Текст книги "Инстинкт просвещения"

Воздух на солнце прожарен, пух тополиный мелькает:

– Где же твои вологжане?

– За гаражами под облаками на молоке с мотыльками.

Ната Сучкова

В Вологде есть памятник Рубцову, остро-тоскливый. Он стоит в начале сквера, сквер у него за спиной, перед лицом – бессмысленные строения и ресторанпоплавок, по правую руку крутой берег и река, по левую – проезжая часть. Он стоит, такой как будто маленький и растерянный, в лихом шарфе, с аккуратным чемоданчиком, и не знает, что теперь делать, куда идти. Я езжу в Вологду много лет, раньше стояла и подолгу смотрела на него, теперь стараюсь обойти, не смотреть.

В Вологде есть памятник Батюшкову, мучительно-странный. Он стоит, спешившись, рядом с конем, перед ним Соборная площадь, за ним – крутой берег и река, огромный конь опустил голову и щиплет воображаемую травку, а Батюшков рядом с ним такой маленький и растерянный, стоит и не знает, что теперь делать, куда идти…

Мой первый приезд пришелся на время личной болезненной растерянности и тоски – что делать, куда идти. Приехала в вологодское отделение СРП на фестиваль «Плюсовая поэзия», никого там не зная, и получила что-то вроде прибежища. С 2012 года съездила к ним семь раз.

За это время творческие семинары вели Михаил Айзенберг, Светлана Василенко, Евгения Вежлян, Александр Переверзин, Алексей Кубрик и другие достойные люди, книжки презентовали с десяток поэтических издательств, СП обзавелся деревянно-кружевной резиденцией и начал издательский проект. За это время Лета Югай получила премию «Дебют», а Наталья Мелехина – кучу других премий, Антон Черный уехал в Америку и вернулся, по пути перевел книгу стихов Георга Гейма и два тома немецких и английских поэтов Первой мировой, Наталья Боева перестала писать стихи и пошла работать в Музей кружева, а Мария Суворова пошла работать культурным журналистом на местное телевидение, но стихов писать не перестала. У Наты Сучковой вышло три сборника стихов, у Марии Марковой и Антона Черного – по два, у Андрея Таюшева – не меньше пяти тонких самиздатовских книг. Как будто целая жизнь прошла или большой ее кусок.

О них писали Елена Титова, Андрей Пермяков, Максим Алпатов и Марина Гарбер. Но исследовать вологодскую литературу начала 2ООО-х как единый живой организм давно уже хочется (насколько я слышу – не мне одной) и однажды придется. Просто не в этот раз.

В этот раз только несколько слов о новой книжке Сучковой. Книжка воймеговская – Сучкова в этом последовательна, очень маленькая – тридцать семь стихотворений, плотно тематически и интонационно организованная.

Она разом про вологодские окраины и литературу, в ней облака из молока, молоко из ваты, вата из молочной пены, ватник носят Мандельштам и деды пригорода, по облакам ходят и окают коровы, Пушкин переписывается с Дельвигом в Instagram, а «над зеленой Русью» летят велосипед, самокат и синий трактор «Беларусь».

За дорогим мне Натиным голосом звучат другие дорогие голоса: с самолета пересаживался на самокат и доезжал до последнего березнячка герой Олега Чухонцева в «А березова кукушечка зимой не куковат…», в тракторе «Беларусь» вил гнездо монах Вера у Дмитрия Строцева. Во фрагменте «он потом наверняка – выдержал ли лед? – / у прибрежного ларька за угол свернет» мне послышалось «Синеватое облако…» Георгия Иванова, и интервью[3]3
  Вестник ВоГУ. – 2019. – № 3 (14). – С. 64.


[Закрыть] Людмилы Егоровой с Сучковой мою версию подтвердило.

