Текст книги "Zero book. Двое из Animal ДжаZ – от первых детских воспоминаний до создания Zero"

После того как мне сделали самую первую радикальную операцию (то есть вычистили вообще всё, включая перепонку барабанную – иначе не долезть было внутрь), я не слышу левым ухом. Точнее, слышу процентов на пять. Там нерв не умер, через кость что-то проходит, поэтому я всё-таки слушаю музыку в двух наушниках. Процентов даже, может, семь есть. Но, заткнув здоровое ухо, я спокойно сплю при любом храпе, любом шуме – это очень помогает в гастрольной деятельности. До того, как я понял, что на земле есть беруши, я просто переворачивался здоровым ухом к подушке – и всё, хоть трава не расти. Это очень крутой выход при моём невротическом складе характера. И в общаге так мне было легче жить гораздо, чем многим людям. Так что я своей «одноухостью» весьма доволен. Единственное – за правое ухо приходится переживать в два раза сильнее. Как мне сказал мой профессор: «Поскольку у тебя здесь хоть и здоровый нерв, но перепонку никогда невозможно будет восстановить, ты береги правое ухо, дружище».

При этом у меня в 2009-м случилась звуковая травма, и с тех пор очень сильно свистит в правом ухе. Сперва была только высокая частота, потом добавился низкий свист, а в последние годы – ещё и средний. У меня там трезвучие всё время, особенно в тишине. Но я с этим тоже привык уже жить, мне не мешает, хотя в первый год мучился дико. Сурдолог, к которому я с этой темой обратился в 2009-м, сказал мне: «Молодой человек, это плохой признак. Это значит, вы глохнете потихоньку». – «Насколько всё плохо?» – «Ну, пять лет». – «А как это лечить?» – «К сожалению, это у вас явно связано с нервом, а такое пока не научились лечить». Я так обалдел тогда, срочно все песни написал, которые мог. Прошло уже 13 лет – и никаких изменений. Естественно, с тех пор я пою только в берушах в этом ухе, как-то пытаюсь его беречь. Может, поэтому у меня всё так вялотекуще, но ухудшений я не замечаю.

Эта история с ухом, конечно, ещё и на психологии отражается. Я помню один странный такой момент в студенчестве, который явно показывает, как я отношусь к этим вещам. На первом или втором курсе какая-то девушка сказала мне что-то, перегнувшись через парту, а я не услышал. И я дико на неё разозлился. Думаю: «Ну повтори ещё раз! Что, трудно тебе?!» – у меня была прямо ярость. А никто ж не знает, что я не слышу одним ухом…

И сейчас есть такое, что, если кто-то меня переспрашивает, я злюсь, потому что думаю: «Ты-то как раз обязан слышать всё!» То есть я имею право переспрашивать, а ты – нет. При этом я вообще подозреваю, что моё здоровое ухо работает процентов на 140. Потому что я уж больно хорошо всё слышу по жизни. Так что это всё несправедливо, но как есть. Ненавижу, когда меня переспрашивают. «С какого места тебе рассказать ещё раз?!» – это моя типичная реакция.

Общая канва взаимоотношений с отцом была такой, что он вроде бы и присутствовал в моей жизни, особенно поселковой ещё, и одновременно его не было. Например, он периодически садился вечером и читал мне сказки перед сном. Соответственно, какое-то участие в моём воспитании точно принимал.

Я помню момент, как мы с ним идём, он забирает меня из детского садика – получается, мне лет пять, – я вижу его походку, понимаю, что у меня другая, а мне надо, чтобы было, как у него. С тех пор я старался ходить так же, и в итоге моя походка стала похожа на его один в один просто. Я это понял, когда однажды посмотрел какую-то видеозапись. Там была сцена, в которой я долго шёл прямо на камеру. Увидев её на экране, я поймал себя на мысли, что это мой отец идёт, хотя на самом деле это я… Мне действительно удалось скопировать его походку.

Единственное фото с отцом из детства. Дома в Сеймчане, 1973 год

Но я помню и неприятные моменты, когда он начинал пьяный рассказывать мне какую-то философию жизни. Одно из самых мерзких воспоминаний: мне лет 14, я готовлюсь спать, он садится рядом пьяный абсолютно… Отец любил выпить, но не был алкоголиком ни в коем случае – никакой жести, никаких запоев. Однажды они с мамой где-то повеселились, пришли из каких-то гостей, он сел ко мне на кровать и начал по памяти читать «Чёрного человека» Есенина. И вот этот выхлоп, то, с какой интонацией отец всё произносил… Я понимал, что мне это сейчас не нужно вообще. А он сидит: «Самый великий стих в истории поэзии! “Друг мой, друг мой, я очень и очень болен…“». У меня до сих пор ощущение какого-то отвращения от этих воспоминаний.

