Текст книги "Пять её мужчин"

Глава 4. Для папы

Эмма сидела на постели, наблюдая, как скользит по бумаге карандаш незнакомого мужчины. Он был одет в белый халат. Он что – то бормотал себе под нос.

– Ничего не понимаю… – он поднял голову от блокнота и взглянул на Эрика, сидящего в кресле и Сару, притулившуюся рядом. —Она здорова, физически…

Потом он перевёл взгляд на ребёнка.

– У тебя что – то болит? Эмма?

– Девочка покачала головой:

– Нет!

Он снова обратился к взрослым:

– Пожалуй, я всё же заберу её в город, обследую… через несколько дней сможете забрать дочь домой!

Краем глаза он увидел, как глаза девочки наполнились слезами. Но они так и остались блестеть в глубине, и только губы искривились, тоже готовые «заплакать». Эмма, видно, не хотела расставаться с родителями?!

– Ну, детка, ты же большая девочка! Мама с папой скоро приедут за тобой!

Тут, к своему ужасу, врач увидел, как по щеке её, ещё бледной, быстро скатилась, оставив влажный след, слезинка. Он ненавидел, когда плачут дети! А семилетняя девочка всхлипнула и сказала:

Мама с папой не приедут! – и тут не стала сдерживать себя, заплакав навзрыд. Сара первой оказалась около племянницы, присела рядом, обняла так крепко, как могла, коснулась губами волос на макушке:

– Тише, милая!

Вместо неё объяснение дал Эрик. Он минуту собирался с силами, потом, сжав кулаки и уперев в них подбородок, пояснил:

– Мы не родители Эммы! Только опекуны…

Сара на этих словах не смогла сдержать слёз и отвернулась, чтобы мужчина не видел её лица. Эрик, оказался, конечно, крепче, чем его жена. Он продолжил:

– Возможно ли, что это реакция на переживания, огорчение?

Хмурый врач ответил вопросом на вопрос:

– А были случаи?

– Не так давно! – честно ответил Эрик, вспоминая вопиющее поведение Энн при последнем визите. Пожалуй, о первых днях после смерти Калеба говорить уже не приходилось? – Мы могли бы поговорить за дверью?

Доктор поднялся на ноги, оставив свои записи на покрывале, но карандаш, однако, начал вертеть в руках.

– Прошу! – пригласил Эрик, поведя рукой в сторону коридора.

Мужчины вышли, но довольно быстро вернулись:

– Возможно ли обойтись без больницы? Под мою ответственность, доктор!

Тот ещё раз с явным сомнением уставился на бледное и несчастное лицо Эммы:

– Пожалуй, её можно понаблюдать немного и дома! – он вытащил из нагрудного кармана крохотный прямоугольный листок – визитку. – Свяжитесь со мной, если будут вопросы или состояние измениться! И…

Он кивнул на свои бумаги:

– Мои рекомендации…

***

Утром следующего дня у Эммы поднялась небольшая температура, к полудню девочка горела, казалось, синим пламенем.

Эрик окончательно убедился, что с нею повторяется давняя болезнь. Причина была той же, но канат, связующий ребёнка с жизнью больше не существовал. Тогда чуть не на руках носивший дочь Калеб был с нею заодно, успокаивал, давал силы, настаивал, а она была послушна, теперь же она, как будто освободилась ото всех обязательств, ей стало легко, но не отпустившая её подспудная тяжесть существования тянула её туда, где не слышно голоса, зовущего тебя. И не было якоря, чтобы вцепится им в настоящее.

Снова явился доктор, и на сей раз он был суров, принципиален, властно глядел на чету Говард, где-то в глубине не особенного мягкого сердца укоряя себя за прошлое согласие. Тогда девочка если и была больна, ещё не походила на бледное отражение ребёнка, но сейчас – сутки спустя – уже ничто не давало сомневаться – болезнь её серьёзна и плохо податлива, а благодаря колоссальному упрямству больной ещё и стоически несгибаема.

Только врач опять обмолвился о больнице, она отчаянно воспротивилась отъезду из дома, и поглядела на него огромными, слезящимися глазами, в которых прямо —таки плескалось несчастье. Что будет, если он сейчас настоит на своём, увезёт её, но не изменит ничего?

