Текст книги "Нил Сорский"

Византийский святой Симеон Студит, обращаясь к своему ученику, намеревавшемуся покинуть мир, говорил: «Брат, вот что считай совершенным удалением от мира: всецелое умерщвление своей воли, затем беспристрастие к родителям, родным и друзьям и отречение от них. Также и то, чтобы обнажиться тебе от всего имущества твоего… и совершенно забыть всех лиц, которых горячо любил… В помысле же твоем надлежит тебе положить такое убеждение, что после твоего вступления в обитель умерли все родители твои и друзья, и только Бога и предстоятеля считать отцом и матерью»¹¹. Мы не знаем, какой душевной болью досталась Нилу Сорскому эта непреодолимая для многих ступень, но любовь к Богу пересилила все.

Принимал Нила в монастырь игумен Кассиан. Пахомий Логофет так отозвался о настоятеле, с которым был лично знаком: «…по достоинству называвшийся игуменом, муж, состарившийся за многие годы постнических трудов». О жизненном пути преподобного Кассиана известно немногое. Свой монашеский путь он начал в Спасо-Каменном монастыре на Кубенском острове, затем перешел в обитель Кирилла Белозерского, где застал «чюдотворца Кирилла» еще живым. 11 апреля 1448 года ростовский, ярославский и белозерский епископ Ефрем возвел Кассиана в сан игумена Кирилло-Белозерского монастыря¹². Источники сообщают, что он по благословению епископа Рязанского Ионы (будущего митрополита Киевского и всея Руси) и по велению московского князя Василия II дважды ходил в Царьград. Вероятно, Кассиан отвозил в столицу Византии грамоты великого князя, направленные константинопольскому патриарху в 1441 году и византийскому императору в 1443-м¹³. Речь в них шла о возможности получения митрополией Русской церкви автокефалии, то есть независимости от Константинопольского патриархата. Мысль о том, чтобы самим избирать митрополита, укрепилась на Руси после печально известного Ферраро-Флорентийского Cобора.

Переговоры об автокефалии были непростыми. Почему кирилловского монаха (а в эти годы Кассиан еще не был игуменом) выбрали для столь сложных переговоров, мы не знаем. Но на всё бывает своя причина. Вероятно, Кассиан был хорошо известен епископу Ионе и великому князю, образован, обладал дипломатическим талантом.

Источники сообщают, что Василий Темный щедро наградил Кассиана после его возвращения из Царьграда, много пожертвовал на обитель и отпустил на покой – на Каменный остров. Однако в этом сообщении есть хронологическое несоответствие. В любом случае вторая поездка Кассиана должна была состояться до 1453 года, когда был взят турками Константинополь. Но в это время Кассиан оставался настоятелем Кирилло-Белозерского монастыря. Вероятнее всего, что эти два эпизода его биографии: возвращение из Царьграда и уход на Каменный остров не были связаны. Кассиан на год покинул Кириллов монастырь в 1465 году, когда новый ростовский архиепископ Трифон самовольно поставил настоятелем обители своего родного брата Филофея. Тот вел себя неподобающим образом, и белозерский князь Михаил Андреевич, ктитор обители, изгнал его, вернув Кассиана. Последний оставался настоятелем Кириллова монастыря до 1471 года, какое-то время еще жил здесь на покое, а затем вернулся на место своего пострига – в Спасо-Каменный монастырь. Многие из постриженников игумена Кассиана были причислены к лику святых: Александр Ошевенский, Нил Сорский, Иоасаф Каменский. И этот перечень говорит сам за себя: «С преподобным преподобным будеши…» Сам Кассиан был также прославлен Русской церковью в лике святых.