У нас в посёлке был свой дом в центре – с огородом, но не деревянная изба какая-то. Это был дом, в котором до этого жила главный секретарь райкома партии. То есть такой коттедж, одноэтажный, правда, с каменными стенами, в котором был действующий камин, на секундочку! Мы его топили дровами даже иногда. У меня и у моей сестры появились отдельные комнаты. Когда мы переехали в этот дом, мне было лет семь, а ей, соответственно, 13. У неё была комната площадью метров 18, и у меня была метров 20. У отца была своя небольшая комнатка, через которую проходил каждый входящий в дом. И я запомнил, что он всегда лежал на своей кровати и читал газету – это его коронная позиция была. Я заходил из школы – он даже на меня не смотрел. То есть я просто проходил в свою комнату и делал свои дела или шёл на кухню.

Расположено всё было так: вход, налево – гостиная, дальше за ней – кухня, направо – детские две комнаты одна за другой, а в этом вот холле, в который ты попадаешь, когда заходишь в дом, был тот самый камин и стояла отцовская кровать… А мама спала в гостиной.

Я думаю, что дети не осознают, что хотят внимания. Если это было, а потом вдруг не стало, тогда да. А у меня, наверное, этого не было изначально. Родители всегда были заточены на свою карьеру, а дети – главное, чтобы были обуты-одеты. Это вообще типичный Советский Союз. Отец-то был умнейший мужик, начитаннейший, но при этом настолько эгоистичный… Он был такой конкретный еврейский мальчик. Его мама, моя бабушка, очень любила своего сына: «Миша у меня самый лучший, самый талантливый, самый гениальный». И он действительно был не без способностей, даже пытался книжки писать, ни одну не дописал, правда… Отец был хорошим журналистом, карьеру делал быстро, видно было, что он какого-то уровня человек. Особенно учитывая, что не в столице это всё происходило. При этом он был настолько заточен на себя самого, что точно никак не использовал свой интеллект для понимания и воспитания детей. Что-то самое необходимое они с мамой делали, безусловно, но этого было недостаточно. Я не помню, чтобы у меня было желание чем-то поделиться. Наверняка я пытался и наталкивался на то, что слушают между делом, участия никакого не принимая. И, видимо, потом забил. Когда я уже себя точно помню – лет с 15, – этого уже вообще не было. У меня уже был свой собственный мир, в котором я находил себе всё, что мне было нужно.

Возможно, у меня не было бы такого яркого ощущения обиды, если бы отец не уехал в Алма-Ату из Магадана. Они не разводились с мамой, но его прижали в Магадане. Он не был хозяйственником, он был журналистом. Его сделали начальником магаданской областной типографии, а это прежде всего хозяйственная деятельность. И там то ли его заместитель, то ли тот, кто до него был, проворовался, а повесили всё на отца. И он просто попал под расследование и вообще в такой замес, к которому не был готов. Потом как-то слегка из него выбрался и от греха подальше просто свалил на свою родину. Уехал в Алма-Ату под предлогом того, что надо переждать, пересидеть, чтобы тут забылось всё. А по факту для меня он уехал из семьи. Сестра уже к тому времени училась в Питере, и мы остались вдвоём с мамой. Было ощущение, что он меня бросил. Так со мной по жизни эта обида и есть.

Ну и потом он ещё несколько раз её усугублял своим поведением, когда я уже был студентом сам. В песне «Отец» я конкретно спел об одном происшествии, когда мне тупо нужна была финансовая помощь, и он мог её мне оказать, но, глядя в глаза, сказал: «Нет, у меня нет денег». А я тогда сильно нуждался. У меня была семья, дочка уже росла. Мы жили в общаге и нам на что-то конкретное нужны были бабки. Он мне отказал, когда у него вискарь стоял на столе, дым был коромыслом…

К тому же лет через десять отец сам мне рассказывал, совершенно забыв об этом эпизоде, как раз про то лето: «Тогда было безумное время! У меня были такие деньги – сто тыщ долларов в месяц я зарабатывал. Зашибали на продаже книг». И вот тут он меня вообще убил, потому что я-то помню, что было летом 93-го…

При этом, когда он в девяностые годы переехал в Питер, мы часто встречались. Отец очень интересовался моей жизнью, горел моей карьерой музыкальной. Когда он умер, я, зайдя в его комнату, увидел, что там все стены были в моих фотографиях, на что раньше не обращал внимания. Но мне от этого было ни холодно ни жарко, потому что главного-то мы не разрулили.