– Пожалуйста, не надо меня в город! – она утёрла рукавом пижамы мокрый носик. – Пожалуйста!

– Что ты так уцепилась в этот дом? – по —стариковски проворчал он, но взгляд его жалостливо потеплел. – Хорошо, будь по-вашему, мисс Хауард! Но…

– Это под мою ответственность, доктор! – сказал Эрик.

– Я не верю Вашей ответственности, мистер Говард! – строго оборвал его врач. – Это на Вашей совести….

Он присел на постель Эммы, впился внимательным взглядом в её глаза, ища искренности, которая свойственная только детям:

Ты обещаешь мне кое-что? Только подумай…

– Да! – не воспользовавшись его советом, сказала Эмма.

– Хорошо… Обещай, что, если сама не справишься, мы с тобой поедем в клинику, где тебе помогут!

– Не волнуйтесь! – в приятном и сильном голосе девочки послушались нотки покровительства, словно это она была взрослой, а он – мальчишкой, который всех беспокоил. —Я смогу…

Взрослым почудилось вдруг, что место девочки заняла женщина.

***

Но силы подвели её, а уверенность растаяла, растворилась в тумане сомнений. Уже через несколько дней Эмма, как и в прошлый раз, не смогла встать с постели утром, всё меньше ела, на глазах слабея. Горизонт её почернел и словно отодвинулся назад на многие мили.

Она страдала от потери отца, и новая беда в лице Энн Хауард не способствовала тому, чтобы девочка начала оправляться от пережитого ужаса. Напротив, к уже и без того тяжкой ноше прибавилась нелёгкая задача – отвертеться от переезда в Лондон. Всё, чего хотела юная Хауард, на всю жизнь остаться здесь, где отец был не близок, но хотя бы не так далёк.

И, казалось бы, никто не мог ей воспрепятствовать, помешать исполнить её волю, которая была на удивление крепка, неожиданно мужественна.

***

Ещё через несколько дней девочка окончательно погрузилась в себя; четвероногий друг изредка поднимал голову, когда замечал медленное движение рук. Она не реагировала на утробное рычание пса, с трудом поворачиваясь на другой бок или спину. Она болела, болело всё в ней, а излечения она не хотела позволить, не хотела подумать о нём. И, хотя инструкции врача она исполняла точно, с большой аккуратностью и серьёзностью, улучшения не наступало, а атаки доктора, его приезды в дом тёти и дяди, она отбивала с мастерством война.

В окно спальни, дочь Калеба наблюдала без интереса за сменой дня и ночи, часто не засыпая до рассвета…

***

– Что нам делать, Эрик?

Это спросила однажды Сара, у теплого камина зябко кутаясь в плед. Муж обнял её за плечо, поцеловал в висок, погладил по голове:

– В больницу она не поедет, здесь мы проиграли! Упертая!

– Я боюсь за девочку! – поделилась Сара, устало прикрывая глаза. – Калеб её мне доверил, он рассчитывал, что я смогу о ней позаботиться, а я…

Он не терпел, если она хотя бы пыталась в чём – либо себя упрекнуть:

– Знаешь, есть идея!

Говард вскинулась, глядя в глаза Эрика:

– Какая?

– Ничего глобального, просто хочу уговорить Эмму поесть!

Эрик Говард оттопырил мизинец, заговорщицки улыбнулся:

– Её же всегда надо мотивировать, давать цель, помнишь? Поможешь мне сделать это, дорогая?

Жена сделала то же самое, пальцы их сплелись:

– Скажи, что я должна сделать, любимый…

***

Она долго хлопотала на кухне, как подумал Эрик «колдуя над чем – то волшебным». Сара не пустила его внутрь, вдруг загоревшись его планом, всю себя посвятив этой задумке. Он слышал, жена напевала что – то, но не мог разобрать слов, представляя только, как она грациозно кружится по комнате среди густых паров и чарующих аппетитных ароматов.

– Можно войти! – скребся он в дверь, но получал отказ:

– Прошу, лучше поднимись к Эмме, ладно? – только и слышалось из —за двери. —Она одна, я волнуюсь…

– Хорошо! – отвечал Эрик.

