Текст книги "Инстинкт просвещения"

В 2009 году мы ездили на «Киевские лавры». Тогда Шоте Иаташвили вручали премию, он читал со сцены и летел над сценой. Я только помню, что читал «Жэн-щи-на лэ-тит», медленно, как-то так растягивая, по-русски, и совсем немножко, буквально одно стихотворение, по-грузински. В белой блузе, наклоняясь над микрофоном, поднимаясь над ним и летя. Мы потом подошли к Ирине Барметовой сказать спасибо (потому что это «Октябрь» организовывал в 2004 году «Малый шелковый путь поэзии», прошедший через Поти и Батуми, и это в «Октябре» 2005 года вышла первая большая «грузинская подборка», и спасибо наше было сильно запоздавшим), а она ответила, что мы зря не оценили Нику Джорджанели. Может быть, мы зря.

Теперь вот можно оценить двадцать семь грузинских поэтов на шестистах страницах книжки-билингвы. В Доме Брюсова на презентации «Антологии новой грузинской поэзии» читали переводчики (всего четверо из тридцати): Ирина Ермакова, Анна Золотарева, Максим Амелин и Глеб Шульпяков. Представляли книжку составители Шота Иаташвили и Максим Амелин. Из собственно авторов был вот только Иаташвили – и много рассказов очевидцев. Так вечер и прошел, в жанре баек и свидетельств.

Это современная грузинская поэзия – явление в известном смысле удивительное: началась как продолжение византийской традиции, развивалась в русле персидской, а потом впитала в себя весь 20 век европейской поэзии (грузинские поэты «свободно обращаются со всем запасом мировой поэзии» – утверждает предисловие). Под современными составители понимали авторов, вошедших в литературу в 1980-х годах, в эпоху перестройки, и позже, до 2010-х, независимо от даты их рождения – неподцензурную и новейшую поэзию Грузии.

Это Георгий Лобжанидзе (1974) – Он преподает арабский и фарси в Тбилисском университете. В Грузии вообще сильная арабистика. Он лет десять назад перевел на грузинский язык Коран. А раньше перевода не было? Почему не было, был, но он был с французского. Это стихотворение я однажды слышала – вероятно, Ермакова его читала, но где? когда?

 
Господи, благослови старую мою возлюбленную,
Этот лотос, вынырнувший из болота,
Бело бьющийся во всеобщей темени,
Так растолстевшую теперь,
Сделай ее еще толще,
Изуродуй,
Чтоб ни один смертный не пожелал ее,
Не взглянул, не коснулся, не поцеловал, не приласкал.
 

(«Лотосовый колокольчик», пер. И. Ермаковой)

Это Котэ Кубанеишвили. Его все знают. С ним и выйти из дома в Тбилиси невозможно: будут подходить люди, говорить, говорить, просить автограф, доставать из кармана книжки двадцатилетней давности, просить подписать листок бумаги для малого ребенка. Еще тяжелее встретиться с ним на улице случайно. Он достанет блокнот или листочки и станет читать новые стихи, может читать пять минут, может и двадцать. Говорят, он грузинский Иртеньев, но это неправда. Да, это он сказал, «чечен – вечен, рашен – страшен» и «сейчас мы немного покушаем, а потом пойдем кушать», но он не Иртеньев. Я так поняла, он, скорее, грузинский Быков – он пишет сатиру в стихах для газеты. Но пишет и лирические стихи.

 
ты нужен всем прощай мой дорогой
ты совершенство – к пошлости людской
ты глух – и к суете и к славословью
разлука тяжела но я привык
ты увлечен всемирною любовью
и что тебе грузинский мой язык
 

Это было – нет, как раз не лирическое, это «Прощание с долларом» (пер. И. Ермаковой).

Это Гага Нахуцришвили (1971). Гага пишет просто, кажется, что просто, он пишет ритмическим стихом и не гоняется за изящной рифмой. Гагу все любят. Если вдруг кто-то не любит Гагу, возможно, ему пора к психологу. Гага пишет пьесы для кукольного театра.

 
Сколько по жизни бредешь, а почти не привык,
нервно гадаешь по снам, по гуду эфира.
Чувствуешь ветер – надо поднять воротник,
прятать лицо от себя и от мира.
Чувствуешь – время другое. И это пройдет.
Люди меняются – место им в легионе.
Снова слоняться, влипая в земной оборот
плоскости-круглости, нежности односторонней?
 