Этот человек, скорее всего, и не понимал, что что-то не так. Он был настолько увлечён собой, что просто не видел ничего. Сам я тоже говорить с ним на эту тему не пробовал, хотя, думаю, отец мог бы понять.

Вот с мамой я таких экспериментов точно проводить не буду. Она жива, но у меня с ней совсем другого типа отношения, у меня к ней вообще нет таких претензий, как к отцу. Есть глобальные претензии, но ни он, ни она не виноваты в том, что они советские родители и у них не было заточки на психологию детей. Это всё вообще никого не интересовало. Поэтому что к ним придираться? Они продукт своего времени.

Мало того что у меня ядерный реактор внутри, так я ещё и никогда не останавливаюсь. Я не умею отдыхать, расслабляться. Этого вообще нет в моей природе, не заложено. Если у меня появляется минута, когда ничего не происходит, то я или тут же как-то автоматически начинаю писать песни, тексты, или лезу в комп и начинаю там что-то делать. Если у меня глобально нет какого-то занятия, я себе найду его, чтоб занять время, чтобы не сидеть и не осмысливать жизнь. Осмысление происходит, если я куда-то еду и мне просто деваться некуда. Слава богу, езжу я часто. Папа мой был вообще сибарит. Вот этот человек мог просто часами ничего не делать. Зато мама всегда то копать пойдёт, то ещё чем-то займётся обязательно. Так что это во мне – точно от неё. Зато у меня в итоге две действующие группы и каждый год выходит по альбому. При этом есть ещё история с граффити и прочее.

Как мама отреагировала на песню «Отец», я не знаю. Она бывала на моих концертах, проникалась, но она не мой фанат, в отличие от отца. Он прямо попесенно мог разбирать, спрашивать: «А вот здесь ты что имел в виду?» Этого мне, кстати, тоже не хватает с тех пор, как его нет.

Это, опять-таки, проблема советских детей – мало фидбэка от родителей на то, как они живут, что они делают. Такого конкретного, вдумчивого, чтобы ребёнок понимал, что он важен, его жизнь важна. И мы потом сами начинаем воспроизводить дальше такую же историю. Хотя я стараюсь со своей дочкой всё-таки иначе себя вести, но у меня плохо получается, я дитя совка.

Даже если детские проблемы кажутся смешными взрослому человеку, а он находит какой-то ресурс в себе, внимательно слушает и искренне реагирует – это круто. Я знаю, что есть люди, которые принимают участие в жизни своих детей. И тогда ребёнок долюбленный. Его не надо зацеловывать, ему нужно сопереживать по-настоящему, искренне участвовать в его жизни, тогда потом с ним всё будет нормально – вырастет более-менее сбалансированная личность.

Ирина, сестра Саши: Мама очень трепетно относится к его творчеству на самом деле, лайки ставит в Инстаграме[1]1
   Деятельность компании Meta запрещена на территории РФ.


[Закрыть]. Ко мне девочки в гости на дачу приедут, бабулик как врубит музыку – и все должны молчать! Сашка зря так думает. Диски все его собраны, магнитофон специально под это дело передан. Разве что на концерты не ходим, потому что это не наш формат.

Юлия Ивановна, мама Саши: В мобильнике у меня всё в плейлистах. Я согласилась провести два дня в платной палате, когда лежала в больнице с ковидом, только потому, что в обычной вокруг меня лежали бабушки восьмидесяти-девяноста лет и я не могла даже послушать его концерт!

Диски у меня все собраны, книга лежит. Я себе записываю всё, что есть в Ютьюбе, в Инстаграме. Правда, Катя, дочкина дочка, подарила мне новый телефон, и пока не всё из галереи удалось перенести. У меня есть три плейлиста. Аня (другая внучка. – Прим. авт.) мне сказала, когда переводила архив со старого мобильника: «Бабуля, у тебя там 491 произведение Сашино!»

Песни у него душещипательные, конечно. Мне нравятся все, перечислять можно долго, но больше прочих – «Стена» и «Мистика». Я читаю отзывы, комментарии, люди пишут, что даже лечатся слушая их музыку…

Я просто с ним не разговариваю на эти темы и не говорю ему: «Ой, как здорово там, Саша!» Наверное, надо, раз такое мнение у него. Но я слежу за всеми его выступлениями, за интервью – Дудю[2]2
   Признан Минюстом РФ иностранным агентом.


