Текст книги "Zero book. Двое из Animal ДжаZ – от первых детских воспоминаний до создания Zero"

Сестра мне стала очень близка, когда я переехал в Питер, сам поступил, то есть уже во взрослом возрасте. Тогда она была мне как вторая мама. А в детстве я её практически не помню – удивительное дело. Всё-таки каждый в нашей семье жил своей жизнью.

Мне ровно три месяца. С мамой и сестрой, 1972 год

Сестра на шесть лет старше, соответственно, она в 1983 году закончила школу и уехала в Питер. И несмотря на то, что тогда мне было уже 11 лет, я совершенно не помню её в своём детстве. Она, видимо, проводила время с друзьями где-то вне квартиры, и я не попадал в эти тусы никак.

Ирина, сестра Саши: Я уехала, когда Сашка учился только в четвёртом классе. Много он там помнит до этого возраста? А потом уже я приезжала два раза в год – на летние каникулы и на зимние. В это время мы с ним нормально общались. Но всё равно он подросток, а я…

Когда Сашка родился, я тоже маленькая ещё была. Помню, поразила картина: лежит мальчик и писает себе на лоб – для меня это вообще была фантастика. Думаю: «Боже мой, что это такое?!»

Я, конечно, помню все наши с ним игры в детстве. Кресла раздвигали, домики строили, он был моим ребёнком. Или ездил на каком-то пластмассовом мотоциклике, а я была регулировщиком. Лежала посреди ковра с палочкой и издевалась над ним: «Ты тут нарушил, ты там нарушил», – он даже плакать уже начинал. Ну чё, мне восемь, например, а ему два – понятное дело…

Сашка с раннего детства всё время слушал музыку. Наизусть знал кучу детских пластинок. Его выступления на горшке – просто оборжаться. Кулачок сжимает: «Выступает Александр Красовицкий!» – и что-нибудь поёт. С горшка, серьёзно! Смешно было очень. Говорить он начал рано, в два года уже шикарно разговаривал, пел, звукоподражание вообще удивительное было. Приятно было и то, что потом брат стал солистом в хоре.

Ещё в Алма-Ате был смешной момент. Мы поехали на фуникулёре куда-то в горы, на Медео, наверное. И Сашка на весь фуникулёр как давай кричать: «Письки летят!» Он был симпатичным мальчиком, и голосок у него был такой звонкий-звонкий. Кричал долго, а «птички» не выговаривал…

Сашка был не то чтобы нервным ребёнком, но душевная организация у него была достаточно тонкая. Если он делал что-то не то, ему надо было куда-то слинять, чтоб не сильно переживать. Помню, сжёг алюминиевую кастрюлю с картошкой с мясом. Прихожу домой откуда-то – дымище по всей квартире, а она была огромная – четырёхкомнатная, больше ста метров. Я думаю, что такое? Иду на кухню, стоит кастрюля и слой картошки в ней просто сожжён. Сашка, видать, поставил её греться на электрической плите и ушёл куда-то, а потом побоялся возвращаться, когда заглянул домой. Я решила, что оставлять эту кастрюлю до маминого прихода будет нехорошо. Пришлось мне это всё отдирать, отмывать…

Потом мы с ним тоже контактировали, но такой уж душевной близости не было. 16 и 10 – это очень большая разница. Считай, два разных мира. Поэтому мы не так много дружили и общались, но я его опекала, естественно, особенно если мама уезжала, а я на хозяйстве оставалась.

Я была отличница, ко мне мальчишки всё время приходили заниматься, а Сашка приставал к ним, дразнил. Мы сядем за стол, а он начинает: то бусы мои на себя напялит и выбегает, кривляясь, то ещё что-нибудь выдумает. Когда маленький был, развлекался вообще всё время. Ему скучно было, я так понимаю.

И ревность была, конечно! Меня ругали без конца и края, а Сашке всё как-то сходило с рук. Я могла рыдать: «Не пойду в музыкальную школу!» – но всё равно её закончила. А Сашка просто сказал, что не пойдёт туда, и не пошёл. Всё-таки он был с большим характером. Причём это происходило примерно в одно и то же время: я заканчиваю, а он уже бросает. Обидно было достаточно. Я всегда считала, что меня больше ругают. Но на самом деле к старшим детям, наверное, всегда относятся более строго.