(«Бродяга», пер. И. Ермаковой)

Это Звиад Ратиани (1971). Он переводил на грузинский язык стихи Т. С. Элиота, Р. М. Рильке, Э. Паунда, К. Сендбер-га, У.Х. Одена, П. Целана, Т. Хьюза, М. Стренда, Д. Уолкотта, Ш. Хини. Звиад, наверное, лучший грузинский поэт. Бахыт Кенжеев давно и уверенно это говорил, но я не знала, что отвечать. Пожалуй, вот и знаю, что он прав – Ермакова читала свой перевод потрясающего стихотворения про черные одежды:

 
черные брюки и черный свитер,
ношенное дедом моим и моим братом
укороченное черное пальто
(была еще кепка, но потерялась),
в которые влезаешь осенью
 

(«Зимняя анкета», пер. И. Ермаковой)

Это длинный верлибр, его не привести целиком, и его, кажется, негде прочитать, кроме как в этой антологии. Я от Кенжеева помнила, что Ратиани работает в какой-то немыслимо романтической профессии типа спасателя горных экспедиций или метеоролога. Все перепутала: монтажником станций мобильной сети. Но, может быть, действительно в горах.

Это Заза Тварадзе, умерший в 2007 в 50 лет. Выбирая авторов, Амелин проводил анонимное анкетирование среди грузинских поэтов – просил назвать 10 лучших. Мало кто не назвал 10, много кому не хватило 10 пунктов, но по сумме голосов победил Заза Тварадзе. Это Заза Тварадце, которого однажды то ли услышал в переводе, то ли прочитал Дмитрий Александрович Пригов – и читал потом, не мог остановиться.

Вот это, видимо, визитная карточка автора для русскоговорящего читателя – вдруг напомнила рассказ Эдгара По о страшном чудовище, видимом сквозь окно:

 
Мир посмотрел на меня из проема фрамуги,
как на врага и лжеца, упрекая безгласно,
а по углам копошились бескрылые мухи,
горбясь и крючась, и злобно шептали: «Ужасно!»
Ужас и жуть им горошины глаз распирали,
глаз, состоящих из черных полосок и белых,
раструбы ли хоботков иль тугие спирали
дыхалец их, то бегущих, то оцепенелых.
Выглянул я из окна – одиноко дремучий
старец с котомкой шел прочь от греха и соблазна,
а по карнизам, размножась, бескрылые мухи
ползали, жвала сужая: «Ужасно, ужасно!»
 

(«Бескрылые мухи», пер. М. Амелина)

Это Ника Джорджанели (1978). Его мама – русская, поклонница Бродского, и в его поэтике влияние Бродского присутствует. Вероятно, поэтому оно так явственно слышно в переводах Максима Амелина с грузинского.

Это Шота Иаташвили (1966). Он автор восьми поэтических книг, четырех книг короткой прозы и четырех детей. Он недавно закончил переводить «Дженерейшн Пи» на грузинский. Она скоро выйдет. А раньше перевода не было, нет.

Это Майя Саришвили. Ей говорили,

 
говорили, что четверо это слишком!
Что, хотя бы от двоих, нужно было избавиться.
 

Но она:

 
все не могла решить, от которых,
они, меж тем, выросли,
дотронулись пальчиками до моего лица,
сказали «мама»
 

(«Жесткий ответ», пер. А. Золотаревой)

Это – Шалва Бакурадзе (1973) – Он поет, когда читает. Скорее поет, чем читает – входя в транс и вводя в него зал. – Наверное, как Строцев, – подумала я. Строцев ведь тоже летит над микрофоном. Только он тяжелый. Как читает Бакурадзе – я не слышала, хотя и Золотарева, и Иаташвили старались воспроизвести, но вот цитата первого же стиха из антологии:

Никогда не стриги мою книгу, в ней ни одно

 
Слово не будет лозой без тебя. Это вино
Долго искал, подбирая землю, солнце, дожди,
Каждую строчку с любовью к тебе прививая.
Мой виноградник цветет, склон оплетая волной,
Трепетных листьев живые страницы срываю
Бережно и прижимаю к груди.
 

(«Виноградник», пер. И. Ермаковой)

– и уже можно подумать о параллелях с ранним Строцевым.