Пока он поднимался по лестнице в спальню племянницы, Эрик всё думал о жене. Она так изменилась со дня появления Эммы, а теперь, как человек, отвечающий за этого ребёнка, поменялась ещё сильнее. Не имеющая возможности стать матерью, и, вне сомнения, несмотря ни на что, терзаемая этим, в лице родной племянницы она обрела дитя, к которому могла проявить материнские чувства, излить нерастраченную нежность, что годами копилась, может быть, именно для неё.

Удивительно, трижды мать Энн Хауард не могла быть матерью Эмме, не умея, не желая этого, а Сара Говард, настоящая женщина, но по —женски несчастная, с большой охотой взяла на себя эту обязанность, не ропща и с радостью!

Всё было неизменно. Он вошёл к Эмме и увидел картину привычную, но печальную. Около девчушки, на постели поверх одеяла лежал внушительных уже размеров преданный друг Холли. Она слабой рукой почёсывала его за ухом, и пёс, наверное, был бы счастлив, если бы не чувствовал, что с хозяйкой творится неладное.

Говард переступил порог:

– Можно к тебе?

– Ага… – она легка повернула к нему голову, улыбнулась. Странно, но улыбка у неё осталась такой же светлой.

Дядя приблизился, сел на постель около девочки. Потянулся рукой к собаке, погладил Холли по загривку.

– У меня в детстве тоже был пёс! – сказал он, чтобы завязать разговор.

– Да? А когда ты вырос? – спросила Эмма.

– Нет, когда я вырос собаки у меня больше не было! – он ностальгически улыбнулся.

– Жалко! Когда ты взрослый, тебе нужна чья – то верность, а собаки очень преданные…

– Ты права, моя девочка! – он погладил её по щеке. Как ужасно она похудела за каких – то несколько дней: щёчки впали и были бледны, под огромными глазами не менее огромные чёрные подтёки синяков, кисти рук так высохли, что можно было заметить кости пальцев. —Взрослым нужна чья – то верность, иначе они чувствуют себя несчастными!

– А папа тоже был несчастен? – выпалила Эмма.

– Нет! – сказал Эрик, торопясь. – С тобой – никогда!

Он помолчал, но после, увидев её выжидающий взгляд, решил продолжить разговор. И да поможет удача!

– Но сейчас папа нуждается в верности тех людей, которых он любил… Понимаешь, что это означает?

– Я должна быть верна? – уточнила Эмма, неуверенно. – Да?

– Верно, умница! – Эрик печально улыбнулся, подтверждая её догадку. – Не столько ему, сколько себе! Быть верной той девочке, которую воспитывал её папа! Тогда папа этой девочки никогда не будет забыт…

Тут Эмма вовсе перестала что —либо понимать: её дядя по глазам это понял. Мужчина отер влагу со своего лба: он не соврал ни единого слова, ни в одном из своих суждений не пытался запутать дочь Калеба, но она заставила его поволноваться, подбирая из множества придуманных человечеством слов те, что были истинны и весомы в своей значимости. Говард вздохнул:

– Ты должна жить, понимаешь? Стремиться жить так, как было всегда! Жить полноценно! А ты себя гробишь…

Он почти зарычал, не предполагая, что так рано ему нужно будет сказать малому ребёнку подобное:

– Ты не вернёшь отца, но способна его сохранить… – он кивнул на место, где билось в её груди тихое перепуганное сердце. Сердце ребёнка. – Давай попробуем вместе сохранить твоего папу?

Он протянул руку, которую она медленно, но без особых размышлений пожала:

– А как это сделать?

«Ей нужно дать смысл жизни, а потом привить к ней вкус, как всегда делал Калеб!». Эта известная истина теперь поведёт его и Сару за собой, а они, взяв племянницу за руки, последуют за нею.

Она выживет. Во всех смыслах.

– Нужно для начала поесть! – сказал он тоном будничным и лёгким, побуждая её к действиям, но показывая, гарантируя, что не оставит её одну. – Тётя Сара, я слышал, готовит что-то особенное! Думаю, тебе понравится, Эмма!

Он подмигнул ей:

– Я, кстати, голоден! А ты?