Было время, мы с ним как кошка с собакой жили. Когда читали под одеялом с фонариками, все молчали, конечно, и никто ни на кого не жаловался. Это мы с ним до утра могли делать. А так чего только у нас не было. Я, например, жутко боялась, когда он за мной на четвереньках ползал, у меня был какой-то страх иррациональный, и я начинала кричать: «Мамааа!»

Но вообще он был хорошим братом. Мы родителям друг на друга не сильно жаловались, бывает гораздо хуже. И у нас не было такого, чтобы кто-то создавал себе какие-то выгоды за счёт другого. Конфеты вместе тырили, если что, – в этом плане нормально было.

Я очень любила наблюдать, как они с друзьями общаются. Это было действительно забавно. Фразы были совершенно взрослыми, меня это в них поражало просто. Если мои одноклассники могли выругаться, от них я такого вообще никогда не слышала – ни мата, ничего, они же интеллигенты. Помню, Сашка поссорился с Димкой Лебеденко и говорит ему: «Выйди вон из моего дома!» А это был возраст – класс второй-третий!

Мне очень нравилось, что они все были действительно заводные, подвижные ребята. Помню, у нас внизу клуб какой-то подростковый был, чтобы туда попасть, нужно было спуститься в подвал. Крыльцо было метра 2,5–3 высотой, они прыгали с него, Сашка упал и рассёк себе подбородок так, что зашивали.

Когда ребята стали постарше, всё время гоняли на великах на Нюклю. Колымская трасса, километров пять или шесть от посёлка – туда, обратно. Мы с девчонками вообще ездили по Магаданской области. Куда-нибудь утащишься далеко, тяжело уже на велосипеде возвращаться, стоишь голосуешь, тебя подвозят. С этим в советское время вообще не было проблем.

Ещё у нас всё время пропадали коты, а Сашка их очень любил. Дом был в центре посёлка. Как котик выйдет погулять, его кто-нибудь или возьмёт, или я не знаю что. И вот мы потом с ним бегали по всем подвалам, искали вечно потеряшек…

Когда я приехал в Питер, сестра стала мне тылом. Потому что я был не то что маменькин сынок, но совершенно не социализированный товарищ. Как кот, который попал в новую квартиру. Вот он такой идёт, принюхивается и не понимает: какие-то новые запахи… Я не понимал, как люди друг с другом общаются. Мне 18 лет, гормоны-то бродят, а как их использовать – я толком не знаю. Притом что я достаточно контактный внешне – экстравертный интроверт. То есть внутри это такой страшно боящийся всего мальчик, а внешне довольно общительный начитанный очкарик, который в любой дырке затычка, если какая-то движуха интеллектуальная происходит, – умный, короче.

Фото со школьной Доски почёта, третий класс. Накануне я подрался, и под глазом весьма заметен фингал

И вот этому самому мальчику надо жить в общаге. В общаге! После козырных сначала собственного дома, потом трёхкомнатной квартиры в Магадане, где всё время своя отдельная комната, своя отдельная жизнь. К тому же социологический факультет, на который я поступил, был не пришей кобыле хвост. Он только образовался, у него не было ни своих традиций, ни своей силы у декана. И нам предоставили общагу в Новом Петергофе, в жопе мира. Там какие-то точечные стояли дома, в которых огромные тараканы бегали. В общем, это всё было не очень приятно.

Мне выделили место в комнате с ещё одним парнем. Мы приехали туда заселяться с ним вдвоём, и я понял, что это жесть, в которой я жить не смогу. К тому же общага стояла чуть ли не в лесу – от электрички надо ещё идти. Учиться при этом надо было на Ваське. Соответственно, ты каждое утро едешь на электричке до Балтийского вокзала, а потом оттуда ещё как-то добираешься – часа два надо на дорогу тратить!

Сестра жила в Колпино. Тоже не ближний свет, но самое главное не это. Самое главное, что сестра-то – это сестра. А в общаге страшные непонятные люди заходят друг к другу: «Есть сахар? Есть кофе? Насыпь!»

Охотское море у поселка Нюкля, расположенного рядом с Олой. Местный пляж, куда до сих пор приезжают даже из Магадана, 2022 год

В общем, я первый курс прожил в общаге Ижорского завода. Шило на мыло фактически поменял, но зато за сестрой как за каменной стеной.

Она была секретарём комсомольской организации Ижорского завода – это был 1990-й или 1991-й, ещё комсомол был. И у неё был небольшой административный ресурсик, поэтому она в этой общаге как-то находила свободную комнату для меня. Но иногда я жил прямо с ней. Конечно, для неё это было определённым напрягом, но это не было напрягом для меня.