Интервью вообще познавательное, многое в стихотворениях Сучковой объясняющее. Кто эти бабы Нюры, бабы Вали, дед Никола, дед Борис, может быть, для текста и не важно – какие-то родственники, несложно догадаться, – но читателю необходимо понимать, почему они имеют такое значение в мире автора, почему так важно их вспомнить, описать, наделить голосами, ненадолго оживить и «котиков, схороненных Люсей», и Люсин умывальник.

В том же интервью Сучкова вдруг говорит: «Прошли те времена, когда меня смущали приблизительные рифмы, отпала необходимость <…> “строить забор” – когда рисуешь схему ударно-безударных слогов, чтобы шаткое сооружение стиха не завалилось на соседский сарай. Завалится – так и славно». Теперешние рифмы небанальные, приятные на слух и ассонансные (диссонансной, кстати, ни одной). Размер может от строфы к строфе измениться, д-стопный может стать 5-стопным, усеченный – полным, цезура может побыть да и сплыть. Выглядит ли это как решение конкретной художественной задачи? Нет, сейчас не выглядит. Сейчас выглядит как этап. Шаткое строение чуть кренится, потому что автор ослабил гайки, но не падает. А хочется, чтобы уже упало, рассыпалось на щепы, а потом заново собралось в такое же, да не такое.

Разрушается родовая синтаксическая связь: «Шарик стеклянный, ларек оловянный, /я – буратино твоя, деревянный», «он на синем летит “Беларусе”». Формально разрушение оправданно. Буратино и в самом деле любого рода, он кукла с окончанием среднего, а трактор действительно мужского. На синего белоруса я интуитивно согласна, летал же Вакула на черте, но вот «Беларусь» мужского рода пережить сложнее. В «Деревенской прозе» (2011) и «Ходе вещей» (2014) я таких вольностей за автором не помню – но хорошо, что они есть.

И последнее наблюдение: читаешь, убаюканный подробностями советского быта с алюминиевыми подойниками, чугунными ваннами и прочими кадушками, а иной раз вздрогнешь – встретишь строчку, обрушающую всю «деревенскую прозу»: «первоклассники целуют медвежат». Ну хорошо, обычные первоклассники, может быть, даже советские, и обычные медвежата, которые, конечно, в Вологде ходят по улицам, или даже олимпийские медвежата на открытках к 1 сентября, ну целуют они их, может, от радости, что снова в школу, я не знаю. А потом догадаешься, что происходит на самом деле. Это Кристофер Робин уходит от нас – из мира алюминиевых подойников. И целует их на прощанье.

Вся книга тогда звучит как прощание с прежней эстетикой, потому что «вытряхивай свою убогую / и понимай, что вырос ты / из фрака, из шинели Гоголя» и выплыл в открытую воду…

 
и дернется вниз ресторан «Поплавок»,
и рыба попалась большая.
 

«Вопросы литературы», 9,2019

Стихи вологодской поэтессы Марии Марковой – разговорная речь, изящество метафоры, тонкая лирика, доверительная интонация, нежность к миру, мягкий, как сквозь облака, свет.

Сборник – если считать с самиздатовскими, то третий, – большое прощание с детством, с его сложностью и легкостью – и полное осознание его невозвратимости. В нем знакомая трогательно-грустная интонация просьбы («детское прозвище вслух бы мое назвали / дали с собою бы сладостей мне в кульке») и детский удивленный взгляд («Жизнь – бездарность, сводня, грамотейка – / я тебя, безделицу, люблю»).

Но сборник рубежный – мотив некой «черты», отделяющей детство от остальной жизни, настойчив: «Всех нас детство слегка опалило, / подменило, к черте подвело» («Говоришь, говоришь, и впустую…»), «О, этот возраст! Ты еще дошкольник, / тебя подводят к самой кромке леса, / потом толкают – и бегут назад» («Еще бы вышло что-нибудь из жизни…»).

Сведение счетов с детством за всю его остроту и непереносимость, и одновременно – отдавание детству всех неоплатных долгов. За бесконечное лето, бесконечные зимы, за всех «жуков своих, бабочек ломких, стрекоз, цветов разноцветные головы», за ягоды, речки, рябины, половицы деревянного дома, безграничную (потому что ворованную) детскую свободу, за пронзительное детское одиночество и злое детское братство.