Это Зураб Ртвелиашвили. Это Андро Буачидзе. Это Софико Кванталиани. Это чача, вино, виноград.

Для проекта «Культурная инициатива», 2014

Глава третья,
о премиальной жизни и поэзии

В третий четверг ноября традиционно празднуется День Просветителя, а Премия «Просветитель» объявляет своих лауреатов. В этом году в РАМТе под «Паломничество» Ариэля Рамиреса (общеизвестное как музыка к «В мире животных») и шутливые рассказы об инстинкте просвещения, наличествующем у всех приматов, но нуждающемся в закреплении, биолог и писатель Евгения Тимонова и книжный критик Константин Мильчин объявили победителей в седьмой раз. Ими стали:

– Ася Казанцева с книгой о том, что нам только кажется, будто мы принимаем какие-то решения и делаем какие-то выборы, а на самом деле мозг вертит нами, как хочет, но по законам нейрофизиологии – «Кто бы мог подумать? Как мозг заставляет нас делать глупости»

– и Сергей Яров и его исследование «Повседневная жизнь блокадного Ленинграда» – о том, как изменилось представление о нормах морали и нравственности, о «хорошо» и «плохо», о добре и зле, горе и радости, мужестве и любви в условиях, когда окружающая реальность стала не совместима с жизнью.

Другими претендентами на победу в номинации «Естественные науки» были книга Геннадия Горелика «Кто изобрел современную физику? От маятника Галилея до квантовой гравитации», работа группы авторов (Ижевский С.С., Лобанов А.Л., Соснин А.Ю.) «Жизнь замечательных жуков» и «Прорыв за край мира» Бориса Штерна. Из кратких благодарственных речей шорт-листеров выяснилось, что современную физику изобрел все же Галилей, жуки существуют 300 млн лет и готовы научить человека летным премудростям, внешнему пищеварению и разнообразию видов (их более 400 тысяч), а прорыв за край познанного мира возможен лишь умозрительный.

В гуманитарных науках интонации были менее жизнерадостными. Представляя книги Ольги Вайнштейн («Денди: мода, литература, стиль жизни»), Павла Поляна («Свитки из пепла. Еврейская “зондеркоммандо” в Аушвице-Биркенау и ее летописцы») и Аделаиды Сванидзе («Викинги»), лауреат прошлого года филолог и переводчик Виктор Сонькин всерьез говорил о конце света. Впрочем, сами авторы – о спасительной социальности и необходимой воле в периоды кризиса человечности в тоталитарных системах, в периоды войны, голода и отчаяния; о том, какое счастье написать свою лучшую книгу в 85 лет и посвятить ее североевропейским сагам; и том, остается ли Мэтт Тейлор, 12 ноября посадивший Rosett’y на комету Чурюмова-Герасименко, истинным денди даже в сексисткой рубашке. Кстати, правильный ответ – да, остается.

Вдохновения собравшимся добавило финальное выступление Аси Казанцевой, вдруг усмотревшей гендерные причины решения жюри: «Кажется, за все семь лет в “Естественных науках” никогда не побеждали девочки. И моя победа – это такой знак всем девочкам, чтобы они писали умные книжки». Веселые исследования Казанцевой в жанре «нейрофизиология для девочек» (см. журнал «Слон» за 18.11.2014) – хороший пример научной журналистики и занимательной науки, но том про жуков еще прелестнее – сплошь макрофотографии разноцветных красавцев редкого очарования.

Лuterramypa, 9 декабря 2014

Солнечным полднем весеннего месяца мая в столице нашей родины прошла встреча писателей и читателей, собравшая людей больше, чем все литературные события за год, взятые вместе. По разным оценкам, от двух до тридцати тысяч человек. По оценкам зарубежных информационных агентств (я сама слышала безымянное украинское радио) – шестьдесят тысяч.

Что же это было? Группе московских писателей показалось, что становится опасным пить кофе по утрам в кофейнях и гулять в городе, собравшись числом более двух, и они решили проверить свои подозрения – встретиться и пройтись по весенним бульварам от Пушкина до Грибоедова. На дружелюбное предложение Григория Чхартишвили откликнулся десяток человек. Но потом их стало больше. Злые языки скажут, что писателей привлек бесплатный пиар, а читателей – невероятно разнообразная автограф-сессия. Но так проста мысль, что нет причин не пройтись в выходной день в приятной компании, что я тоже ее подумала и пошла.