Школьный выпускной, Магадан, 1989 год

Вот тут как раз родственность вся и проявилась. Мы с ней в этом смысле, конечно, отличаемся от наших родителей, потому что умеем давать тепло. По крайней мере, она тогда это продемонстрировала, да и я в своей жизни имел шансы это доказать.

С отцом, мамой и племянницей. Колпино, одна из нечастых совместных посиделок, 1998 год

С тех пор моя сестра – максимально родной человек для меня. Хотя мы с ней не регулярно общаемся, можем за полгода вообще ни слова друг другу не сказать, но это не от холода, а просто как-то вот так сложилось. Зато каждый раз, когда мы видимся, это максимум теплоты. У нас с ней даже дочки родились с разницей в полгода: сначала у меня, потом у неё.

Ирина, сестра Саши: Был момент, который я всегда с благодарностью вспоминаю. Когда он приехал поступать в Питер, первое время жил у меня. А я как раз загремела в Боткинскую больницу с гепатитом. В столовке на Ижорском заводе в холодном цеху на салатах работала женщина с гепатитом, и тогда много человек эти салатики поели… Короче, когда мы попали в больницу, самым первым, кто пришёл под окном покричать, был мой брат. Я была растрогана до слёз. Парню 18 лет, ему это надо – к больной сестре куда-то таскаться? У него университет, и вообще… Нет, он пришёл, приволок арбуз, что ли, я уже не помню. Я вообще была в отпаде, какой у меня брат хороший!

Сейчас мы действительно подолгу не видимся. Когда мне нужно что-то, что он может посоветовать, я всегда обращусь. То же самое, если он что-то хочет спросить, я всегда отвечу. А так – дела идут, контролируешь процесс в Инстаграме^* и вообще везде, видишь, что человек делом занят. Переписываемся с Катей (супругой. – Прим. авт.). Когда надоедает или он в чём-то меня хочет убедить – позвонит.

По-хорошему, музыка должна была солидное такое место занимать в моей жизни. Потому что я пел в хоре солистом, начиная лет, наверное, с шести. Вот когда мы переехали на Олу, меня практически сразу отдали в музыкальную школу. Это была традиция советского воспитания: музыкальная школа и спортивная какая-нибудь школа. Я совершенно не хотел идти в музыкалку. У меня был голос не детский, а скорее женский – интересный такой тембр. Тогда был очень популярен Детский хор центрального телевидения, вокалист Дима Голов был всесоюзной звездой. Они там все пели нормальными такими детскими голосами: «Ля-ля-ля-ля», а я пел каким-то «О-о-о» женским. И у меня от природы был музыкальный слух.

Тут мне ещё нет четырёх. Пою и даже играю на гитаре как могу

Но я не хотел учиться. Сольфеджио и все эти ноты я воспринимал просто как какую-то филькину грамоту. При этом в нормальной школе я учился от души, особенно если это касалось предметов типа истории. Учебник истории мы получали 31 августа, я первого сентября приходил в школу, уже его прочитав. Учительница географии в Магадане меня просто боялась, потому что я владел этим предметом лучше неё. Я действительно знал все столицы всех стран мира, кто где жил, экономику – просто потому, что интересовался этим. Географию я сам мог преподавать, начиная лет с 13.

Музыка была мне совершенно в нагрузку. Но при этом, когда в поселковой музыкальной школе услышали, как я пою, они поняли, что этого мальчика нельзя упускать. И они в меня вцепились: «Хорошо-хорошо, будешь просто числиться в музыкальной школе, не ходи на занятия». Сначала меня на скрипку отправили – это вообще было преступление. Я помню, как мне лет семь или шесть, а училка в музыкальной школе придавливает мои пальцы: «Нажимай нормально!» Один год только я якобы пробыл на скрипке, на самом деле наверняка половину времени не ходил. И потом меня отдали на более человеческое фортепиано. Но там тоже надо было гаммы играть, это невыносимо, я на всё забил. Учителя в музыкальной школе поняли, что со мной невозможно справиться, но отказаться от такого вокалиста они не могут, потому что у них есть хор.