Она опустила голову, и словно погрузилась в раздумья, будто определяясь, потом вскинулась и улыбнулась улыбкой надежды:

– Да, я хочу есть!

– Ну, вот и славно! Это – первый шаг! Наш с тобой…

– Но, дядя Эрик! – девочка вновь стала серьёзна. – А что, если меня заберёт мама! Я боюсь её!

Плохо скрытая паника, как разрушающая мир комета, зажглась в голосе, но погасла. Она старалась побороть все страхи. Ещё немного и Говард мог начать ею гордиться.

И, наверняка существующий мир забвения, где пребывал Калеб Хауард, словно параллель пространству, где едва не погибла его дочь, вдруг решился отвергнуть маленькую девочку. И заветный посул скорейшего воссоединения так и остался призрачным капризом.

Эмма Хауард планировала будущее…

– Я сделаю всё возможное, чтобы этого не произошло, милая!

***

Эмма поверила ему.

Эрик наряду с женой был для неё с недавнего времени тем человеком, который был достоин её веры. Она не была, конечно, родной ему самому, Эрику, но он был необычайно нежно к ней привязан через Сару, любимую жену, через Калеба, ушедшего отца Эммы, ушедшего друга.

Её улыбка прогнала сгустившиеся над их головами тучи…

За дверью послышались шаги: знакомые, лёгкие и ожидаемые. Ещё не прозвучала просьба о помощи, а Говард, погладив Эмму по щеке, кинулся к двери, широко открыл её, поприветствовал обожаемую гостью улыбкой.

– Давай! – он принял из рук жены поднос, на котором изобильно были умещены несколько тарелок со всевозможной едой. Венчала натюрморт неглубокая тарелка с любимым бульоном Эммы.

Сара с некоторым облегчением передала свою ношу супругу, и улыбнулась, понимая, чувствуя, что Эрик о чём – то договорился с дочерью брата. И женщину тут же разобрало любопытство. Что же он сделал, какими словами проложил дорогу к её так долго закрытому сердцу? Вслед за ним она прошла вглубь комнаты, осторожно присела на край одеяла рядом с девочкой, наблюдая, как Эрик ставит на постель поднос, предусмотрительно превращая его в небольшой переносной столик.

– У-у, – игриво присвистнул Эрик Говард, взглянув на девочку. – Смотри, Эмма, сколько вкусностей!

При этом он не забыл мимолетно, но значимо поцеловать Сару в щёку, выражая признательность:

– Спасибо, дорогая! Ты превзошла сама себя!

Сара улыбнулась ему, но вдруг напряглась, ожидая реакции ребёнка.

– Вкусно пахнет! – произнесла Эмма, нежно поглядев на тётю. Ей всегда было непонятно, как с такой ласковой нежностью к ней относится женщина, не бывшая её мамой, тогда как её мать не сделала для дочери ничего, кроме того, что с каждым своим появлением внушала девочке животный страх, и только и дарила, что ненависть и пренебрежение с примесью материального – наказаний и физической боли. – Спасибо, тётя Сара!

Она было потянулась к тётушке, чтобы обнять её, но ойкнула от боли, заставив ту встрепенуться.

– Потихоньку, родная! – успокаивающе проронила Сара. – Мы ещё успеем с тобой вдоволь понежничать, ладно! Только сначала наберёмся сил, да?

– Да! – послушно подтвердила Эмма, наблюдая, как дядя Эрик протягивает ей ложку, чтобы она могла приступить к еде. Машинально она взяла её и постаралась, зачерпнув немного бульона, отправить в рот. Но силы изменили ей, девочка выронила ложку, которая, расплескав содержимое, с громким хлюпом упала в тарелку.

Сконфуженно вздрогнув, ребенок посмотрел в глаза Эрику Говарду, извиняясь молчаливо, ожидая строгого замечания о неаккуратности. Но Эмма совсем забыла, что и Эрик, и Сара не играли роль надсмотрщиков, дом их не был тюрьмой, а свобода чем – то непознанным, запрещённым. Они стремились лишь дать заболевшей девочке, на которую так много свалилось в последнее время, немного отдыха, немного сил, немного добра…

Подбадривая Эмму своей улыбкой, Эрик, доказывая, что она не сделала ничего плохого, взял ложку в свою ладонь, снова зачерпнул аппетитный бульон и сказал, поднося ложку ко рту Эммы:

– Открой-ка ротик, детка!