 
Это память не плачет, не просит,
только узкую ленточку вьет,
только белые платьица носит,
только детские песни поет.
 

(«С высоты, – и с такой, что не страшно…»)

И вот еще:

 
Что ты видишь? Ни дома, увы, ни лета.
Износились платья, исчезла плоть
 

(«Дай мне руку, пойдем породным и близким…»)

Платье здесь неслучайно. Образ девочки в беленьком платье Маркову преследует, равно как и девочки, подведенной к краю леса, оставленной в лесу, заблудившейся так, что вся жизнь стоит высокой сосновой стеной вокруг нее – и ничего не видать, и куда идти – не ясно: «Но повтори – лес, лес, река и мостик» («Соломинка»), «Твои сосны сияют на вырост, / нам на вырост, на вынос, на рай» («Пели ангелы, птицы взлетали»), «Где ты, Ирочка, где? Спишь ли в травах шумящего леса…» («Ирочка»), «и обморок у леса на краю» («О покинувшей меня музыке»). И, наконец:

 
Меняется все так непоправимо,
что некуда становится идти.
Тебя любили в детстве – херувима —
за яблоко твоих пяти-шести.
 
 
Потом забыли, вычерпали, съели,
не разбудили, бросили в лесу,
и стала жизнь высокая, как ели,
и стала смерть похожа на осу.
 

(«Соломинка»)

Все это, понятно, наследство мандельштамовского «только детские книги читать» с его качающимися в туманном бреду высокими темными елями. Смерть, похожая на осу, остается собой тоже от стиха к стиху, впившись в авторский мир.

 
Я сказала: осы, не летайте
Над сладчайшим сахарным песком, —
И достала беленькое платье
С кружевами, с узким пояском.
 

(«Осы»)

Девочка-Смерть, «как стрелочка остра», приходит к Марковой в гости, «грызет орешек и леденец грызет», и неуклонно вырастает. Так же (т. е. как напоминание о смерти) надо понимать и частые у Марковой слова «жало», «ужаленный», «иголка», «уколотый».

Кроме смертельных ос у Марковой есть пчелы – «жало критской пчелы», «укус пчелы и бьющееся сердце», «Пчела Паганини», «память, пчела повивальная» и даже «Пусть в саду, над лугом и в лесу / пчел моих за то, что рядом были, / держит этот воздух на весу / легче легких ангелов и пыли». Вот эти-то пчелы – греческие пчелы, выкормившие Зевса, пчелы – души умерших, пчелы – птицы муз, «пчелы Персефоны» Мандельштама, но, вероятнее всего, не только. Вероятнее всего, весь этот ад и этот блеск пчелиный – воденниковский.

Вот лишь несколько примеров интонационных, ритмических и текстуальных совпадений, никак не относящих к собственно пчелам, но (по их общему числу) позволяющих предполагать и такой исток образа.

Стихотворение «Ирочка» – «Помню, все мы бежали к реке, / в ослепительном солнце горели, / на своем языке щебетали / и летели, летели с горы» – отсылает к «Черновику» Воденникова: «^Мы стоим на апрельской горе – в крепкосшитых дурацких пальто». И «пальто» сразу находится, у той же девочки, но в соседнем стихотворении: «над Ирочкой в пальтишке тесноватом» («Сойти с ума и вырасти над домом…»), и к нему в пару встает «советское пальто» Логвиновой – с полубуханкой рижского за пазухой из «Когда зима, то по дороге в школу / Еще темно, и колокол звонит». И если эта параллель – слабая, неочевидная, то есть и более явные.

Вот дети в «Ирочке» находят землянику у Марковой:

 
А теперь никого не найти,
но из пестрого гомона, крика
выделяется голос один —
земляника, – зовет, – земляника.
<…>
Земляника, – шепчу, – обернись,
руки сладким испачканы соком,
грузный птенчик двора, что нам жизнь,
искупавшимся в смерти высокой.
 