Чуточку опоздала, поставила машину во дворе Чеховки, увидела, что люди во множестве уже идут по Страстному, решила догнать и припустила, буквально обегая всех. А к самому Пушкину не пошла. В минуту добежала до Петровки, перешла ее с группой граждан числом человек в двадцать, чуть помедленнее прошла по бульвару до Трубной площади, а на Трубной поняла, что вокруг меня вообще никого нет.

Постояла на светофоре, а когда зажегся зеленый, стала переходить проезжую часть и посмотрела направо (рефлекторно, как в детском саду научили). Никаких машин не было. По проезжей части на меня шла народная лава. Я так и осталась стоять посреди пешеходного перехода, разинув рот. Примерно через минуту стало видно мельтешение в первых рядах. Еще через пару минут можно было различить, что не все люди идут – некоторые бегут бегом. Это фотографы и операторы пытаются обогнать гуляние настолько, чтобы успеть поставить треногу и сделать несколько эпохальных фотоснимков. Дул страшный ветер, ледяной, светило ослепительное солнце, я стояла посреди проезжей части Трубной площади, смотрела на людей и вытирала слезы со щек. Слезы – от ветра, но это, в данном случае, не важно.

Когда волна меня догнала, первые ряды, т. е. в основном, люди с камерами, перешли Трубную и тут кто-то крикнул «Стойте!» и вышел вперед, раскинув руки. Мы встали. Рядом спросили: «Почему мы должны стоять? Когда президент едет, мы же его пропускаем!» Организатор стояния ответил, что мы не президент. Ему возражали: «Мы ничем не хуже!» Он сказал: «Ок, кто хочет быть как президент, пусть переходит улицу». Наш случайный авангард остался стоять. Оглянулись. Гуляние пропускало автомобилистов, проезжающих бульварное кольцо.

Машины стояли. Перешедшие площадь человек сто стояли. Подошедшие к площади тысяч, на вид, десять – тоже стояли. Мы очень организованно и почти рефлекторно собрались цепью, взяв друг друга под руку. К автомобилистам вышел дяденька и жестом регулировщика показывал «поехали, поехали». Машины не трогались. Потом первая робко, осторожно, медленно покатила, покатила, перешла на вторую, – и радостно улетела в сторону Садового кольца. Следующие приветственно загудели хором и проезжали быстро и непрерывно гудя. Мы в ответ аплодировали.

На зеленый сигнал светофора продолжили прогулку. Поднялись к проспекту Академика Сахарова и, прежде чем форсировать его, обернулись. Люди с камерами закричали хором: «Стойте, пожалуйста!» Потому что мы оказались на горочке, а под нами было человеческое море. Жаль лишиться такого кадра. Поснимали, пошли дальше. Из окон слева в мегафон нас приветствовали скандированным «молодцы!». Мы рукоплескали.

Тут я встретила в толпе приятельницу (писательницу) и временно выпала из ажитации, обсуждая детей, внуков, автомобилизм, косы, ленточки, Ладогу, прочие глупости. У памятника Грибоедову человек пять скандировало «Гей-параду здесь не место!», но мастера слова организовано кричали «Фу!». До памятника Абаю Кунанбаеву мы дошли практически первыми, покурили в сторонке, попрощались, и приятельница моя ушла, а я осталась. Видела женщину с плакатом «отпустите Навального, заберите меня», она просила ее не снимать, говорила «Это не шоу, пожалуйста. Если вам нужно шоу, то идите туда» – и показывала куда-то в сторону самого Абая и толп мастеров слова.

Группа поэтов с гитарой (узнала только Льва Оборина) пела бесконечную импровизационную песню со словами «Абай, бай, бабай, Кунанбаев, Дубай, баю-бай, копай» и прочими рифмами. Я тоже хотела предложить им куплет, но вдохновение покинуло меня. Пели долго. Вдруг разнеслось «Акунин». Т. е. дошел невредимым. А чуть попозже донеслось «Быков». Лева закричал «Гандлевский» и «Рубинштейн», создав альтернативное настроение.