Девочка послушалась его, нешироко открыла рот, глотая немного еды.

– Спасибо, – пробормотала она.

– Давай ещё немного, – настоял Эрик, приняв её благодарность за отказ есть дальше.

– Хорошо, – сказала она, опустошая ещё ложку.

– И ещё одну, – неустанно поощрял Эрик, снова наполняя бульоном ложку.

– Это для папы, – Эмма закрыла глаза, но открыла рот, в котором тут же оказалась изрядная доля вкусной густоватой субстанции.

Так, каплю за каплей, Эрик скормил ей почти всю тарелку. Каждую съеденную ложку она посвящала отцу или его памяти, которую обещала сохранить. Посвящала отцу и громко заявляла об этом, но глаза её всё время были закрыты, и девочка не могла видеть, как катятся слёзы по щекам Сары, раздражается от соли кожа, краснеют, воспаляясь глаза, и она закрывает рот ладонью, подавляя стоны боли, что вернулась или никуда не уходила.

Эмма не видела, как Эрик, муж своей жены, взял Сару за руку, но, когда стало ясно, что она не может ещё успокоиться, а дочь Калеба уже открывает глаза, чуть сдавил ей пальцы, призывая сейчас уйти.

Она, в который уже раз за всю долгую совместную жизнь восхитилась тем, как он деликатен и предупредителен. Правда была: племяннице, ещё далеко не здоровой, и так же не совсем пережившей боль собственную, более острою, чем любая другая, боль детскую, вовсе ни к чему было видеть слёзы взрослой женщины, в которой ребёнок хотел, должен был видеть опору, непогрешимый идеал стойкости, мужественности, пример для подражания. И открывая глаза, Эмма заметила лишь, как закрывается, словно по волшебству, дверь.

На её немой вопрос, куда ушла тётя, Эрик Говард не нашёлся, что ответить, рассеянно уставившись в окно, в одну точку.

Своим смущённым видом мужчина напоминал мальчишку только что набедокурившего.

Глава 5. Расставания

С того дня девочка пошла на поправку.

Скоро она встала с постели, обрела потерянную уверенность в каждом новом шаге. Дом ожил вместе с ней, темница четырех стен наполнилась солнечным светом, сиянием её глаз, теплом её улыбки. Невидимый замок на двери щёлкнул, открываясь, а ключ Эмма выбросила.

Она пребывала в нетерпении, и, как всегда, загоревшись целью, возвела её на самую высокую вершину, стремясь занять место победительницы, как можно быстрее. Положение её упрочилось, жизнь больше не казалась пропастью, трудная задача вдруг нашла своё решение, ведь никто не мешал девочке неторопливо его отыскать.

И однажды, спустив ножки с постели, Эм почувствовала чудную свежесть прохладного утра, потянулась, и распутав пальцами спутанные волосы, решила, что пора бы выйти на улицу. Она надела чёрное платье, то самое, что запомнилось похоронами отца, упросила тётю Сару заплести ей косы, и, когда та согласилась, настало время ещё одной просьбы. Девочка мучилась ею, с языка плохо шли слова, она спотыкалась на том, что всегда знала, но, в конце концов:

– Можно сегодня пойти к папе? Я уже готова, тётя… – поймав сомнительный взгляд Сары, сказала девочка.

В зеркало Сара увидела её бледное ещё личико, остатки страшных синяков под глазами, которые всё-таки теперь не блестели так лихорадочно, как в болезни, а мерцали, словно звезды. Худая шея, заострившиеся плечики, запрятанные плотной скорбной чёрной материей платья. Всё, что пока было Эммой Хауард, ещё не прежней, но уже знакомой.

Сжав плечо девочки в ладони, Говард почувствовала ключицу под кожей. Отчаяние было снова захлестнуло женщину, но она, поймав жалобный, просящий, чуть не умоляющий взгляд дочери Калеба в отражении, вздохнула:

– Хорошо, детка…

***

Втроём, в молчании, держась за руки так крепко, что, казалось, их невозможно разъединить, они шли по кладбищенской аллее.