А вот сыплется та же земляника в «Черновике»:

Потому что всех тех, кто не выдержал главную битву,

 
кто остался в Париже, в больнице, в землянке, в стихах под Москвой,
все равно соберут, как рассыпанную землянику,
а потом унесут – на зеленых ладонях – домой.
 

В посвященном Андрею Нитченко стихотворении «Нежный Андрей недужный» есть строчки: «пишет: «Я весь воздушный – / облачком в рукаве…». И нельзя не вспомнить:

 
– Это кто ж, интересно, у нас
тут такой неземной и нездешный?
– Это я, это я тут у вас – весь такой неземной
и нездешний, потетешкай меня, послюни, ткни мне в пузо цветной карандаш.
 

– из «Единственного стихотворения 2005 года» Воденникова.

Кроме того, стихотворения Марковой населены персонажами. Это частый случай в современной поэзии, это, вероятно, своеобразное эхо эпоса в лирике, очень личного, даже частного эпоса. Но дело в том, что Женя, Вера, Рая, Тоня, Коля, Ирочка, Елена, Тома, тетя Клава, Гриша, Андрей, Нинушка выходят из стихов Марковой почти так же, как из стихов Воденникова не так давно выходили «Оля, Настя и Рома, и Петя и Саша, и хрен знает кто», и «нежный Андрей недужный / в Городе на Неве» Марковой пишет почти так же, как «приходит Антон Очиров» и «стрекочет Кирилл Медведев». Вот и еще пример интонационной близости: «Я писала о девочке Жене / с красным яблоком в бледной руке» у Марковой и «Я хотел рассказать тебе там, / а теперь расскажу тебе тут / про двух мальчиков, двух медвежат, про двух девочек, Рому и Настю» в том же «Единственном стихотворении 2005 года».

Но попадается и Воденников более чем десятилетней давности: «Вот так и мне не то чтоб неприятно, / что лично я так долго шел на свет» из «Так дымно здесь…» легко узнается у Марковой в «Еще бы вышло что-нибудь из жизни…»: «Вот так и жизнь – подходишь к самой кромке…».

Когда разговор касается поэта с подобным уровнем владения стихотворной техникой, с самостоятельной интонацией, с полноценным поэтическим миром, речь о подражательности, сознательной или нет, не идет. Но созвучность, даже в каком-то смысле наследственность, тут заметна. В стихах Марковой сливаются несколько голосов, и если вдруг, помимо собственно авторского, расслышишь тот или иной, узнаешь его, то интересно, что с ним будет дальше, куда он поведет автора, насколько заглушит или же – куда его поведет автор, куда заставит идти и когда расстанется с ним, если расстанется.

«Знамя», 7,2013

Сарпи

Ударение на «а» – Сарпи. Мы живем на турецкой границе. Границу видно в окно. Ну, то есть вот прямо на КПП. По морю ходит пограничный кораблик.

На нашей стороне стоит православный храм, в нем над дверью ласточки свили гнездо и мечутся вдвоем под куполом, в самом куполе. Венчаная пара. Людей в нем нет. И вообще ничего нет. Свечи ставят в песок, Таня такого раньше не видела и ей нравится. Чередой спят фуры, за фурами строй ларечков с хачапури и обменом валюты, одно роскошное казино, большой общественный туалет и скромная вывеска этнографического музея. Надо посетить. Есть большая новая красивая школа.

За неделю мы видели дельфинов, светлячка, шершня, ящерок, чаек, баклана, горихвостку, зябликов, серую белку.

На турецком берегу пришвартована пограничная лодочка и стоит мечеть. Ночью она горит синим. Муэдзин славит Аллаха.