Если брат хотел поступить в монастырь, то он «бил челом» игумену наедине. В Житии преподобного Александра Ошевенского рассказывается, как святого Александра принимали в число кирилловской братии. Этот рассказ вполне подошел бы и для Жития Нила Сорского. Игумен спросил юношу: «Хочешь ли, чадо, иноком быть и Господу работать?» Тот же отвечал: «Ей, отче, воистину, желаю, но через некоторое время. А пока, если повелит твоя святыня, буду служить на святую братию, чтобы испытать свою юность». Игумен увидел смирение и душевную чистоту юноши, понял он и то, что пришедший изучал Божественные писания. И тогда настоятель спросил его: «Чадо, учился ли ты святым книгам?» По своему смирению тот ответил: «Мало, отче, немного с детства научился и пребывал в небрежении». Тогда игумен произнес: «И это тебе, чадо, будет на великий успех к твоему спасению».

После личной беседы игумен сообщал о новопришедшем соборным старцам, те испытующим взором оценивали брата. Если он им нравился, то игумен благословлял новичка ходить по кельям старцев и просить их принять его в обитель. Но если пришелец не нравился монастырскому собору, то его по кельям не посылали. А игумен вежливо отказывал ему в таких выражениях: «Довольно у нас, господин, ныне братии, число исполнилось»¹⁴.

Скромная и одновременно достойная манера держаться, спокойный и уверенный взгляд умных глаз, общее благородство облика юноши понравились монастырским старцам. Насельники Кириллова монастыря хорошо знали и брата пришедшего – Андрея Майко, не раз посещавшего обитель по государевым делам. И они ответили согласием.

Когда в монастырь принимали новичка, то над ним совершался чин, который не был посвящением в монашество – постригом, но содержал в себе особую молитву. Игумен и братия молились, чтобы Господь сохранил доброе намерение брата, защитил его от зависти и злобы, благословил все его «входы и исходы», научил, как потратить нажитое в миру богатство на благие дела. Намеревающиеся вступить в число братии обыкновенно приносили свой посильный вклад на обитель.

Поскольку послушники считались еще мирскими людьми, они жили в кельях, отведенных для монастырских работников. Будущие иноки трудились в хлебнях, поварнях и на других тяжелых работах, испытывая себя в добродетелях терпения и послушания. «А кто не знает кирилловские хлебни!» – говорили тогда на Руси, имея в виду их огромный размер и тяжелый труд печь хлеб. «Многотрудна была работа эта, так как ядущих было множество. Кроме иноков и наемных работников кормились на трапезе те, которые приходили в монастырь пользы ради душевной, и, кроме того, нищие, странники и мимоходящие. Многие брали хлеб с собою»¹⁵.

Труд и послушание – это все, чем, по мнению старцев, должен быть занят послушник. Он получал от монастыря одежду (которая еще не была монашеской) и пропитание. Обычно искус послушания продолжался три года. Все это время игумен наблюдал за новичком, стараясь понять, к чему тот способен. Александр Ошевенский пробыл в послушании шесть лет. Он никак не мог преодолеть своей привязанности к родителям, которые противились постригу сына. Срок послушания Нила Сорского, скорее всего, не превысил трех канонических лет, ведь ему не требовалось дополнительного обучения, да и сомнения не тревожили его душу. Москва и родительский дом были далеко от него.

Постриг

Искусил еси сердце мое, посетил еси нощию, искусил мя еси, и не обретеся во мне неправда.

Пс. 16, 3

Через некоторое время юноша принял постриг с именем Нил. Не существовало и не существует строгих правил, по которым монахам дают имена. Согласно древней традиции инок получал имя того святого, память которого праздновалась в день пострига. В древнерусских святцах под 12 ноября значится память «преподобнаго отца нашего Нила». На Руси он был известен как Нил Постник, Нил Черноризец, Нил Чернец (иногда его отождествляли с другим святым – Нилом Синайским). Возможно, постриг Нила Сорского состоялся 12 ноября и потому он получил такое имя. Начиная с XV века, как уже говорилось выше, распространилась и другая практика – монаху давали имя, начинавшееся с той же буквы, что и его мирское имя, либо имя выбирали по созвучию с прежним. Но такая закономерность была необязательной. Более того, церковные иерархи считали наиболее правильным тот порядок, когда игумен, совершающий постриг, сам выбирал имя для нового монаха. Так, например, митрополит Киевский и всея Руси Киприан возражал против обычая давать имя по календарю либо исходя из мирского имени: «Егда же ли чернца пригодится стричи и имя ему нарицати, несть в том узаконоположено, еже или дни того святого имя нарещи, или пакы и с мирьского имени, но якоже игумен въсхощет и повелит»¹⁶. В конце концов, последнее правило не противоречило первому: игумен, желая дать монаху определенное имя, мог приурочить его постриг к соответствующему дню.

