Текст книги "Инстинкт просвещения"

Контекст

Глава вторая,
о фестивальной жизни и поэзии

 
Мы пили когда-то,
теперь мы посуду сдаем…
 

Олег Чухонцев

Нужно оговориться: анализировать текущий литературный процесс, оценивать успехи и провалы фестивального движения и степень его воздействия на процесс, рассуждать о том, хорошо ли нынче пишут молодые (старые) поэты в традиционной (авангардной) манере, добро ли слэмы или зло, полезно ли современным литераторам плавать в Черном море до «Октября» и обратно и пить водку на незнакомой местности или намного полезнее, а главное, дешевле было бы пить ее дома – нет никаких сил. Равно как и полемизировать всерьез с пятилетней давности статьями на фестивальную тему Аркадия Штыпеля и Леонида Костюкова в «Арионе»[1]1
  Штыпель А. Ах, фестиваль, фестиваль! // Арион, 2010, № 2. Леонид Костюков. Из пункта А в пункт Б.// Указ. соч.


[Закрыть]. Безудержное ведение абстрактных споров – чудесное занятие, но оно требует соответствующего состояния разума и тела (и пиение водки на незнакомой местности в кругу современных литераторов располагает к этому несказанно).

Но вполне вдоволь сил говорить о поэтических фестивалях от первого лица. Сил на холивар о том, зазорно ли ездить на фестивали за свои, и зазорно ли – за чужие/государственные деньги, отчего одних всегда приглашают, а других – никогда, отчего тут оплачивают, а тут – нет, доколе нам все это терпеть, и не стыдно ли жить и не знать поэта NN – тоже нет. Но все же скажу: не знать – не стыдно. И ездить за свои – не зазорно. Насчет «за чужие» такой уверенности нет.

Фестивальная жизнь для меня началась с Нового Оскола, города в 20 тыс. жителей, градообразующим предприятием которого служит женская исправительная колония для несовершеннолетних.

– Ни одной дыры. Все серо. В Тимашове прогар, в Щиграх прогар, в Дмитриеве прогар, в Обояни прогар, в Курске прогар… А где не прогар? Где, я спрашиваю, не прогар? Судье почетный билет послан, голове послан, господину исправнику… всем послано. Пойду лампы заправлять, – думала я длинную цитату из Тэффи.

Но что ж поделать, больше меня никуда не звали. Был 2008 год и приличных, именитых, богатых прекрасными авторами фестивалей было множество: Литературрентген, CnoWWWo, М8, Волошинский, Киевские лавры, Порядок слов. Но приютил и оценил меня большим гран-при и соковыжималкой и поныне живой фестиваль женской поэзии «Бабье лето», за что ему вечное спасибо. В самой этой колонии мы тоже выступали, и, видимо, никогда больше у меня не будет аудитории в 400 человек. Выяснилось, что у осужденных девочек есть ЛИТО. И они пишут стихи, про маму, про папу, про прости. И администрация отобрала несколько стихотворений и разрешила авторам выйти на сцену их прочитать. Стихи были, разумеется, ужасные. Кроме одного. Его читала девочка Женя, объяснив, что написала его утром, минут за 20, потому что хотела читать со сцены. Оно тоже было про маму. И про папу. О том, что папа ни в чем не виноват, особенно в том, что у него другая семья, и мама, когда станет старше, его обязательно простит. Ровный четырехстопный ямб, точная рифма, четыре строфы, пронзительный финал, без соплей. О чем я. О том, что «новый Гоголь явился»? Нет. Но оно было хорошее. О том, что «всюду жизнь»? Тоже нет. Но жизнь всюду. О том, что «мы нужны России»? Я знаю, что не нужны. Но и нужны тоже.

С тех пор я съездила на дюжину (сейчас посчитала) фестивалей, на некоторые по нескольку раз. Для чего? Как ни странно, для чужих стихов. При всем богатстве интернета и всей узости поэтического круга, при всем изобилии самиздатовских книжек и ничтожности их тиражей, при всем тягостном отсутствии читателей и однообразии фамилий авторов в толстых журналах, при всем, как пишет Костюков, «симпатичном убожестве» провинциальной литературной жизни для меня в этом опыте был смысл. Скажем так, не только радость перемещения тела в пространстве, не только радость видеть знакомых/новых людей, не только виды, сцены и картины жизни русской глубинки, не только сладкий звук аплодисментов тридцати случайных слушателей везли меня по поэтическим сборищам.