Фестиваль

Когда Таро сказал «а давайте соберемся в Батуми и почитаем друг другу стихов», это звучало как приглашение в рай. Предлагались море, солнце, вкусности, вилла на берегу и вечерние чтения. К моменту, когда мне нужно было принять решение, уже согласились Цветков, Кенжеев, Гуголев, Грицман, а группа «Ундервуд» – раздумывала. В Москве кончался февраль, и все перечисленное звучало обещанием счастья – только жить и ждать, когда же оно сбудется.

Теперь мы все ходим и начинаем наше знакомство друг с другом словами «когда Таро сказал».

На банкете открытия я сижу между Леной Мандель и Таней. Дома Таня уже несколько лет варит сыр. Лена любит сыр. Вот сидят они и спорят, буррата это или не буррата. Долго. Страстно.

Это не буррата. Это надуги.

Это Гуголев сказал.

Первый день фестиваля. Я облилась кипятком, не искупалась в море, потому что капитану было негде бросить якорь, не курила сигары, потому что не курила, спросила Лешу, почему он приехал без обещанной блондинки, а потом официантка Hilton’a облила меня красным вином.

А Таня, катаясь на кораблике и слушая монолог посла Монголии во Внутреннем Китае об Александре Невском, внезапно попросила его говорить не так экспрессивно.

– Вы могли бы говорить несколько менее эмоционально?

– ?

– Я имею в виду, без хуев.

– А я не с вами разговариваю, – сказал посол Монголии во Внутреннем Китае. Это была правда, он разговаривал с Гуголевым.

– Конечно, – сказала Таня. – Но солнце и жаркая погода не позволяют мне пересесть так, чтобы вас не слышать.

Когда стемнеет, мы еще купаться пойдем. Нас течением снесет на турецкий берег, а обратно нас, беспаспортных, мокрых и голых, не пустят.

Махунцети

Это трансаджарская трасса. На ней сливаются Чорохи и Аджарисцкали. Чорохи зеленая и турецкая. Аджарисцкали глиняная и аджарская. Чуть выше по ходу трассы водопад Махунцети и мост царицы Тамары. Мы едим и пьем, пьем и едим, едим и пьем. Юлик и Таня проводят ежедневную дегустацию люляк с долгим обсуждением в лучших традициях компаративистики. Дегустация в течение дня. Обсуждение, как правило, утром, за завтраком. Правда, сегодня я воспела им блины, обмакнутые в горячие шкварки на сковороде, и перебила аппетит.

По утрам нам подает Зураб. Сегодня Зураб спросил, папа ли мне Юлик. Я сказала, вовсе нет. Зураб очень удивился: неужели дядя?

Рассказала Юлику кусочек семейной истории про поселок Балей-Золото. Он и правда очень похож на моего дедушку Гогу. Но так не опишешь.

Намме

Дом, в котором родился Фридон Халваши. Нас встречает его сын Заза Халваши, грузинский кинорежиссер, и племянница. Племянница очаровательна, хочет обнять меня и фотографироваться со мной. Заза смотрит в глаза каждому, протягивает руку для рукопожатия, еще раз представляется: «Заза», – и слегка кланяется.

Идет дождь. Крупные редкие капли.

Таро читает свой перевод стихотворения Халваши о Тбилиси, и он тут же признан куда более удачным, чем евтушенковский. Евтушенко смотрит на нас, очень юный, с фоточки на стене. Но все подходят к портрету Бэллы и говорят: «О! Бэлла!»

Заза разливает домашнее белое сухое кислое и немножко шипучее вино. Грицман что-то пишет за столом Фридона в гостевой книге.

С нами ходят монголы. Мы понимаем, что это не наши монголы. Жена Зазы говорит: нет, это не ваши. Это наши монголы, они не монголы, японцы. Они у Зазы фильм купили для фестиваля в Токио, в июле – и вот приехали тут дела доделать.

Речь о «Намме», номинированном на «Оскара» как фильм на иностранном языке. В нем грузинская целительница, о которой Зазе рассказывала бабушка. С бабушкой нас не знакомят.

Марани

Марани по-грузински – винный погреб. У Важи гостиничный бизнес, а вино – только хобби. В год Важа делает двадцать тысяч бутылок вина – это мало. Это семейная реликвия, винный кувшин – Важа гладит его и обнимает – квеври.