Мы не можем сказать определенно, по каким причинам игумен Кассиан выбрал имя Нил для молодого послушника. Но совершенно точно одно – оно не было случайным. Имя, полученное в монашестве, приоткрывает завесу тайны над Божественным Промыслом о человеке. Мистическим образом судьба древнего святого, во имя которого постригается новый монах, проецируется на его собственную судьбу.

Преподобный Нил Постник жил на рубеже IV и V веков. Кондак, прославляющий этого святого, говорит о том, что он стяжал душевную чистоту и бил бесов непрестанной молитвой, как копьем («Вышних чистотою душевною божественно вооружився и непрестанную молитву яко копие в руце имы, крепко съпробол еси бесовьская ополчениа, Ниле отче наш, моли Христа Бога непрестанно о всех нас»)¹⁷. Святой подвизался в окрестностях города Анкиры (ныне Анкара, Турция). Здесь в горах было много монахов-отшельников. Житие святого не сохранилось. Известность Нилу Постнику принесли написанные им многочисленные аскетические сочинения. На Руси существовала давняя традиция их бытования. Русские читатели могли познакомиться с творениями Нила Постника еще в XI веке: некоторые «Слова» святого вошли в состав знаменитого Изборника 1073 года. Одно из сочинений Нила Чернеца в славянской версии называется «О восьми духах лукавства» и посвящено борьбе с греховными помыслами и страстями. Можно предположить, что Нил Сорский написал свои главы «О восьми помыслах», подражая труду святого, в честь которого был пострижен. Несмотря на то, что Нил Постник жил в самом начале истории монашества, он стал его критиком и реформатором. Нил Сорский так же пытался реформировать современное ему монашество, призывая иноков вернуться к древним традициям.

Нездешнее имя русского святого невольно вызывает в памяти и другие ассоциации. Так на заре человеческой истории была названа великая река, пересекающая Африканский континент с юга на север и подарившая жизнь египетской цивилизации. Русские паломники, путешествовавшие по Египту в XV столетии, полагали, что «златоструйный Нил» берет свое начало в раю. Течение этой вечной реки придает особую созерцательность египетскому ландшафту. Сейчас, как и тысячи лет назад, воды Нила текут спокойно и величаво, пустынны берега, неслышно качается тростник. Громадный сфинкс, обращенный в Вечность, стал символом созерцания. В IV веке нашей эры на берегах Нила началась история монашества. Монахи уходили в пустыню, поднимались в горы, прятались в пещерах ради созерцания Божественных тайн. На вершине высокой горы, в маленькой пещере, куда ведет такой узкий извилистый проход, что от тесноты даже сводит дыхание, поселился подвижник Антоний, впоследствии прозванный Великим. Христианская традиция называет его отцом вселенского монашества.

А в Ливийской пустыне (между нынешним Каиром и Александрией) другой великий святой, Макарий, основал первый в истории монашества скит. С коптского языка слово «скит» переводится как «вес сердца». Удалившись в страшную безводную пустыню, подвижники взвешивали перед лицом Бога свое сердце – свои помыслы и желания. Именно этот монастырь стал прообразом скита на реке Соре.

Прочные духовные нити связали русского святого с землей Египта. Похоже, что подобные ассоциации и размышления приходили на ум неизвестному книжнику, составившему вскоре после кончины Нила Сорского тропарь, кондак и икос святому. Средневековый поэт сравнил житие преподобного Нила с финиковой пальмой. Он заметил, что у этого дерева колючие и жесткие вайи («дерево остроговато»), но сладкие плоды. Жестким и неудобным было житие Нила Сорского, однако оно принесло богатые духовные плоды, – напоминает нам книжник. Существует предположение, что возможным автором этих литургических песнопений был ближайший ученик Нила Сорского – преподобный Иннокентий (Охлябинин). Он путешествовал вместе с Нилом на Восток, делил с ним тяготы первых лет в Сорском скиту. Вероятно, он больше, чем кто-либо, знал своего старца, его духовные привязанности и стремления. Нил Сорский всегда стремился к истокам, подлинности, к Началу. Великая река, название которой стало собственным именем преподобного, связала его с этим Началом.