Так сейчас выглядит поселковый Дом культуры, в котором я когда-то впервые спел что-то со сцены

Посёлок-то был городского типа, 20 тысяч населения. Первого мая на сцену дома культуры выходил танцевальный коллектив школы, потом какие-нибудь колхозницы читали стишки, и наш хор детский выступал – человек 30 за моей спиной стояло пело. Кстати, я вообще не помню какой-либо реакции родителей и даже чтобы они ходили на эти концерты отчётные, на которые собирался весь посёлок. ДК был на 500 мест. До сих пор стоит, я там был недавно.

Ирина, сестра Саши: Терпеть не могла, когда надо было играть на сцене ДК. Родители работали, а я на эти отчётные концерты ходила, потому что сама участвовала в том хоре, где Сашка был солистом. Ещё мы с ним выступали на открытии книжного магазина: я на пианино играла, а он пел.

Я пел детские пионерские, полукомсомольские песенки все свои детство и юность. Не знаю, как сейчас, а в советских школах всегда была в программе музыка. И после первого же занятия в Магадане со мной всё было понятно. Продолжилось всё то же самое, разве что в музыкалку я уже не ходил, а просто пел в школьном хоре.

Учить меня там было некому. Я действительно обладал хорошим природным ресурсом: тупо брал все ноты, которые нужно. Легко всё выучивал, не зная нот, просто на мотив. Мы пели только известные песни советских композиторов. Ты её каждый день по радио слушаешь: «Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца», – что тут не спеть-то? Единственное, мог текст путать – проблема была только в этом. Никакой теории даже не пытался никто дать. Просто потому, что я и без этого пел как надо, вопросов ко мне не было никаких.

То самое выступление на открытии книжного, 1982 год

Я пел на зоне, в каких-то частях военных. У меня на самом деле был большой опыт выступлений за детство и юность. И всё это должно было бы, но не производило на меня никакого впечатления. Всё, что я помню из этих концертов, – это как я стою на совершенно не гнущихся ногах и очень боюсь. Мне это всё нафиг не надо, я это делаю только потому, что не могу отступить или подвести. После каждого концерта мне хотелось свалить навсегда и больше этим не заниматься. Каждый раз потом проходило время, и я опять как-то оказывался на репетиции, а потом пел…

Самое страшное воспоминание – как однажды забыл слова. Это классика. ДК, играет пианино «там-дара-дам-там-там-там-пам», начинается первый куплет – а я его забыл… Концертмейстер продолжает, думает, что я сейчас начну. А я нет, я стою. И она играет-играет-играет… Доиграла до конца песню: «Пам!» – я поклонился и ушёл. Это была реальная история, и это ужас. В зале свистели, улюлюкали, то есть всё как полагается – ушат говна был вылит. И почему-то после такого позора я всё равно пел. Какой-то странный я был ребёнок – нормальный бы разрыдался и никогда больше на сцену не вышел…

Зачем и почему я это делал – не помню вообще, точно не ради родителей. Наверное, просто был обязательный по сути своей: вот я взялся, я и тащу. Какого-то бунта во мне никогда не было, не заложили. Я просто делал то, что должен. Как вот в школу ты ходишь, потому что надо ходить в школу. Нравится тебе, не нравится – ходишь. Так я и ходил в этот хор. А с сольфеджио это было настолько невыносимо, что я то заболею, то просто забуду – и на меня там забили потихоньку. Но, опять же, это был не бунт, это была просто какая-то дикая непереносимость, чрезмерная уже пытка.

Фото из гримёрки в Москве. В каком-то интервью я рассказал, что в детстве заслушал эту пластинку до дыр, после чего получил её в подарок от фанатов

Так вот странно музыка присутствовала в моей жизни. У меня был голос, но я вообще не придавал этому значения. При этом я слушал много музыки дома. Заучивал того же «Мафина» года в три, потом ещё какие-то пластинки. The Beatles появились у меня в 1985 году, и я их тоже заслушивал и сам для себя постоянно напевал. Джанни Моранди – совершенно потрясающий итальянский певец. Я недавно переслушал его пластинку, она действительно крутая – у меня был хороший вкус! И я увлечённо это всё напевал, снимал даже на тарабарском итальянском. Я до сих пор могу кое-какие песни воспроизвести, не зная, о чём там речь. Но я это всё делал, не имея какой-либо цели, просто потому что меня пёрло. Никакого желания стоять на сцене, помимо того, что я это из-под палки делал в хорах, у меня не было. Никаких чувств положительных от своих выступлений я не испытывал. Я закончил петь, когда закончил школу. И продолжил в общаге уже под гитару только потому, что там у нас пели все – такой попался контингент.