Шли медленно, Говарды примерялись к неуверенной поступи своей племянницы. И Эрик, и Сара тревожно прислушивались к дыханию девочки, которое было одышливым и неспокойным. Может быть, Эмма уже сомневалась, что набрала достаточно сил для своего недалёкого, незапланированного, но чудесного пути? Однако, она молчала об этом. Ещё не взрослая, она совсем лишила себя детства, неожиданно даже для самой себя начав мыслить совершенно по-взрослому и сознавая, что, скажи она хоть слово, все повернут назад. Повернут, а долгожданное свидание с папой снова станет невозможным, снова будет отложено на неопределённое время.

Девочка не стерпела бы этого!

Они привели её к вожделенному месту, отошли, оставив дочь наедине с отцом. Наблюдали издали за тем, как Эмма присаживается на скамейку, складывает ручки на коленях, но спустя минуту, резко и резво вскакивает на ноги, быстро подходит к самому изголовью отцовской могилы, что-то шепчет, едва шевеля губами. Довольно долгий разговор всё продолжался и продолжался, опекуны не прерывали её, не звали к себе, не тянули назад, но, жалея, скорбно вглядывались в каждую черточку на лице, сосредоточенном, серьёзном, но впервые за долгое время умиротворённом…

Спустя ещё немного времени Эмма простилась с отцом, обещав скоро снова навестить его, и на этот раз намеревалась исполнить обещание. Теперь, когда ещё чуть – чуть и болезнь уйдёт в небытие, а она снова сможет без оглядки на неё жить, ей никто не сможет запретить бывать здесь столько, сколько захочется. А захочется очень, очень много раз.

Потом она медленно двинулась по направлению к будто позабытым тёте и дяде. Как хорошо, что она осталась с ними, а ужасная женщина, что признавала в себе мать, но сделала ничтожно мало истинно материнского и чудовищно много того, что мог сделать любой посторонний человек, появившись раз, устроив скандал, кажется, утихомирилась и с тех пор, словно почуяв полное поражение, не являлась на порог! Пусть бы так и оставалось!

Она поравнялась с женщиной и мужчиной, которым никогда не была безразлична. Дядя Эрик присел перед ней на корточки, помолчал, а затем спросил, участливо и несколько беспокойно:

– Как ты, малышка?

Она молчала, потом вздрогнула всем телом, бросилась ему на шею и зарыдала так громко, как ещё никогда до этого. Её трясло от слёз, и, чтобы хоть как – то помочь ей, Эрик Говард, на котором лежала ответственность за всё, что с нею творилось, крепко обнял девочку, погладил по голове. Не выпускал долго, столько, сколько было необходимо, чтобы, наконец, она успокоилась. Она нуждалась в понимании, и, как никто, её понимал, ценил и лелеял сейчас, человек, что был отцом всего несколько минут, чья единственная рождённая дочь не дожила даже до истечения первого своего дня…

– Боже! Солнышко, не плачь! – выдавил он, хотя понимал, что слёзы её не пусты и далеко не беспричинны.

Как она страдала! Неужели, то же страдание и горечь, что были пережиты сейчас, в детстве, так отпечатаются на ней, что, неизлечимые, будут сопровождать её всюду, кровожадные, готовые поставить подножку на каждом шагу, отравляющие жизнь, как самый едкий и смертоносный яд?

Она вырастет, повзрослеет, но так и останется той девочкой, что была слишком сильна для одного, но непростительно слаба для другого, для того, чтобы окрепнув, храбро смотреть вперёд, создать свою собственную будущую жизнь? Её отец, Калеб, так хотел для неё счастья, света и того, что можно назвать удачей.

Как же она, милая Эмма, сейчас всё теряет, сейчас готова всё растратить, а её слёзы смывают то, что и так покоилось на крепком фундаменте, выстроенном Калебом Хауардом? Кто сможет до конца выстроить ей уютную жизнь, подобную дому с чистейшими панорамными окнами, через которые, счастливая, она будет смотреть на очередной рассвет, предвестник солнечного дня?

Они ли, Эрик Говард и его жена, мучимая сознанием того, как обособленна она от женского сословия, к которому с рождения принадлежит?