Разумеется, терпеть авторское чтение стихов – мучительно, почти невыносимо. Невыносимее только актерское чтение. Но так сложилось со мной, что чуть ли не с каждого фестиваля я привезла себе нового автора, чтобы любить его и читать. «Нуда, здесь, кроме собратьев по перу, присутствует и так называемый рядовой зритель, пусть и не очень-то многочисленный… есть некоторая вероятность, что кто-то, глядишь, тебя и запомнит, и – чем черт не шутит – выудит из Сети твои тексты… Эфемерный, согласитесь, стимул…» – предполагает Штыпель в помянутой статье. Вот этим рядовым зрителем я и оказалась, судя по всему.

Могла ли я найти этих же самых поэтов иными путями, при должном тщании и прилежании? Разумеется, могла. И нашла бы. Но сложилось иначе, они были сразу даны мне и стихами, и голосом, и видом, и, иной раз, дружбой. Дальнейшее чтение с листа только подтвердило мое мнение. Я допускаю, что тут сыграло свою роль состоявшееся знакомство, но не думаю, что эта роль так уж значительна. Был ли в этом восторг неофита? Безусловно. Со временем некоторых я разлюбила – вкусы меняются. Наверное, многих я не расслышала. А может быть, и не многих. Но я хочу рассказать о тех, кого вывезла для себя именно с фестивалей. С тех пор, как Дмитрий Кузьмин включил в антологию провинциальной поэзии боо человек, как Дмитрий Бак сказал однажды, что на карте современной литературы различает порядка 400 поэтических имен, претендовать на полноту в рамках эссе было бы странно. Список моих личных предпочтений не слишком длинный, список приятных фестивальных знакомств – тоже, а их наложение даст от силы 20 фамилий.

«Литературное радио» (Санкт-Петербург, 2009): был Рахман Кусимов и Наиля Ямакова. Я даже помню, что Кусимов читал «Правила связи» («зыбко и хрупко, все зыбко и хрупко, / пусть даже правила связи легки: / не говори в телефонную трубку, / если гудки»), а Ямакова – «Свадьбу».

«Киевские лавры» (Киев, 2009, 2010). Я первый раз услышала стихотворение Сергея Гандлевского о том, как возвращался юннат из кружка («Первый снег, как в замедленной съемке…») и «песни Аллы Пугачевой / про то, чтоб лето не кончалось» Марии Галиной («На это гульбище бессмертных…»). Аркадий Штыпель читал примерно как на слэмах, про «пароход современности», и про то, что «все думают – ремонт, а это не ремонт», и я пыталась совместить эту слэмовую ипостась со стихами из январского «Нового мира»:

 
Один, другой… слетает сон:
гряда барханная курится,
и колокольцев слабый звон,
и выгоревшие ресницы.
 
 
И неподвижны и суровы
края с горами по краям.
…………………………………
И вымершие острословы,
чьи шутки непонятны нам.
 

И, конечно, Шота Иаташвили. Ему вручали премию, он читал «Жэн-щи-на лэ-тит», медленно, как-то растягивая, распевая, по-русски, и одно стихотворение по-грузински, и летел над сценой. В белой блузе, изогнувшись над микрофоном, поднимаясь над ним и летя. Это зрительское, читательское впечатление мне чрезвычайно дорого, и жизнь была бы беднее без него.

«Порядок слов» (Минск, 2010), где, кроме уже слышанных мной Дмитрия Строцева и Андрея Хадановича, была Югася Коляда, которую я потом переводила, Виталь Рыжков, которого надеюсь еще перевести, и Мария Мартысевич («Ибо если миротворец впрямь добывает миро, / От чудотворца можно ждать совершения чуда. / Все по плану: плачет Божия Матерь, / Целует Иуда, улыбается Будда»).