В Российской национальной библиотеке Санкт-Петербурга среди бесчисленного множества уникальных рукописей хранится Требник (так называемый «Постригальник-Погребальник») преподобного Кирилла Белозерского (РНБ. Кир. – Бел. № 5/5). Часть книги написана на бумаге, часть – на пергамене, что указывает на ее древность. Прикосновение к этому кодексу всякий раз вызывает необъяснимый трепет: листы во многих местах прожжены горячим воском свечи и затем аккуратно зашиты, повсюду видны следы елея (масла) и воска. До сих пор рукопись, когда ее вынимают из футляра, издает сильный аромат церковных благовоний. Исследователи говорят, что именно эту книгу взял с собой святой Кирилл, когда уходил из московского Симонова монастыря на Белоозеро, чтобы основать новую обитель¹⁸. В кодексе переписаны главные молитвенные последования, необходимые игумену на новом месте: чин монашеского пострига и чин отпевания. Множество иноков приняли монашество и покинули бренный земной мир под чтение молитв из этого «Постригальника-Погребальника». Возможно, именно эта книга находилась в руках игумена Кассиана, когда он совершал постриг будущего святого.

Во время чтения часов перед литургией экклисиарх («начальник церкви») вводил в церковь брата, намеревающегося принять постриг. Брат три раза падал ниц перед Царскими вратами, кланялся игумену, который благословлял его. Потом экклисиарх отводил его на паперть около западных дверей церкви. Здесь новоначальный снимал с себя свою обычную одежду и стоял в одной рубашке без пояса, обуви и верхней одежды, что символизировало его отречение от мира и нищету перед лицом Бога. Как кающийся грешник, он стоял перед Раем и Небом, умоляя о входе в церковь, которая олицетворяет собой земное Небо.

После малого Выхода с Евангелием во время пения антифонов все иноки монастыря выходили навстречу к церковным дверям. Постригаемый брат в одной рубашке, покрытый мантиями иноков, медленно двигался к Царским вратам. В алтаре, внутри Царских врат, в полном облачении стоял настоятель. Постригаемый брат своим видом символизировал евангельского блудного сына, который в чужой стране расточил данное ему от Отца богатство и во время голода нанялся на работу к немилостивому господину, кормившему его свиными рожками. Измученный голодом, он, наконец, вернулся к своему Отцу.

Когда постригаемого вели к настоятелю, олицетворявшему собой Господа, братский хор трижды пел тропарь Недели о блудном сыне: «Объятия Отча отверзти ми потщися, блудно мое иждих житие, на богатство неиждиваемое взираяй щедрот Твоих, Спасе, ныне обнищавшее мое да не презриши сердце. Тебе бо, Господи, умилением зову: согреших на небо и пред Тобою». С каждым повторением тропаря постригаемый трижды падал ниц во свидетельство решительности своего намерения и трижды вставал в знамение восстания от падения. Пение тропаря заканчивалось, и брат подходил к аналою, на котором лежали Святое Евангелие и ножницы; игумен же выходил из алтаря и становился близ столпов иконостаса. Экклисиарх в это время раздавал братии свечи, возжжение которых, по толкованию святого Симеона Солунского, означало даруемые новому брату благодать, просвещение и радость духовную.