– Не плачь, малышка! – повторил Эрик, спиной ощущая поддержку той, что была неприкаянна, чиста, и уже который год разделяла с ним его одиночество, но иной раз варилась в собственном котле отчуждения и непричастности к извечным тайнам мира, его жена, Сара…

***

Он чуть отстранил от себя девочку, почувствовал, что она уже не так напряжена, уже не теряется в собственном нахлынувшем кошмаре, и демоны не терзают её по – прежнему сильно, а как хищные звери перед умелым и властным дрессировщиком присмирели, и стали не так опасны.

Последние слёзы ещё катились по щекам, когда он взглянул в её лицо, но она уже владела собой, и вдруг напомнила ему ту девочку, что обещала врачу справиться со всем и уговаривала его не переживать. Она была удивительна: маленькая, но взрослая, решительная, но колеблющаяся, и в то же время не боящаяся пострадать от своих решений, волевая, но и безвольная одновременно. Её гибкая воля не терпела лишь одного условия – она и за всю жизнь не сможет забыть отца, пусть даже это поставит на ней самой жирный крест…

Глядя в глаза Эммы, мужчина вдруг некстати подумал о себе. Кем был он сам без этого ребёнка и женщины, привычно стоящей по правую от него руку? Разве без них он был бы собой? Нет, он был бы обездолен, изгнан отовсюду, да и нигде не хотел бы задержаться надолго! Дождь, заливаясь в глаза, не сулил бы ему не единого приятного знакомства, и любимое лицо не преследовало бы его постоянно!

Нет, не было бы любимого лица! Он не знал бы ни Сары, ни счастья рядом с нею, нерушимого и надёжного несмотря ни на что! Никто не ввёл бы его в свою семью, даровав нечто большее, чем немного места для отдыха, никто не встречал бы его на пороге, чтобы провести вглубь дома, где обещана будет сказочная улыбка и волшебный в своей нежности поцелуй!

Никто… И Никто было бы его именем!

Он вытер щёчки милой девочки, поднялся на ноги, поднял её на руки, поддерживая подмышки, повернулся к жене.

В глазах мужа Сара увидела ту растерянность и благодарность, что он чувствовал сейчас, и остро ощутила потребность быть к нему как можно ближе. Она не могла быть ему роднее, чем всегда, но знала, что в её власти дать ему минуту спокойствия, уверенность в его силах, убедить его в своей любви… Убедить, отчаянно надеясь, что это всё, что ему нужно, ведь годами, растраченными впустую, он только и делал, что стремился своей любовью убедить её в истинной женственности без оглядки на бездетность, их бездетность….

– Я люблю тебя! – сказала она, улыбнувшись сквозь слёзы.

Эрик поцеловал её в губы, чуть только Эмма немного отвлеклась, прошептал:

– И я люблю тебя, Сара! – потом добавил: – И всегда любил!

***

Понемногу, то легко, а то и по-настоящему тяжело они привыкали к новой жизни. Ушедший товарищ, главный человек в жизни Эммы не покинул её, но обеспечил своё присутствие незримо, постоянно, воплотившись в деталях, мелочах, воспоминаниях таких ярких, что поначалу именно они, как кусочки мозаики, собирали в единое душу девочки, заполняли её контуры.

Чуть позднее, когда нестерпимая боль дочки Калеба поутихла, и сердце не страдало уже так отчаянно и страшно, она смогла вернуться к жизни. Пусть она не стала прежней, не могла уже так гармонично заполнить все пустоты и пробелы, но давала некое подобие успокоения, питала новый день новой надеждой.

Эмма Хауард вернулась к любимым занятиям, мир снова подстрекал её к обучению, играм, веселью. Товарищем для игр и забав теперь был мужчина, который когда – то решил, что, если выпадет ему доля воспитывать Эмму, он ни на шаг не отступит от устоев Калеба, его манеры, во всем постарается быть его последователем, продолжателем, постарается внять его идеалам и понять, что он хотел дать своей дочери.

Они строили убежища из одеял, рыбачили в местном озере, Эрик сделал то, чего не успел его предшественник – научил Эмму шахматам, с удовольствием обнаружив в ней неплохое логическое мышление. Она, конечно, вообще довольно занятно и умно мыслила, рассуждала интересно и облекала мысли, догадки в такие слова, что с ними или трудно было не согласиться или невозможно опровергнуть.