Фестиваль поэзии на Байкале (Иркутск, 2010), кроме недели безнаказанного счастья, огромной коллекции Художественного музея, до третьего, «китайского» этажа которого я так и не дошла (пора вернуться), и неплохого «Гамлета» в театре им. Охлопкова, кроме фантастической поездки в Усть-Орду, КБЖД и букета бесценных дружб, подарил мне стихи Булата Аюшеева. Тогда же я первый раз услышала со сцены Олега Чухонцева (березову кукушечку, которая «зимой не куковат») и Льва Рубинштейна. Рубинштейна, разумеется, можно читать с листа, и никаких карточек, разумеется, не было – но ни до того, ни после я его авторского чтения не слышала. Стихи Чухонцева, к тому моменту уже пребывавшего в статусе живой легенды, я знала, мягко говоря, плохо – бывают такие несовпадения. Но вот четвертый год я провожу за чтением всего корпуса его произведений, подбираясь к ним то с одной, то с другой стороны. Похоже, это будет долгая история, и хочется верить, с хорошим концом. Самостоятельно найти Булата Аюшеева у меня действительно не было шансов: журнал «Байкал» в Москве не продается и в сети не выкладывается, в соцсетях его не было, в Журнальном зале есть единственная подборка в «Сибирских огнях», правда, большая. Первая книжка Аюшеева – этого года, издана в Улан-Удэ, и рецензий на нее в толстых журналах будет не думаю, что много. Надеюсь, будет хоть одна. Моя. А между тем:

 
Вдруг подошли десять черных старух
с корзинами за плечами, с лопатками в руках
и стали дружно забрасывать дом Цибикова кизяком.
Потом так же молча удалились.
«Алтанбулагские старухи», – подумал Цибиков,
радуясь, что есть теперь чем растопить печку.
На плите как раз был установлен цветной китайский чайник.
Жена Цибикова и пять его детей
в порядке убывания стояли на коленях перед божницей.
Скоро послышался сухой запах поджигаемого аргала.
Огонь запрыгал, фиолетовый по краям.
Старухи уже отошли на порядочное расстояние
и походили на караван верблюдов.
Ничего им не попадалось<…>
 

(«Алтанбулаг»)

На «Петербургских мостах» (СПб, 2011, 2012) я каким-то досадным образом прогуляла Звиада Ратиани. Зато узнала и полюбила Андрея Гришаева и Нату Сучкову. Сучкову – так бурно, что в стрелковом тире (у поэтических фестивалей бывает разнообразная программа!), захлебываясь, рассказывала кому-то, как она здорово читает и как мне понравились эти стихи, размахивала руками, а потом оглянулась – она стоит за моей спиной, вся – внимание.

На фестивалях часто бывает местный конкурс, от местного СПР или СРП, или хотя бы слэм. В Вологде этого нет – и это замечательно, я не люблю конкурсы. Фестивали часто делают ежегодные сборники. «Петербургские мосты» делают, и Байкальский фестиваль делает, и красноярский КУБ. Волошинский фестиваль даже журнал собрался делать, «Волошинский сентябрь». «Плюсовая поэзия» никакого печатного органа не имеет, и это жаль: состав ее участников таков, что если бы сейчас к десятилетию фестиваля вышло избранное вида «один участник = одно стихотворение», то это была бы прекрасная подборка и репрезентативный срез одновременно. То же могу сказать и про М8. Да, я помню, что мы не любим братских могил. Но такие книжки я хотела бы иметь.

«Плюсовая поэзия» (Вологда, 2011, 2012, 2013), в которой, к слову, никто никому ничего не оплачивает, прибавила к моей жизни Ирину Каренину, Лету Югай, Андрея Пермякова, Ольгу Сульчинскую (вот же мало нам было Москвы, чтобы познакомиться), Марию Маркову, Андрея Таюшева и – совсем неожиданно и бесценно – Алексея Колчева. Так случайно совпало, что в 2012 году с ним и Ольгой я возвращалась в одном купе и немножко разговаривала, раз уж попутчики, и много согласно молчала. Через год он умер. За 2013 он успел собрать, издать и презентовать в родной Рязани и Москве три поэтические книги, но расслышала я его в Вологде, на Вечере брутальной поэзии, или как-то так называлось. Может быть, по этому стиху:

 
здравствуй здравствуй до свиданья
сыр моржовый милый мой
там в провале мирозданья
соловей свистит немой
 
 
соловей свистит немой
между музыкой и тьмой
между Вологдой и тотьмой
между кичкой и кормой
 

– а может быть, вот по этому:

 
собирают пустые вещицы
марки фантики календари
сквозь которые прошлое тщится
как болезнь прорасти изнутри
 
 
понемногу на атом и слово
распадается всякий предмет
и уходит душа Иванова
в звездный ужас где времени нет
 

Теперь уже не вспомнить. На вечерах памяти и в некрологах чуть не каждый сказал о молчаливом взаимопонимании, возникавшем почти сразу. Возможно, именно том, несколько часов которого мне нежданно досталось в поезде Вологда-Москва.

Еще были «Яблочный спас» (Палех, 2010), Хлебниковский фестиваль (Казань-Елабуга, 2012), «Провинция у моря» (Одес-са-Ильичевск, 2013), М8 (Вологда, 2014), КУБ (Красноярск, 2014) и Ландшафтный фестиваль поэзии (Эстония, 2014). Хлебниковский познакомил с Сергеем Бирюковым и Амарсаной Улзытуе-вым, Тартуский – с Яном Каплинским. Волошинского фестиваля, Литературрентгена и Львовского книжного форума в моей жизни не было, но, думаю, там прекрасно. Особенно жаль Львова – родина есть родина.

Да, чем глубже в лес, тем меньше новых имен. И радость неофита тускнеет, и воспринимать на слух устаю, и нового остается все меньше. Может, пора ходить на мероприятия «для тех, кому до 20», вдруг там племя молодое, незнакомое народилось.

В Красноярском крае есть города Ачинск и Назарово. Между ними 50 километров, до Красноярска примерно 200. Мы читали и в одном, и в другом, в Ачинске в 12–00, а в Назарове – в 16–00. В библиотеке Ачинска я подслушала диалог:

– А вы чего приехали?

– Поэтов послушать…

– А так они же и у вас в Назарове сегодня выступают, в 16 часов! Вы не знали?

– Почему же не знали. Знали. Просто хочется два раза послушать.

Примерно то же самое было в Усть-Орде – приехали все районные библиотекарши, послушать и книжек купить. Кажется, я снова о том, нужны ли мы России. Кажется, провинциальные библиотеки – единственное место, где ощутить свою нужность можно столь полно. Да, мне дважды случалось ехать аж до Киева, чтобы послушать Алексея Цветкова. Но, кроме библиотекарш, на поэтических фестивалях мне никто не признавался, что тоже приехал за стихами.

Лuterramypa, 14 октября 2014

Эти пять сборников стихотворений я привезла с красноярского поэтического фестиваля КУБ («Книга. Ум. Будущее») в чемодане – и это единственная причина составить рубрику «Тристих» именно из них.

Западная Сибирь. Кемерово. Мурзин

Когда-то я хотела написать рецензию на «Носителя языка» Дмитрия Мурзина – и не написала. Потом автор собрал «Клиническую жизнь», я снова собиралась, и даже пообещала, и снова не написала ничего. Теперь начну с последнего по времени сборника, чтобы как-то объясниться и оправдаться.

В «Бенгальской воде», изданной московским «Вест-Консал-тингом», много старых и даже совсем старых стихов, то есть это избранное. Надо сказать, предыдущие два сборника тоже были избранным – раз в пять лет Мурзин собирает книгу заново, и хорошо бы посмотреть, сравнить, какие стихи остаются, какие – уходят. «Бенгальская вода» имеет трехчастную структуру. Первая часть – очень условно – любовная лирика, вторая – гражданская, третья объединяет стихи нетрадиционной для Мурзина формы. Прежние сборники, к слову сказать, тоже были трехчастными, но составленными по другому принципу и тоже носили синие обложки. В третьей части «Бенгальской воды» есть несколько верлибров, несколько хокку и сонетов, один большой и удачный цикл «Рыбный день» и звуковые вариации в духе «Политех, палисад, полицай, / Медведей, лицедей, порицай».