Это погреб. Марани. Священное место и в этом нет богохульства. Грузия маленькая и много воевавшая страна, но и в войну тоже хочется жениться и венчаться. Часто грузинские священники венчали в винных погребах – и там же праздновали.

Это ркацители – белое, сухое, простое (по мне – на удивление пустое вино). Это хихви. Один из самых старых сортов в Грузии. Древнее вино. Белое, сухое, мутное (кислое, заслуженное и пустое).

Это алазанская долина. Белое, полусладкое (как по мне, так круглое вино с сильным поверхностным натяжением. Пить вполне можно, полюбить – нет). Все любят алазанскую долину. Поднимите руки, кому нравятся полусладкие вина. Грузин не любит полусладкие. Вот Сталин любил полусладкие, для него и сорта выводили – семинарист, не грузин.

Это флирт. Розовый полусладкий купаж, который Важа долго не знал, как назвать, и продавал безымянным. После грузинского фестиваля молодой поэзии оно называется «Флирт», а на контрэтикетке у него стихотворение молодой грузинской поэтессы в переводе молодой грузинской переводчицы. (Флирт оказался отличным купажем и мы его купили домой.)

Это аладастури. Красное сухое. Его пьют мусульмане, покупают мусульмане и любят мусульмане. Его разрешает Аллах (Allah dastur?). Это легенда.

Это саперави. Красное сухое глубокое плотное вино. Сильный антиоксидант. Никто не пьет саперави, зачем. Саперави – это так, глоток, помощь. Кто станет пить саперави, если есть молодые белые вина. Грузины вообще пьют белые вина. Вот хихви. Вот ркацители.

Когда Важа говорил тост к саперави, я поняла, что сейчас заплачу. Хотела оберечь своих сотрапезников и предупредила их: я сейчас заплачу. А они сказали: «Лена, мы давно уже плачем». Саперави – трагическое вино.

Квариати

Какой-то странный день. Фестиваль закончился, мы позавтракали с теми, кто еще был с нами, посмотрели серию «Моста», собрали вещи и отъехали от границы на 6 км из Сарпи в Квариати. В музей с лазами не сходили. В Турцию не сходили. В монастыри не поднялись. Ничегошеньки не сделали. Оставили чемоданы, ушли на море, два раза доплыли до буйка и обратно, съели порцию баклажанов и лаваш на двоих, а потом я уснула прямо в кафе, в тенечке, у Тани на коленях. Мне снились сны и ноги мои висели с перила. Во сне я чувствовала, как отваливается нижняя челюсть, и не находила сил ее поднять. Таня меня не будила. И официанты не будили. Три с половиной часа. Умаялась детка за фестиваль.

Съела на ужин пять абрикосов. Еще серию «Моста» и спать.

Тут цветут магнолии. Вы не видели, но это как если бы на кленах распустились белые пионы.

Тбилиси

Опытным путем установлено, что субтропики не для меня. Тбилиси прекрасен.

Мы живем в большой двухкомнатной квартире на улице Паоло Иашвили. Я привыкаю к именам. Иашвили дружил с Мандельштамами и принимал их в доме писателей. Ладо Асатиани был художник. Шалва Дадиани был переводчик. Иван Мачабели перевел Шекспира. Эти милые британцы, брат и сестра Уордропы, выучили грузинский, ездили в Грузию и писали книжки о Грузии в целях просвещения Европы.

Мы вышли из поезда, как меня окликнула незнакомая блондинка, Хатуна, попросила сфотографировать четверостишие на фестивальной футболке. Сказала, всю дорогу смотрела, читала, очень понравилось. Так стихи Тариэла Цхварадзе поездом уехали в народ:

 
Что ты пророк и душ ценитель,
Забудь и помни лишь о том,
Что есть в Батуми та обитель,
Где грусть смывается вином!
 

Лuterramypa, 14 сентября 2019