[Закрыть], «НАШЕМУ Радио», «Авторадио»…

Я удивилась, конечно, что он стрит-артом заинтересовался и что, оказывается, у него самая большая в мире коллекция этих стрит-артовских работ. Смотрю на Саньку в этих всех его интервью: ну ведь чешет, прямо как папочка! И гладко так, и хорошо – как надо.

Мы теперь мало общаемся – раз в год, на мой день рождения, когда они приезжают с Катей (женой. – Прим. авт.). И потом, мы же тут кучей собираемся, нет такого, чтобы сидеть, расспрашивать. Да и вообще разговоры – это не моё. Ну как я буду вмешиваться? Я даже не собираюсь нарушать его планы. Я считаю, что у него жизнь идёт как надо. Беспокоиться-то не о чем, всё нормально.

Что касается песни про отца… Миша в 1988 году уехал в Алма-Ату, когда Сашке было 16 лет. Мы с ним остались на два года вдвоём. Это я сейчас уже узнаю, что, оказывается, 16-летним нужен обязательно отец рядом. Мне кажется, Миша детьми занимался, советовал, что читать, но это было до его отъезда. А после уже у Сашки и сложилось такое тяжёлое мнение об отце на всю жизнь.

Я это так не воспринимаю, потому что нами тоже так же не занимались… Но и не считаю, что он напраслину какую-то поёт про отца. Значит, так было у него, раз впечатление такое. Мне кажется, это сгладится, когда он станет ещё старше. До моих 80 лет доживёт – всё забудется.

Мишу мне тоже жалко, конечно. Рано он умер, в 67 лет, так случилось. Но у Сашиного папы была тяжёлая жизнь. Мама-еврейка захотела, чтобы в паспорте было указано, что он тоже еврей. А евреи в наше социалистическое время к политике не допускались. Вот почему мы и мыкались – на материке было не устроиться. Его в Алма-Ате редактор какой-то областной газеты брала заместителем себе, а в обкоме он не прошёл. Только из-за национальности. Поэтому вот так и сложилось у него, что пришлось искать другие варианты. Ну а поскольку я альпинистка и туристка, мне было в самый раз мотаться по свету. Я собирала коробки по магазинам, укладывала всё и отправляла контейнерами. Миша хозяйственными делами, конечно, не занимался, он был чисто интеллигент…

Мне нравится, что Сашка не старается за счёт каких-нибудь спонсоров выползти на всемирную известность. Я вот очень её боюсь. Слава портит людей – это моё мнение. И поэтому я считаю, что быть на том уровне, на котором он сейчас находится, – это замечательно. Вон у него сколько поклонников, все поют вместе с ним хором, руками машут, прыгают – очень хорошо. Но больше известности – это уже страшно.

Мама всё время была со мной во всем, что касалось больниц. Только она меня всегда возила. Мама была тем человеком, который обеспечивал тыл, – такое у меня ощущение. То есть, если у меня была какая-то проблема, я шёл не к отцу, я шёл исключительно к маме. Хотя вот вспоминаю момент, когда разбил себе подбородок, после чего у меня до сих пор шрам. В тот раз я прибежал к отцу на работу. Интересно, почему? Это было в посёлке, когда мы жили ещё в хрущёвской двушке, а не в том крутом доме, мне было лет пять. Я упал в открытый подвал и разбил подбородок. Кровища текла так, что все дети от меня в ужасе разбегались. И я помчался к отцу на работу бегом через весь посёлок.

Ирина, сестра Саши: Может быть, мама просто была в командировке. Плюс у нас ещё поликлиника была где-то рядом с редакцией – это я точно помню. Ну и мамин ССК ещё бог знает где находился, он был вообще на краю посёлка, а редакция была всё-таки в центре…

Сколько я других вещей ни помню – это всегда была мама. Она была тем, кто решал мои проблемы. Когда в школе надо было прийти куда-то – отец в этом вообще не принимал участия.

Юлия Ивановна, мама Саши: У меня так: решил проблему, выбросил, забыл – и всё. И в работе, и в жизни.

Я молчаливый человек. Я выросла в одиночестве, можно сказать. Потому что начиная с пятого класса, когда все остальные учёбу бросили, и по десятый я ходила в школу одна туда-обратно, проваливаясь по колено весной, когда подтаивала дорога. Я – товарищ, не любящий все эти душещипательные беседы. И вот это моё одиночество потом проявилось в воспитании детей. Не помню я, чтобы по душам с ними разговаривала. Это у меня не отложилось.