Под Абаем без звукоусиления разговаривали с людьми Акунин, Гудковы, Яшин, Шендерович, Быков, Пархоменко. Пришел Некто с пакетом помидоров, кинул одним в выступающих. Толпа закричала «Позор!», пакет тут же отобрали, Некто вытеснили, помидоры сдали на кухню лагеря протестующих. Ну, в самом деле, писатели же, цвет нации, чай, не артисты театра на колесах…

Под соседним деревом стоящие вкруг люди разных лет пели под аккомпанемент мелодики все песни из всех фильмов и всех мультфильмов. Кажется, абсолютно все спели. Особенно популярны были «Песня про зайцев» и все треки из протестного отечественного шедевра про бременских музыкантов. Я просила спеть «Неуловимых мстителей», потому что я очень люблю ее, потому что она ведь прекрасна, куда лучше, например, «Александры-Александры», но на меня посмотрели с осуждением.

По соседству Дмитрий Быков и Людмила Улицкая неустанно раздавали автографы. Говорят, были еще Успенский, Зорин, Кортнев и Яркевич. За несколько часов меня несколько десятков раз спросили, не видела ли я Макаревича. Никакого Макаревича я не видела. И ни одного человека, видевшего Макаревича, тоже. Разумеется, это не значит, что его не было – куда уж там в шестидесяти тысячах кого-то найти.

Homo legens, 1,2012

Весной хорошо: то премия, то фестиваль. Движение в рядах.

Александр Переверзин презентовал большую книгу стихов и эссе Дениса Новикова «Река – облака» – в Культурный центр Фонда «Новый мир» пришел весь критико-поэтический бомонд.

На недельном MyFest’e была прорва народу: каждый день чуть не по сотне человек приходило, и это не одна и та же сотня. Я была на двух площадках – в двери не зайти, тесно.

На Красной площади в середине мая четыре дня яблоку негде было упасть: ни к стенду подойти, ни лекцию послушать. На презентации «Театра отчаяния. Отчаянного театра» Евгения Гришковца он крайне невнятно бормотал в микрофон, очень тихо – а люди все ж стояли плотно, как в метро, вокруг павильона № 12, даром, что им ничегошеньки не было слышно.

В конце мая проездом в городе был Алексей Цветков, так «Культурная инициатива» перенесла его вечер из «Джао Да» в «Дачу на Покровке», ожидая аншлаг, – но и в Дачу слушатели не поместились. Цветков, надо сказать, новых стихотворений почти не читал, все было выученное слушателями наизусть. В конце вечера Данил Файзов продал сборник «Стихотворения» (СПб.: Пушкинский фонд, 1996) с аукциона за три тысячи рублей как библиографическую редкость.

Это все – движение, живость, человеческое любопытство, интерес читателя к литературе – за отчетный период радовало. Что расстроило, так премии.

«Нацбест» – не лауреатом, а тем, какой непристойный скандал поднялся вокруг книги Анны Старобинец «Посмотри на него». Формой, в которой литературная общественность полагает возможным выражать мнения, да и самими мнениями.

«Лицей» – результатом. У меня среди финалистов был фаворит – Елена Жамбалова – и я понимала, что не будет ей первой премии, не так устроен литературный мир, но хотела этого все равно.

Стихи Жамбаловой – неправильные. Их попервости хочется поправить. Хочется написать ей: «Лена, зачем тут так, давай лучше тут вот так», – чтобы стало как бы правильно, как бы как надо, ближе к среднепоэтической сегодняшней норме. Потом (быстро, уже ко второму стихотворению, в крайнем случае – к третьему) ее становится слышно. Сам этот авторский, знаете ли, голос. Уникальную авторскую интонацию. Ни на кого больше не похожую интонацию одновременно усталости и движения через усталость, интонацию отчаяния и счастья. Может быть, они и чередуются, но так скоро, что перестаешь следить и веришь, что одновременно. И еще лексика, не виданная мной больше ни у кого, переехавшая в поэзию прямо из школьного сленга девяностых. К пятому стихотворению переселяешься в жамбаловский мир бараков, заборов, коров, китайских водолазок, турецких спортивных костюмов и дворовой шпаны и не очень-то веришь, что есть еще какая-то жизнь, кроме той. Диапазон у Жамбаловой сейчас от «чтоб не ругались мама с папой / я в бога начала молиться / и если батя добрый трезвый / спасибо господи тебе / а если батя злой и пьяный / прости меня я согрешила» до «Засвистят сквозь ледяные ветви / Страшные резиновые ветры, / Тонкие рубиновые смерти. / Тело бело и стоит на поле. / Телу больно, но нездешней болью, / Красною сосновою корою / Лес стоит за всю меня горою. / Падает на всю меня горою», – и то, что она делает в поэзии, нравится мне целиком.