Встречая брата как бы в дверях Отчего дома, игумен говорил ему краткое поучение, чтобы он нелицемерно и без притворства исповедал истинное покаяние. После этого игумен спрашивал брата: «Что ради прииде, брате, припадая ко святому жертвеннику и к святей дружине сей?» Брат отвечал: «Желаю жития постническаго, честный отче»¹⁹. Игумен снова спрашивал его: «Желаешь ли сподобиться ангельского образа и вчинену быти лику монашествующих?» – «Ей, Богу содействующу («Да, при помощи Божией». – Е. Р.), честный отче», – смиренно отвечал послушник. Игумен одобрял его благое намерение такими словами: «Воистину добро дело и блаженно избрал еси, но аще сохраниши: добрая бо дела трудом снискаются и болезнию исправляются («Воистину доброе и благое дело ты избрал, но сможешь ли совершить его, ведь добрая дела трудом совершаются и в болезни совершенствуются». – Е. Р.)».

Не довольствуясь первым согласием послушника, игумен более подробно испытывал его:

– Волею ли своею или от разума приходиши к Господеви, а не от некия беды или нужды?

На это постригаемый отвечал: «Ей, честный отче»²⁰.

– Пребудешь ли в монастыре в пощении и в послушании игумену, а не в роптании; в покорении, а не в пререкании и уничижении братии; не в тайноядении и не в любви к мирским, к родителям и к сродникам, и не в праздном хождении?

– И имееши ли любовь ко святей братии и пребудешь ли в пощении даже и до последнего издыхания?²¹

И на все вопросы будущий инок смиренно отвечал: «Ей, Богу содействующу, честный отче», давая тем самым монашеские обеты целомудрия, нестяжания, послушания, отречения от мира.

После того как были произнесены обеты, начинался сам постриг, который совершал священник, а игумен был восприемником постригаемого. Удостоверившись в доброй воле послушника, священник произносил «оглашение малого ангельского образа», в котором объяснял образ новой, совершенной (ангельской) жизни. Он еще раз напоминал будущему монаху, что тот за исполнение своих обетов даст ответ на Страшном суде: «Блюди, брате, какова обетованиа даеши Владыце Христу. Ангели бо предстоят невидимо, написующе исповедание твое сие, его же хощеши истязан быти во Второе пришествие Господа Нашего Иисуса Христа…» Вслед за оглашением священник произносил три молитвы. Перед чтением второй молитвы постригаемый преклонял голову, и священник держал над ней молитво-слов, произнося слова: «Господи Боже Наш! Достойна сотвори быти Тебе взаконившая (Тебе подчинившегося. – Е. Р.) и вся жития сего оставившая и другы (и оставившего все в этой жизни и друзей. – Е. Р.), и последовавшая Тебе (и последовавшего Тебе. – Е. Р.). Приими убо раба Своего [имя], отвергшася сих всех по божественным заповедем Твоим, и настави его на истину Твою…»²²

После молитв священник брал постригаемого за правую руку и вел к аналою, на котором лежало Святое Евангелие. Указывая на Евангелие, священник говорил ему: «Се Христос невидимо предстоит зде, яко никтоже тя нудит на образ сей (Здесь Христос невидимо стоит и видит, что никто тебя не принуждает принять монашеский образ. – Е. Р.); блюди, яко ты от предложения своего (смотри, ибо сам того желаешь. – Е. Р.)». И, наконец, иерей спрашивал в последний раз: «Волиши ли ангельскаго образа обручению? (Хочешь ли принять на себя ангельский образ? – Е. Р.)». Постригаемый отвечал: «Ей, честный отче, от усердьства (Да, честный отче, по собственному стремлению. – Е. Р.)». Священник приказывал ему подать ножницы. Послушник давал их игумену, а тот – священнику, который вновь обращался к постригаемому с такими словами: «Се от рукы Христовы взимаеши, блюди, к Кому приходиши и Кому обещеваешися и Кому отрецаешися!» Священник постригал волосы нового инока крестообразно со словами: «Брат наш Нил стрижет власы главы своея во имя Отца и Сына и Святаго Духа»²³. С постригом волос изменялось имя. При тихом пении всеми иноками «Господи, помилуй» священник облачал нового инока в монашеские одежды, объясняя при этом их духовное значение.

Сначала надевали рясу – «хитон вольной нищеты и нестяжания» – со словами: «Брат наш Нил облачится в ризу веселиа, во имя Отца и Сына и Святаго Духа». Ряса (современный подрясник) в древнерусском обиходе называлась еще «однорядкой», свиткой; изначально это был греческий хитон, передняя сторона которого разрезалась на полы для удобства движения.