Обычно же лирика Мурзина ничего подобного не предполагает, стихи силлабо-тонические, ритмы простые, только строфика разнообразна, и держатся они на неизъяснимой словами высокой тоске, грустной иронии и парадоксальной и афористичной мысли: «Музыка звучит издалека, / Только та, что нравится и снится, / Только та, что освещает лица – / и не разгоняет облака», «Грибоедов на арбе / Едет Пушкина встречать». Впрочем, эти приводимые в доказательство высокой тоски цитаты – из стихотворений десятилетней давности. «Аз есмь региональный компонент. / Меня всего теперь изучат в школе» – самоаттесто-вывался автор раньше. И мне жаль, что в новых стихах неизъяснимого все меньше, и вместо прежних сложных и многослойных игр: «У меня посередке сибирских руд / Если что остается, так это терпенье» появляется прямое высказывание: «Но пахнет сибирскою нефтью / Мой стол и одежда моя» и «Мужчина в самом закате сил / Милостыню просил», и строчка «Некуда бежать молоку», выводящая стихотворение на совершенно иной уровень, тут же гасится финальной «Некуда идти старику». И, видимо, это не случайность: Мурзин теперь сознательно пишет так – линейно и однозначно. Потому что фокус начать стихотворение за упокой и закончить его за здравие ему известен, как никому другому, и этот прием приковывания читательского внимания – говорить ни о чем, просто так, а потом одним движением обратить слова-в-столбик в пронзительную лирику – применялся им многократно и блистательно:

 
Выйдешь в чем есть из трамвая,
В воздухе пахнет грозой,
Светит звезда роковая
Ласковой бирюзой.
 

От «роковой звезды» (когда кажется, что стихотворение совсем пропало) до внезапной «ласковой бирюзы» (это ведь она все спасает?) – полвдоха. Именно этого разлома, этого обманутого ожидания, этого прыжка из-под купола с чудесным спасением и новым взлетом под купол в новых стихах почти нет. Почему, зачем? Я не нашла объяснения.

Восточная Сибирь. Иркутск. Михеева. Морс

Две книжки вышли весной в московской «Воймеге»: «Другими словами» Артема Морса и «Отблески на холме» Светланы Михеевой.

Артем Морс – финалист нестоличной поэтической молодежной премии «ЛитератуРРентген» (2006) и лонглистер «Дебюта» (2007), первая книжка издана в Иркутске в 2006-м и называлась «Из этого темнеющего сада». «Другими словами» – тоненький сборник мужской лирики о том, как «жили-были / в одной квартире / человек-дерево / человек-яблоко / и человек-змея», «играли в войнушку, курили втихушку за домом» и «разговаривали о Бодлере, Сезанне, Сартре», и «больше других мог выпить человек по имени Глеб, никто не работал, но деньги почему-то были», а в конце все умерли и не страшно. Немного Олега Чухонцева («Мы пили когда-то, теперь мы посуду сдаем»), немного Тютчева (то мелькнет прямая цитата, то слова «и дух твой отлетит / и взор его несмелый / печально оглядит / безжизненное тело» Морса напомнят «Как духи смотрят с высоты / На ими брошенное тело» Тютчева, то какие-то типично тютчевские покровы, завесы, пелена и марево, отделяющие этот мир от иного, потустороннего, так что Тютчева, пожалуй, даже много) и немного Петра Мамонова или, может быть, Шиша Брянского.

Я вот о чем. У Морса:

 
Внутри окна – большая тьма,
душа его – потемки.
Заглянешь внутрь – ни хрена,
хоть глаз коли иголкой.
 
 
Но иногда там вдруг видна
иная перспектива —
как всмотришься: вот это да,
смотрите, как красиво.
 

(«Окно»)

У Мамонова же вот так:

Как будто спал, а не спал.

 
То спишь, то не спишь.
Спишь, не спишь.
Целую ночь.
Целую ночь вот так.
 
