущей песни, а правой – уже следующую. И как-то у него соединяется весь материал первых двух альбомов Animal ДжаZ… Я уже тогда понял, что этот чувак – мой.

От первого концерта с ним у меня на самом деле чётких воспоминаний нет, но я хорошо помню послевкусие: что это была эйфория. Потому что он меня чувствовал. Шуран просто шёл за мной, а мне, видимо, это и было нужно. Потому что Жека (гитарист Евгений Ряховский. – Прим. авт.), например, – наша вторая сила в группе Animal ДжаZ – за мной не особо шёл. Он даже в партиях своих часто мне противоречит – и это очень круто, это офигенно вообще-то для рок-группы.

А Зараныч и подстраивается, и одновременно умудряется от этого кайф ловить! Наверное, хорошо, когда в семье так получается: когда жена подстраивается под мужа, но при этом сама тоже подруливает – супруг даёт ей такую возможность. И у них благодаря этому образуется какая-то гармония, при которой понятно, кто главный. И это понятно негласно, это не обсуждается, это не выясняется в долгих спорах и ругани, а просто так само сложилось. Как у нас с Заранычем.

Для меня главное – чтобы правила были мои. Хотя до конца никогда не бывает твоих правил, ты тоже всегда подстраиваешься, если хочешь сохранить что-то. Человек не может жить только по твоим правилам, это будет неустойчивый союз. У нас с Шураном за эти годы было много всего, и я уже знаю негласно, что его устроит в быту, в творчестве, в музыке. Когда придумываются песни, я примерно представляю, что вот в этом ключе ему легко играть, а вот этого от него лучше даже и не требовать. Я бы хотел иначе, но поступаюсь этим. Потом мне уже начинает всё нравиться, и я просто забываю, о чём сам думал изначально, потому что он играет круто.

Я сразу почувствовал, что с этим человеком могу расслабиться, что он мне безопасен. В нём наличие мощи, драйва и харизмы сопутствует какой-то податливости, мягкости и толерантности – чего во мне как раз мало. На сцене он как фурия, а в жизни… И в этом смысле мы с ним похожи. Я в жизни тоже не такой совсем, как на сцене. И меня греет, что мы два таких обманщика.

Zero People не начинался как моя тёмная сторона, это просто была попытка сделать что-то другое. Ещё недавно я говорил в интервью, что Zero People – это такой чёрный человек, а Animal ДжаZ – это рыцарь, летящий на крыльях ночи. На самом деле нельзя их так резко разделять. Просто с Заранычем можно выплеснуть реально беспредельную тоску. Но поскольку она негромкая, она не вбивает такие гвозди в людей, как Animal ДжаZ может вбить. Если я буду там так страдать, как в Zero People, но под барабаны и под Жекину колющую гитару, можно реально потерять публику. А в Zero People можно страдать и не убивать людей. Это я понял с годами.

Мама Александра Красовицкого

Истории мамы и сестры Александра Красовицкого уже стали важной частью предыдущей главы, но бесконечные странствия самой Юлии Ивановны, как и прочее «невошедшее», точно заслуживали нескольких отдельных страниц. И хотя она сразу предупредила, что не из тех, кто любит откровенничать, в итоге поведала многое не только о Саше, но и о себе, начиная с самого детства, незаметно проложив мостки к воспитанию сына.

Меня мотает с самого детства. Я больше двух-трёх лет ни в одной школе не училась. Два класса закончила в Курганской области, потом сменила три школы в Магнитогорске. После окончания института специально уехала в Казахстан – всё было интересно!

Мой отец закончил Высшую партийную школу в Москве, учился на агронома. Куда его партия посылала, туда он и ехал. Во время войны отца отправили в Курганскую область заниматься выращиванием хлеба для армии. Там я и родилась.

Когда переехали под Магнитогорск, там я уже ходила в школу через поля. Каждое крупное предприятие в те годы имело свои подсобные хозяйства. Для кормёжки работников Магнитогорского металлургического комбината был создан совхоз «Поля орошения» в шести километрах от города. Там выращивались капуста, картошка, помидоры в открытом грунте, яблоки – целые сады были разбиты. Когда я окончила школу, родители решили переехать в город, отец стал директором предприятия Сортсемовощ – тоже при комбинате.