После рясы на инока возлагался параман – четырехугольный плат с вышитыми на нем буквами: I. С. X. Н. К. – «щит спасения». Параман крестообразно стягивал плечи и грудь посредством четырех шнурков. Он знаменовал собой Крест Господень, который монах принимал на свои плечи и никогда не снимал. Кроме того, стягивая свободную одежду, параман делал монаха способным исполнять любую работу. Затем иноку вручалась камилавка: «Брат наш Нил приемлет камилавку великаго ангельскаго образа». Название монашеского головного убора – «камилавка» – дословно переводится как «непомерный жар»: так в Средиземноморье называли шапку, защищавшую голову от солнца.

Монах перепоясывался кожаным поясом «в умерщвление тела»: «Брат наш Нил препоясует чресла своя силою Истинны во имя Отца и Сына и Святаго Духа». На монашеские пояса часто наносили священные изображения. Подпоясавшись, инок обувался в сандалии. Тем самым он приготовлялся благовествовать Евангелие всему миру («во уготовление Евангелия миру»). Монашеские сандалии служили духовной защитой иноку, чтобы он «не был уязвлен мысленными змиями в пяту помыслов», подобно мифологическому Ахиллесу, погибшему от укуса змеи в пятку (Святой Симеон Солунский)²⁴.

Дальше монах покрывался мантией – «ризой спасения и броней правды»: «Брат наш Нил приемлет мантию – обручение великаго ангельского образа и одежю (одежду. – Е. Р.) нетлениа и чистоты». Мантия символизировала собой «строгость, благоговение и смирение монашеской жизни» (Святой Симеон Солунский)²⁵. «Для чего мы носим мантию, не имеющую рукавов? – говорил святой авва Дорофей. – Рукава суть подобия рук, а руки принимаются для обозначения действия. И так, когда приходит нам помысл сделать что-либо руками ветхого нашего человека (то есть человека, не очистившегося от греховных привычек. – Е. Р.), как например: украсть или ударить… то мы должны обратить внимание на одеяние наше и вспомнить, что не имеем рукавов, то есть не имеем рук»²⁶.

При ношении мантии инок должен был соблюдать особую осторожность: ни в коем случае не разрешалось садиться на мантию. В Кирилло-Белозерском монастыре монахи носили короткие и длинные мантии. Длинные были торжественной одеждой, в которую облачались на великие праздники: к утрене и вечерне на праздники Введения Пресвятой Богородицы во храм, Рождества Христова, Богоявления, Благовещения, Успения, в Вербное воскресенье и на память преподобного Кирилла Белозерского. На Пасху в длинных мантиях ходили всю неделю. В праздник Сретения Господня братия приходили к службе в коротких мантиях, а затем, готовясь к крестному ходу вокруг обители, переодевались в длинные.

В самом конце чина одевания на инока возлагался клобук с молитвой: «Брат наш Нил приемлет клобук – обручение великаго ангельскаго образа». Древний монашеский клобук имел форму куколя (капюшона) и символизировал собой монашеское смирение и незлобие. Согласно толкованиям святых отцов, «куколь есть также подобие благодати Божией, потому что как куколь покрывает и греет главу младенца, так и благодать Божия покрывает ум» монаха (Авва Дорофей)²⁷. Как выглядел монашеский клобук в XV–XVI веках, можно понять по изображениям русских святых на иконах. В одном «старческом поучении» сказано, что монах, прежде чем надеть клобук, должен поцеловать его «в крыльца», то есть этот монашеский головной убор имел нечто вроде ушей, как у шапки. Клобук надевался вместе с камилавкой (скуфьей), при этом клобук являлся верхним головным убором, а камилавка нижним. Перед причастием инок снимал камилавку и клобук и убирал их за левую пазуху.

После завершения чина одевания монашеской одежды священник произносил итоговые слова: «Брат наш Нил приял обручение великаго ангельского образа и облекся во вся оружия, во имя Отца и Сына и Святаго Духа»²⁸.