 
То то.
То так, то так, то этак.
То то то.
Раз на раз не приходится.
 

(«Спишь не спишь»)

И у Брянского стихотворение памяти Д.А. Пригова, где автору сперва кажется, что «действительно все правда», и тут же что «все совсем неправда, / это просто бесы путают меня» («Иногда мне кажется…»). Неуловимый мир, неуловимая реальность, где все расползается, и двоится, и оборачивается противоположностью своей или противоположностью противоположности.

Есть ничем, на мой взгляд, не обусловленные перебои ритма, а есть, впрочем, и обусловленные, есть прекрасные образы («Ночь думает: настало время выть – /ив темноте натягивает леску», «проносятся, как дети, / пустые поезда»), и скучные рифмы вроде «прямо-упрямо», и такая простая, нестрашная, игрушечная (понятная и волшебная одновременно) смерть в конце: «Прохожий выйдет из тумана, / достанет ножик из кармана / и вскроет горло сентябрю».

У Светланы Михеевой все по-другому. Кроме биографических совпадений: Михеева тоже закончила Литинститут и это тоже ее второй сборник (первый – «Происхождение зеркала», 2008). Я хотела было добавить ее к личному списку смертописцев, но нет, тут не то. Фоном, местом действия и действующим лицом для этой лирики служит не смерть, а активная жизнь по ту сторону той самой тютчевской завесы. Сходу и подряд стихи сборника: «черной водой письменного стола», «можно лежать на окровавленном одеяле / Или висеть… пяткой в стену стуча», «три ночи бродили, нюхали камни, / Ложились на берег костлявый – / Будто бы обнимались со смертью», «Как ласковое сердце тяжелело, / На голубой тарелочке алело» – и так и далее. Безграничный инфернальный ужас в постоянном крещендо, и ни детство, ни солнце, ни море, ни вера, ни вечность ему не чета. Тютчев тут, конечно, уже ни при чем. Кого такого вспомнить из отечественных авторов, чтобы провести хоть пару линий в прошлое? Сологуба. Или Брюсова-прозаика. Или – немножко – Введенского. Вот ребенок собирается с утра в школу: «Можно в школу не ходить сегодня? / Можно дома буквы изучать? / Но сочится дым из преисподней. / Но молчит застенчивая мать». Вот сцены купания в Коктебеле: «Купальщик / В своем дремучем теле, посреди / Тягучего гранатового моря» и «Внизу, под шатким пирсом, хоронясь, / Болтается, безглаза и безлика, / Морская рыба с мальчиком внутри – / Иначе кто пускает пузыри?», и мир уже плещется в густой крови, и перевозчики на тот свет висят на якоре, хоронясь. В большом, семнадцатичастном цикле «Воображаемое путешествие в Италию и обратно» самая живая, самая стремительная, человечная и звонкая строчка звучит так: «Поехали, пожалуйста, домой», остальное как мучительный бесконечный сон среди рожденных им и до него бывших чудовищ – «блуждая в туристическом поту, / становишься свидетелем убийства».

Я расслышала этот голос не сразу, только к шестнадцатой странице, к стихотворению «Стул из девяти деревьев», зато там уж не услышать невозможно:

 
Когда ты глаза посылала, Лючия,
На белой тарелке, на черной тарелке?
Изъятие части уверило смерть,
Что целая женщина – это ошибка,
Ее существо абсолютно, но зыбко.
А лучше бы прочное что-то иметь.
 

Глухоту свою оправдаю сложным синтаксисом, временами для меня чрезмерным. Из строфы в строфу попадается конструкция «два разнородных прилагательных + существительное»: «черная чумная розетка», «коммунальная тягостная доброта», «глупый светлый шар», «золотое предплечье сосновой корабельной тишины», «светлые рыбомордые самолеты» – и утяжеляет текст. Предложение редко заканчивается раньше строфы, да и в целом прозаизация текста велика: то скобки попадутся, то точка с запятой, то шестистопный ямб с цезурой записан так, что на глаз кажется верлибром. То разрушенная связь слов в предложении столь чудесна сама по себе, что забываешь, о чем читал: «Кто ты такая, будто бы вся не та, переменяя прически и надевая платья?» На обложке книжки аннотация Михаила Айзенберга: «И это не шум, это человек и его речь». Рискну поспорить: это, скорее, шум или даже гул, какой-то подземный многоголосый хор из царства теней, сливающийся рокот, а если речь, то речь забывшей ждать Эвридики.