Мама была учительницей, а папа – главным агрономом, да ещё и коммунистом до мозга костей. Вся мамина семья была верующая, поэтому жена погибшего дедушкиного брата крестила нас тайком. Маленькими мы любили ходить в церковь, находили там себе занятия. В те годы цветы на могилки делались так: строгал мужик доску, стружка закручивалась, её окунали в краску и отдавали детям. Мы обожали изготовлением этих стружечных цветов заниматься. Тётя служила в церкви, делала всё, что надо. Жила там, просвиры пекла, нам давала. Но мы – советские воспитанники, поэтому не глубоко верующие. Я в церковь редко хожу и ничего там не понимаю – это вот беда.

Когда я училась в институте, у нас деканом был архитектор. Он строил Норильск и заразил нас вечной мерзлотой, мы все хотели поехать осваивать эти земли после института. Но выпускников тогда распределяли, и к моменту окончания вуза таких направлений не было.

Юлия Ивановна и Михаил Александрович. Ягодное, 1969 год

В 1965 году 13 из нас отправили в Джезказган (город в ста километрах от Байконура), чтобы мы хорошенько отстроили целинные совхозы. Там я как раз и встретила своего будущего мужа, который после факультета журналистики Алма-Атинского университета тоже был туда направлен. Начиналось телевидение, он работал редактором в телецентре, а жили мы в общежитии молодых специалистов. Верхний этаж – закончившие вузы мальчики, нижний этаж – девочки.

Вскорости мы с Мишей поженились, у нас родилась дочка Ира. Когда она была ещё совсем маленькой, решили уехать в Алма-Ату, потому что Мишина мама, живущая там, стала себя плохо чувствовать. Тогда ему предлагали работу в газете «Звезда», но для этого нужно было стать военнообязанным, могли отправить куда угодно… В итоге всё сложилось так, что он встретил друга, который сказал ему: «Что ты тут маешься? Я вот на Чукотке, там у тебя будут и перспективы с работой, и жильё дадут сразу. Зарплаты нормальные, поехали!» Соблазнил.

В итоге в 1967-м из обкома партии пришло приглашение и деньги на авиационный билет – нам предстояло отправиться в Магадан. Когда мы туда прибыли, нас поселили в посёлке Палатка в 70 километрах от самого Магадана. 10 месяцев мы прожили в частном доме, после чего Мишу направили в более-менее благоустроенный районный центр. В 1968 году мы переехали в Ягодное, где он стал заместителем редактора газеты, и прожили там до 1972-го. Местный детский сад находился в бывшем бараке заключённых. Детей заставляли ходить в гольфиках и сарафанчиках, притом что под настилом была вечная мерзлота! В результате Ира в пять лет заболела двусторонним воспалением лёгких. Несколько разных антибиотиков кололи, вроде вылечили, но врачи сказали, что надо менять климат. Я как раз была беременна Сашей, и мы решили уехать в Алма-Ату – снова вернуться туда, где жила Мишина мама. Муж тогда поссорился с секретарём обкома партии, который не хотел его отпускать.

Рожать Сашку я отправилась к родителям на Урал. Как-то решила тогда, что надёжнее, когда они рядом. Я и Иру, и Сашку рожала в Магнитогорске. А потом, когда им исполнялось примерно два месяца, уезжала с ними маленькими оттуда в Алма-Ату. Для меня мотаться по свету проблемой не было, я не переживала на эту тему. Пока Саше не исполнилось 9 месяцев, мы жили там. У нас была однокомнатная квартира, в которой Миша провёл всё детство и юность.

Первое лето в Сеймчане, август 1973 года

В Алма-Ате горные реки из ущелья Медео текут прямо по городу. И вот как-то получилось так, что Ира в сарафанчике, загорелая, как негр, в этих ледяных бассейнах плескалась с другими детьми. Приходила домой вся мокрая, тряслась, а ничего. Куда делась пневмония? Она просто исчезла! Никаких признаков. Недолгая перемена климата помогла полностью избавиться от этого заболевания. И после полутора лет в Алма-Ате она уже ничем не болела.