Но, опять же, задушевные разговоры за ужином – такого вообще в семье у нас не было. То есть мы ужинали как-то, но я вот не помню, чтобы мы сидели все вместе за столом. При этом помню, как мы пели романсы. У нас в семье все поющие – отец, мама, я и сестра. Она училась в музыкальной школе на фортепиано, закончила её, в отличие от меня, и умела играть.

Новый год. Мне три с половиной. Костюмы на праздники шили мама с сестрой

Сестра брала ноты, ставила их на пианино и играла. А мы все стояли и пели хором. Я до сих пор помню эти романсы, даже могу сейчас спеть некоторые из них – «Утро туманное, утро седое», например. Просто вечером кто-то мог сказать: «Давай-ка, сыграй-ка!» И вот это, пожалуй, единственный такой момент семейной коммуникации, который я могу вспомнить.

Апрель 1974-го, Сеймчан. Мама с папой на лоне природы, какая-то тусовка местной интеллигенции

Мы жили в окружении такой потрясающей природы. Но чтобы выбирались куда-то всей семьёй, грибы те же собирать, – нет. Отец вообще ненавидел это, что и мне передалось. Потому что для меня только тараканы страшнее, чем комары. Чтобы мы вместе ходили в театр или в кино – тоже не было такого.

Ирина, сестра Саши: Семейных ужинов не было – это да. Что до романсов, я их точно пела, но чтобы всей семьёй – не помню такого. Мы с мамой подпевали, а вот чтобы папа… Могу сказать только, что свистел он шикарно. А Сашка вообще был изумительный звукоподражатель.

За грибами, предположим, отец действительно не любил ездить, но если какие-то посиделки с шашлыками – это да. В разных компаниях мы выезжали, Сашка просто не помнит.

Вот в отпуск папа меня брал, потому что я старшая была, а Сашку – нет. Когда тот совсем маленький был, он боялся его брать один. А когда уже ездили вместе с Сашкой в Анапу, помню, как играли с мужиками в карты на пляже, когда мама уходила за билетами.

Отец как-то сделал мне офигенный подарок. Такая огромная немецкая машина с краном, которая умела брёвна перекладывать с одного места на другое. Можно было управлять ею. Гэдээровская, размером с полменя тогдашнего. До сих пор вспоминаю это как лучший подарок в моей жизни. Но чтобы мы праздновали Новый год или мой день рождения, чтобы был какой-то стол, какие-то дети – раз нет воспоминаний, наверное, такого и не было в нашей семье.

Ирина, сестра Саши: Мой день рождения отмечали точно, потому что у меня он был в августе, когда все уже возвращались. Беда ведь в том, что с Севера люди в отпуска разъезжаются. Сашкин день рождения 8 июня – школа уже закончилась, все уже уехали. И я, убей, не помню, чтобы его друзья приходили праздновать. Что касается Нового года, родители всегда собирались. Они дружили четырьмя семьями, просто у Сашки там ровесников не было. Были девчонки, с которыми я общалась, а мальчиков ни у кого из них не было. Ему в этой компании, наверное, просто неинтересно было.

Пару лет назад я вспомнил, как тридцать раз подряд ходил на мультик «Мишка на Луне». Настолько впечатлился тогда, что решил его найти, но оказалось, что это невозможно. Это был какой-то мультик 1977–79 годов – то ли польский, то ли чешский, и его показывали в СССР. Я нашёл какой-то польский вариант, но не тот, я его узнал бы. Он шёл в кинотеатре месяц, и я месяц каждый день ходил на него хотя бы раз. Притом что я ненавижу кукольные мультики. Но этот настолько меня пробил… И деньги были откуда-то – наверное, у мамы брал с папой. Причём я не воровал их – это точно. Они мне сами давали. Пять копеек, по-моему, сеанс стоил в поселковом кинотеатре. Это, кстати, с пластинками коррелирует: если уж я что-то любил, то любил запоем.

Лето 1977-го, отпуск в Анапе

У меня до сих пор это осталось, только теперь больше связано с едой. Я если влюблюсь в какие-нибудь сырки творожные, то каждый день на протяжении месяца буду их есть. Или «Баунти» – у меня был период «Баунти». Я каждый день покупал себе этот батончик. Каждый день! А потом вдруг резко всё проходит. Я перестаю любить все эти шоколадки и сырки и уже к ним не возвращаюсь. Интересно, но это уже больше для психолога история.