И отдельно отмечу отсутствие региональной компоненты: по стихам невозможно понять, где именно они написаны. Как будто нигде. Точнее, как будто сразу всюду. И это, как мне думается, замечательно.

Восточная Сибирь. Красноярск. Клиновой

«Латте-арт» – четвертый сборник стихов лауреата «Ильи-премии» и премии им. Астафьева Ивана Клинового, но предыдущих у меня нет, так что сравнить не получится. Пожалуй, это книга с сюжетом. Пожалуй, он прост: город, кофе, сигареты, неспешный и немногословный разговор. В таком антураже лирический герой – одинокий и разочарованный, романтический чуть не до демонизма – ничего не делает, кофе пьет, стихи пишет, рефлексирует, обижает женщин, расстается с женщинами, страдает. Книжка трехчастная, и стихи в первой части неожиданно-эротические (как-то так сразу, буквально с первых страниц), а во второй – с несколько истерической интонацией, слабо вяжущейся с моими представлениями об авторе. Но к третьей части гармония восстанавливается, и автор отрекается от своего байронического персонажа: «Но я не автор, я не тот, / Кто кофе пьет, кто много курит / И до утра не доживет», интонации делаются спокойнее, а стихи, на мой вкус, лучше, ровнее и чище. В первых частях есть удачные двусмыслицы («И найдя единственный рубильник, / Рубит свет и падает во тьму» с внезапной рубкой света), выпадение сказуемого из предложения «…любовь, как старенький пароходик, – / Нам с тобою больно своим винтом», и своеобразные реверсы образов, например, когда несколько раз в разных стихах попавшийся «разрыв шаблона» наконец оборачивается «разрывом мениска», и гротескный эротизм: «Поскворчит и ляжет, раздвинется, точно циркуль, / И моя тоска сконцентрируется в конце».

В третьей части после романтической мрачности появляется новая мысль: «Я еще поживу, из-под ложечки вынувши тьму». И действительно хорошие стихи («Продышать окошко, взглянуть на градусник…», маленький коктебельский цикл «Туда», и «Загорелые глухонемые…», и два финальных), большой легкости и естественности, как будто поиск звука, нетривиальной рифмы, сложного образа, прочей формы наконец закончился и началась речь «как из воздуха связанный свитер». Вот и славно.

Южная Сибирь. Улан-Удэ. Аюшеев

С Булатом Аюшеевым сложнее. В 1980 году он поехал в Ленинград, чтобы стать психологом, но не поступил и вернулся в село Дырестуй Джидинского района Республики Бурятия быть совхозным пастухом. В 1981-м поехал в Томск, чтобы быть биологом, но стал геологом, а через год снова вернулся в Дырестуй совхозным пастухом. В третий раз Аюшеев поехал в Хабаровск, чтобы в тамошнем меде стать педиатром, но вместо этого начал читать французских экзистенциалистов, писать стихи и вернулся в Дырестуй (середина 1980-х – как раз то время, когда «один Жан-Поль Сартра лелеет в кармане и этим сознанием горд»[2]2
  Гребенщиков Б.Б. Трактористы.


[Закрыть]). Так, объехав родину от Ленинграда до Хабаровска, он остановился в середине ее нижнего края, в Иркутске, закончил местный филфак, но в Дырестуй школьным учителем возвращался множество раз, даже когда к концу 1990-х перебрался в Улан-Удэ. Теперь он главный редактор журнала «Байкал» и у него вышла первая книжка стихов – «Легкий и деревянный кот». Очень маленькая: шестьдесят четыре страницы, сорок одно стихотворение – написаны за двадцать лет. Поскольку книжка первая, а публикации были в основном в региональных изданиях (этот единственный сборник тоже издан «Республиканской типографией» в Улан-Удэ), критики об Аюшееве нет или так мало, что сложно найти. Между тем это прекрасные стихи.