Вот только работу в Казахстане мужу было найти трудно, а из магаданского обкома постоянно звонили и уговаривали его вернуться. В итоге Миша решился на это, но так как он, уезжая в 1972-м, оставил местного секретаря обкома рассерженным, тот сначала отправил его на Чукотку – в Билибино, где атомная электростанция. И только когда он там три месяца проработал, другие ребята из обкома смогли добиться его отправки в Сеймчан – посёлок городского типа в 500 километрах от Магадана, где он стал редактором газеты. Тогда уже и мы полетели к нему – там хотя бы было потеплее. Ехать на Чукотку с маленькими детьми – это уже даже для меня было слишком.

В Сеймчане Саша пошёл в детский сад, Ира – в школу. Ещё через некоторое время Мишу перевели в другой районный центр, уже за 36 километров от Магадана, – посёлок Ола. Тоже редактором газеты. Там мы сначала жили в двухкомнатной хрущёвке, а потом перебрались в освободившуюся трёхкомнатную квартиру первого секретаря райкома – с камином, со всеми удобствами, прямо на центральной площади.

Ребёнок растёт – Саше два с половиной года

В тот период мы с энтузиазмом строили страну. У нас тогда было так: ребёнок в яслях или детском саду – им занимается государство, а ты работаешь с восьми до восьми. Не просто последили, и всё, они там учат, что такое хорошо и плохо. И школы тогда тоже были воспитательные, поэтому мы полностью отдавали себя работе. Бедные наши дети, конечно. Поэтому Саша, видимо, чувствовал недолюбленность какую-то. У нас не было сюсюканья, обнимашек-целовашек… Ребёнок растёт – и всё. Когда есть время, играешь с ним.

Что ещё было на Оле? У Сашки заболело ухо. Оказалась у него там какая-то наследственная каверна. Ему издолбили всю голову, он до сих пор практически без одного уха. В детстве Саша любил в футбол играть, а ему сказали, категорически нельзя: один удар мячом по голове – и черепушка треснет. Было ещё такое, что он начал кричать во сне. Так кричал, что его успокаиваешь, а он не успокаивается. Видимо, произошло что-то в детском саду, не знаю. А потом всё само собой прошло, мы даже к врачам не обращались.

Хоть это фото и не из музыкальной школы, но характер виден и тут, а вместе с ним – коварные девчонки на заднем плане

Когда сыну было шесть лет и он был в подготовительной группе, в поселковой музыкальной школе появился класс скрипки и молодая женщина-преподаватель. Она стала ходить по детским садам отбирать детей с абсолютным слухом, потому что скрипкой можно заниматься только так. Сашку взяли, мы ему купили скрипочку маленькую, и он стал учиться в музыкальной школе. Прошло два года, преподаватель ушла в декрет, и всё – этот класс закрылся. Сашу перевели на фортепиано, там началось сольфеджио, и он заявил категорически: «Девчонки меня щиплют, не буду я ходить. И сольфеджио я не буду учить!» Сказал железно и закончил на этом. Твёрдым был мальчиком. Правда, он в этой музыкалке был ещё солистом хора. Голос у него в то время был звонкий, как у Робертино Лорети, который «Ямайку» пел.

Ира и Саша всегда учились отлично, нас в школу не вызывали, мы сами тоже туда не ходили. Тогда государство брало на себя задачу воспитания. Моих детей воспитали неплохо, скажу спасибо. Иру на уроках труда научили готовить. Они с друзьями постоянно пекли у нас дома какие-то пирожные, варили борщи. Когда я была направлена на архитектурные курсы повышения квалификации, мне предстояло целый месяц провести в Москве. Я спокойно уезжала, оставляя их троих: отца и детей, зная, что Ира будет всем готовить. А дети-то ещё были маленькие: в 1980 году Саше было всего 8 лет, Ире – 14…