Получилось так, что первый курс я перетерпел с сестрой в Колпино, а на втором нам дали общагу на улице Кораблестроителей – это уже Васильевский остров. Более того, я за первый год познакомился со всеми своими однокурсниками, и они мне говорили: «Эй, ну ты чё, где ты там живешь? Давай, всё, с нового года с нами!» Уже была своя компания.

Это был совсем другой старт. Общага на Кораблях была очень крутая. С тараканами, не без этого, но квартирного типа, то есть там на две комнаты свои душ, туалет и кухня. Жили дружно, дни рождения справляли все вместе. Тогда начались талоны. По-моему, каждому полагалось в месяц две бутылки водки и бутылка коньяка – мы же уже были 18-летние. Можно было и без талонов, но не было ни у кого денег таких. Вот мы собирались, каждый приносил с собой бухло, и отмечали. А когда уже все нажрались – можно и попеть.

У нас было два чувака, играющих на гитаре, сначала один свалил из универа, а потом и второй. Я был более-менее дружен с одним из гитаристов, и он мне что-то начал показывать. Говорит: «Я скоро уеду, поэтому давай учись. Будешь играть за меня». Ну, я разучил штук двадцать нехитрых песен, которые были в репертуаре этого нашего пьяного коллектива. Среди них были Цой, «Алиса», «Гражданская оборона», «Сектор Газа», как потом выяснилось, – я даже не знал, что это. Я не интересовался русским роком вообще, просто запомнил тексты и научился играть четыре, максимум пять-шесть аккордов, которые были в этих песнях. Всё студенчество я только так музыкой и занимался. И даже не писал сам ничего, у меня и мыслей таких не было. Параллельно я занимался наукой.

Что мы имеем на выходе? Мы имеем некоего молодого человека, у которого внутри есть действительно много харизмы и ядерный реактор. Я сплю без одеяла всю свою жизнь, голый. Мне не холодно никогда. Куча энергии чисто физической во мне – это раз. Во-вторых, недолюбленность, недополученное внимание к себе – от родителей прежде всего. Нет желания что-то им доказать, но есть ощущение, что тебе что-то нужно от этого мира получить. Взять прямо. И силы для этого есть. Но как?

Я тыркался туда-сюда… Задним числом себя оценивая, осознал, что в науке я просто буду сидеть в библиотеке наедине с собой. Потом в кабинете сам с собой и иногда буду читать лекции для студентов, но этого недостаточно. Буду выпускать какие-то книжки и, возможно, получать какие-то дивиденды. Но как мне мир-то зацепить, чтобы он меня долюбил наконец? Как это сделать? Я понял в какой-то момент, что мне придётся всю жизнь перекладывать бумажки, иногда чужие, и на их основе выдумывать свои. А я не хотел этого. Я хотел яркости! Я хотел взрыва!

И когда в общаге начались вечеринки, я же не случайно взял эту гитару в руки, а потому что гитарист всегда в центре внимания так или иначе. От него что-то зависит, его ждут: «Ну где там этот Саша-то, где?» Пока Саша не придёт, не начнётся пение… И я вдруг, благодаря этой общаге, понял, что есть хороший и, главное, лёгкий способ получить внимание. А внимание – любовь. Для неразвитого сознания это так примерно выглядит. На тебя смотрят – значит, тебя уже почти любят. А если ты хорошо сделаешь своё дело, классно споёшь, тебя же точно полюбят, правда? И вот, видимо, подспудно это где-то внутри меня поселилось.

Я поначалу даже не мог сообразить, что меня не устраивает в науке. А потом вдруг понял, что мне интересно теоретизировать, придумывать, почему российские крестьяне именно так жили, почему у нас революция началась. Я готов делать это на уровне хобби – за бутылочкой чего-нибудь с кем-нибудь просто поболтать. А чтобы жизнь свою на это положить… Во-первых, это ответственность. Это тебе не на гитарке бренчать. Ты излагаешь какую-то теорию, которая касается социальной, а может, отчасти и политической жизни, которая может какие-то умы перевернуть, если она у тебя крутая и ты убедителен. Это уже, знаете ли, ответственность за мозги других людей. Не-не-не-не, чё-то я не готов. Во-первых, я не настолько крут. Во-вторых, я не хочу рулить вообще вот этим всем чужим. Мне бы самим собой порулить. Вот как-то это всё вместе сложилось, и я охладел.