«Новая юность», 3,2018

Вечер, посвященный двадцатилетию журнала «Арион», я ожидала примерно таким: огромный зал Домжура, много верлибра, много молодых поэтов на челне, некоторое количество алкоголя, некоторое количество закуски. А вышло все не так.

Первым делом показали фильм. Трогательный и интересный даже для нелюбителя любительской съемки вроде меня, хорошо смонтированный, с чистым звуком и ясной картинкой. В фильме в родном и прекрасном музее Сидура в 1994 году молодой неузнаваемый Алехин представлял журнал и называл происходящее «коммерческим трюком», неузнаваемые Рейн и Гандлевский, Кибиров и Строчков читали стихи, а в зале сидели неузнаваемые мальчики и девочки (в одном мальчике я, протерев глаза, все же признала Воденникова).

Потом читали стихи. Длинных верлибров не было, а были Александр Кушнер, Олеся Николаева, Олег Чухонцев, Ирина Ермакова, Владимир Салимон, Мария Галина, Амарсана Улзытуев, Евгений Карасев, Дмитрий Тонконогов, Глеб Шульпяков, Вера Павлова. По разным причинам этих поэтов редко удается послушать со сцены – кто живет далеко, кто выступает редко. И совершенно точно подобное их сочетание ни на одном другом мероприятии было бы невозможно. А в «Арионе» возможно – почти все представлены в юбилейном номере.

Наверное, надо сказать, что Кушнер открывал вечер, и выступление его было долгим. Но в голове еще крутилась, блестела и переливалась огоньками двадцатилетней давности «Золотая рыбка» Строчкова, «золотая бирка инвентарный номер девятнадцать тысяч девятьсот тридцать восемь», и отвлечься от нее удалось только к посвящению Вадиму Шефнеру, то есть к последнему прочитанному Кушнером стихотворению.

Чухонцев прочитал «Ходики что ли там?., на рассвете / иней стаивает на фрамугах…» из нового номера «Ариона» и старую потрясающую «березову кукушечку», которая зимой не куковат. Мария Галина, встав подальше от микрофона с объяснением «я просто люблю кричать», читала нигде еще не опубликованное «У нее болит / голова, живот» – со слуха так очень хорошее. А потом объявленный Алехиным как открытие журнала улан-удинский поэт Амарсана Улзытуев наглядно показал, что значит в действительности «любить кричать» – и прокричал, пропел, прорычал два стихотворения, вопрошая: «Энх Этреч, дорогой, зачем ты играл, как дитя с волчком, с колесом Сансары, / Смех отар, гул табунов, песни степей кинул за россыпь фишек и звезд?» Зал аплодировал так бурно, будто на слэме голосует.

Подводя итог двадцатилетия, «Арион» напоминает, что в самом начале «мы обещали “отразить в лучших образцах все многообразие современной русской поэзии, запечатлеть ее движение” – не связывая себя ни с какой поэтической группой и не отдавая безоговорочного предпочтения той или иной творческой манере». Прошедший вечер подтвердил, что затея удалась. Не все флаги были в гости, но разнообразие показательное.

В финале Олег Чухонцев и Игорь Шайтанов вручали премии. Лауреатами стали: Александр Кушнер – «За драматичный диалог с русской поэтической традицией», Владимир Салимон – «За воплощение сложного в простых словах», Евгений Абдуллаев – «За осмысление поэтического пространства 2ООО-х – 2О1О-х». Абдуллаев использовал предоставленное ему слово, чтобы принести свои извинения авторам, которых когда-либо чем-либо огорчила его критика. А четвертый дельфинчик Аполлона достался Александру Мамуту – за долгие годы поддержки журнала.

Господам читателям предлагался в дар юбилейный номер, который и я тоже хотела, но унести не смогла: господа писатели успели подарить мне свои новые поэтические книги. Номер, как уже понятно, отличный, со звездным составом авторов.

Для проекта «Культурная инициатива», 2013