Начав с силлабо-тонического стиха, Аюшеев состоялся как верлибрист, но в его верлибре может вдруг попасться рифма-другая, чаще ассонансная, или ритмичная строчка, а затеянный парафраз ахматовского «я пришла к поэту в гости» вдруг прирастет пятистрочной строфой и лопнет шестистрочной с грамматическими аномалиями и избыточными рефренами: «Жизнь большее и страшнее, / и когда, в глаза осмелясь / посмотреть ей, просыпаюсь, / долго, долго просыпаюсь, / страшно, страшно просыпаюсь, / просыпаюсь – мамы нет». В результате получаются стихи подкупающе-синтетические, вбирающие в себя бурят-монгольскую и серебряновековую традиции, национальное певучее шаманство и постмодернисткую иронию и тоску. В результате получается примерно так: «На пятом этаже большого магазина Номин / в книжном отделе / увидел – Жеймс Жойс. “Дублинчууд”. / Полистал, нашел любимые “Землю” (Шороо) / и “Личины” (Хурамчдуур). / В “Хурамчдуур” мальчик, / за которым гонится разъяренный отец, / кричит “ава, ава!” и обещает помолиться Цаган Дара эхэ / (я помолюсь за тебя… я святую деву попрошу)» и от этих переводов с переводов возникает ощущение донационального языка.

Аюшеев рассказывает истории в стихах (он вообще прекрасный рассказчик). Но всегда эти истории полны фантасмагорическими персонажами и странными событиями, в них выворачивается наизнанку логика реальности, и жизнь, смерть, нищета, успех у читателя становятся фрагментами общего абсурда: под Новый год бомж Нима вылезает из-под люка как из преисподней и «Где-то бомбочки взрываются, / но пушист так снег и соединения его еще так новы, / что по снегу ходить страшно. / Тук-тук – стучит кровь в голове. / “Шапку, – думает Нима, – шапке”». В Алтан-Булаге, пока жена и пятеро детей молятся, встав в порядке убывания перед божницей, этнограф и буддолог профессор Цибиков (живой профессор и персонаж стиха) курит и мукденские воспоминания его теснят: «Наконец обида стала так невыносима, / что Цибиков достал из коробочки хорошую бумагу / и принялся писать тоненьким пером по-старомонголь-ски. “Я, бывший казак Российской империи / Цаган-Усунского караула Дамдин-Дугар Цибиков, / родился в г. Троицкосавск в 1874 году / и был призван на действительную службу / из караула Киран в 1895 году”. / Цибиков задумался. / Его теперешнее жилье походило на скворечник. / Позади дома был разбит жалкий огород», – чем не проза? Да ничем не проза. «По утрам полосатые дети молча щипали сорную траву. <…> На свет луны, падавший в единственное оконце, старались не наступать». Конечно, я ничего не знала о Цибикове до этого стиха. И совсем не уверена, что речь в нем именно о Гомбожабе Цыбикове.

Аюшеев мягок в интонациях и почти исключен из стихотворений сам. Это, безусловно, лирика. Но в ней едва уловим автор. Всего одно любовное стихотворение, да и то я могу ошибаться («То есть ты, как озеро или река…»). Редко появляющийся и сильно стертый биографический план стихов. Ни ярости, ни жалобы, ни страха смерти, ни осуждения, ни болезненного сострадания – «Живите, как хотите». Пожалуй, мир и покой, наконец наставший: «Ну пусть мы такие корнеплоды, / пусть наша форма зоо была, / но чувства-то мы имели из книжек / и к ним простирали свои вымышленные тела».

Чем закончить маленький сибирский обзор с такой выборкой, как эта? Общую мысль позаимствую у Булата Аюшеева, лучше сформулировать не получится:

И Ольга Смолина,

 
Учительница Выдринской школы,
И Иван Геймур из Култука,
И Виктор Чижиков из поселка Селенгинск,
И Папирняк Михаил Степанович,
Автор книги «Они сено не косили»,
Тоже написали хорошие стихи.
 

«Октябрь», 3,2015