***

Незаметно для троицы подходил к концу первый, казалось, самый печальный год мира. Первый год без Калеба Хауарда, отца Эм.

В большей степени им удалось удержать на плаву тонущий корабль, свою необычайную что в горе, что в счастье семью. Они потеряли нечто важное, но что – то, что было не менее важно, смогли уберечь от вечных холодов. И этим важным продолжили жить, временами скорбя, печалясь или светло взирая в небо, ведь девочка полагала, будто там среди облаков можно увидеть, если смотреть, не отрываясь и очень внимательно, лицо её отца. И даже уловить его настроение можно было – он был доволен и спокоен. Но…

***

В тот день после завтрака, Эрик выудил откуда —то из неизвестных глубин закромов, как он выразился «своего старинного друга». Это был расписанный яркими разноцветными красками огромный воздушный змей. Его размашистые крылья и длинный хвост так и тосковали по небу, подумала Эмма, и пришла в восторг, когда дядя Эрик предложил сейчас же дать змею вольного воздуха, пустить его в полёт.

Заговорщик Говард, глядя на женщину и девочку, основы его счастья, улыбнулся по —мальчишечьи, потянул обеих своих дам на улицу, на большую лужайку перед их домом, где вдоволь было места для игр.

Сара, с радостью последовавшая примеру супруга, всегда принимающая его выдумки для Эммы с благодушием и без малейших сомнений, помогающая ему скрасить девочке жизнь, поднялась со своего места и взяла девочку за руку.

Оживлённая компания, весело болтая о том, как должно быть долго скучало по змею небо, радуясь чудесному дню и погоде, следя, чтобы от них не отставал радостный и бесконечно лающий Холли, выбежала на улицу. И право первого полёта досталось той, в ком ещё были живы детские мечты, представления о свободе и бескрайности неба. Взрослые, её опекуны, остались чуть в отдалении, наблюдая, как девочка с изумлёнными счастливыми возгласами следит за тем, как чуть подрагивая хвостом на ветру, взлетая колышется змей. Взлетает, а потом рвётся из рук дочери Калеба, и она то шустро бежит вместе с ним, то тянет его к себе.

– Смотрите, смотрите, идите к нам! – кричала девочка, такая довольная, словно участница невиданного праздника. Когда она на бегу оборачивалась ко взрослым лицом, чета Говардов мелко и смутно видела её прелестную улыбку, слышала рваные на ветру отголоски заразительного смеха… И ветер трепал её густые волосы…

Супруги Говард улыбались ей в ответ, но не спешили присоединиться к её веселью. Эрик Говард обнимал за плечи чуть озябшую Сару, полы её длинной вязаной кофты трепал ветер, и молодая женщина ёжилась под его порывами, льнула к мужу:

– Она счастлива, как ты думаешь, родной? – несмело спросила Сара, по – прежнему глядя на шаловливую девочку, в очередной раз запускающую змея, старающуюся не наступить на любимца Холли, путающегося в ногах.

– Старается, по крайней мере… – подумав, ответил Эрик, поцеловав жену в щёку, укрепляя объятие.

– Это не мало! То есть это уже кое-что! – согласилась женщина.

– Верно, дорогая!

***

Ласковый ветер нежданно словно бы подул с севера. Ужасная его сила вдруг подхватила с подъездной дорожки пыль, собрала и закрутила её в вихрь, как торнадо, и принесла с собой отдалённый шум мотора.

Постепенно, минута за минутой, он становился всё явственнее, стало казаться, что вой ветра и гудение механизма спорят между собой, стараются заглушить, опередить друг друга. А потом из – за поворота вывернуло такси, поблёскивая багажником, как на парадном выезде. Машина была чёрной, словно везла в своём нутре-салоне печаль, несчастье, будущие неприятности. На подъезде к особняку, она подняла ещё больше серой пыли, которая тут же осела на новёхоньких «крыльях» автомобиля. Навстречу прибывшим вышли, отвлекшись от созерцания живой радости Эммы, её опекуны.