Текст книги "Претерпевшие до конца. Том 1"

Глава 4. Помрачение

Большинство офицеров отбыли в свои части, едва было объявлено о начале войны. И он среди прочих. Об этом Аглая узнала от свёкра. Тот между делом обмолвился, как о мало значащем. За завтраком, жуя краюху ржаного хлеба, присыпанную солью.

– Нонче молодого барина провожают в усадьбе. На фронт отправляется… Дай Бог удачи.

Насилу удержалась Аля, чтобы прямо из-за стола опрометью не выбежать. А руки так задрожали, что всё валилось из них.

– Ты никак, дочка, нездорова? – обеспокоилась свекровь. – Лица на тебе нет!

– Так что-то, матушка… Мне бы на воздух… Сразу и полегчает.

– Ну, поди-поди, вдохни.

На Тёмушку не взглянула Аглая. Без того его тяжёлый взгляд чувствовала, когда из дома выходила. Только всё равно было. Чуть из-за калитки вышла, так и припустилась, себя не помня. Через родное божелесье, спотыкаясь, задыхаясь… Хоть раз бы увидеть ещё! Ведь на фронт едет! Обрывалось сердце от мысли. Может, в последний раз…

Но не привелось увидеть Родиона Николаевича. Лишь взбежав на холм, углядела удаляющуюся в клубах пыли коляску, а в ней три фуражки… Мгновение, и исчезла она за горизонтом. Аглая бессильно повалилась на траву, забилась в конвульсиях, до крови кусая губы. Почему? Почему? Почему всё так?! Боль, которая как будто притупилась в дурмане последних дней, вновь разрывала её ещё беспощаднее, чем раньше.

Когда она возвратилась, муж был дома один. Он сидел за столом и сосредоточенно занимался починкой прохудившегося сапога. Аглая остановилась перед ним, не произнося ни слова. Тёмка, наконец, поднял голову. Аля ожидала, что сейчас последует увесистый удар, но муж не шевельнулся.

– Что стоишь-смотришь? – спросил с досадой. – Я ведь слово дал, что пальцем тебя не трону.

– Нешто не тронешь? Даже если далеко зайду?

– Не доводи до греха. И вот что! Довольно того, что я знаю, какую тебя взял, но никому больше знать об том необязательно. Тем более, моим! Так что впредь будь добра, потрудись хотя бы вести себя, как подобает! – он в сердцах отбросил сапог.

Аглая подняла его, отложила в сторону и, подойдя к Тёмушке, обвила его руками за плечи, оглаживая:

– Прости меня. Это всё пройдёт… Обязательно пройдёт… Ты только потерпи немного, и всё у нас будет хорошо, – зашептала, волнуясь.

Муж податливо обмяк на ласку, притянул к себе Алю:

– Идтить бы надо… Пособить нашим… Я ведь только тебя дождаться задержался. Нехорошо…

Но и не мог противиться уже.

– Чёрт знает, что ты за баба! Присушила ты меня, всю душу забрала.

Должно быть в безудержных, страстных ласках её в те дни находил Тёмка не без гордости проявление любви к себе, внутренне праздновал победу и тешил самолюбие: не сравниться с ним всяким там барчукам. Скоро и не вспомнит его! А Аля просто искала забвения. Дурмана искала, отшибающего память и чувство.

Может, оно и притёрлось бы, склеилось. Да только следом за Родионом и Тёмушка покинул Глинское, будучи наряду с другими призван на воинскую службу. Провожая его, искренне горевала Аглая, но боли, утраты сердце не чувствовало. Не обрывалось от мысли, что, может быть, последний раз видит она кормильца…

А раз-то был и впрямь последним. Тёмушка погиб в первом же своём бою. Погиб, не зная, что жена в его отсутствие пала ещё ниже…

Оставшись без мужа, она не находила себе места. Что-то беспощадно злое и тёмное терзало и мутило её душу. Что-то замкнулось в ней, что-то, что осветляло прежде. И неудержимо рвалось наружу разбуженное тёмное, гася сознание.

Филька, Тёмкин старший братец, на Аглаю заглядывался и прежде. И живя с ним под одной крышей, она не раз примечала, что смотрит он на неё совсем не по-родственному, не по-братски. Даже брюхатой жены не стесняясь. Покуда Тёмушка рядом был, Аля лишь взгляд отводила, внутренне негодуя на деверя. При своей жене на жену брата смотреть, как кот на сметану – есть ли в нём стыд? Впрочем, Филька не на одну Аглаю заглядывался. Известный был на всю деревню охотник до женского полу. Особливо как заложит за воротник. Был Филька невысок, неказист, но бабам отчего-то нравился. Видать, за весёлый бесшабашный норов. Весел был Филька, что и говорить! И на гармони сыграть, и сплясать, и спеть – на всё мастак. Ещё в жениховскую пору на всю деревню песни распевал. А подчас, расшалясь да разогревшись, скоромные частушки горланил да шутковал озорно, за что бывал не раз бит. Но Филька не обижался, продолжая чудить. Даже женитьба несильно его остепенила. Всё так же постреливал он плутоватыми, озорными глазами на чужих жён и невест, норовя подчас ущипнуть иную. И всё так же они, хотя и ругались для виду, а не могли рассердиться всерьёз. Чем-то брал их этот балабол и хвастун.

С отъездом брата Филька осмелел. Всё чаще начал заглядываться на Аглаю. А она в нахлынувшем томлении одиночества уже не отворачивалась, не сторонилась, как раньше. И, вот, как-то, когда никого из родни не было дома, скользнул он за нею в амбар, а с того дня и пошло… Уже сама Аля поджидала Фильку, уже сама искала встреч.

Время от времени ещё находил на неё ужас от того, какой она стала. Вспоминала кошмарную ночь… И чувствовала, что вся жизнь обращается этой ночью. Что теперь уже сама душа её грязна, как то изорванное тряпьё, что срывала она тогда с себя в доме Марьи Евграфовны… Вот только душа нага. С неё так просто грязного покрова не сорвёшь, не отмоешь горячей водой и мылом…

Но ужас отступал, и всё катилось по-прежнему. Филька умел тяжкую думу прогнать. Поняла Аля, почему так льнули к этому неказистому мужичонке бабы… Известие о гибели Артемия ничего не изменило. Вздыхал Филька:

– Вот, ты и вдовушка теперь. Эхма! И для чего это я, дурак, на Нюрке жениться поспешил? Теперь бы свободен был, на тебе б женился.

– И так же от меня с чужими бабами по углам таился?

– От тебя нет! – ухмылялся щербатым ртом Филька. – Они тебе все в подмётки не годятся. Вот же Тёмка! Такой рохля был, а такую бабу заобортал! Таких, как ты, нет. Ты… как зелье какое-то. Раз пригубил, уже не отстанешь. Ведьма ты, вот что. Я ж из-за тебя Нюрку свою позабыл вовсе.

– Полно молоть-то, – поморщилась Аглая, лениво натягивая рубаху и прибирая волосы. – Дитё у вас скоро будет, а ты всё…

– Так ведь то ж до тебя ещё! Вот, знаешь, – Филька приподнялся, – скоро отстрою я свой дом, заведу заимку… У лугов, где покосы у нас. Вот, будем туда с тобой закатываться. Ты только смотри! – пригрозил. – Брюхатеть не вздумай! А то вся деревня прознает про нас… Когда бы Тёмка жив был…

Аглаю передёрнуло от такой рассудительной подлости. Ответила сурово, резко скинув с плеча горячую филькину лапищу:

– Кабы муж был жив, я бы с тобой, чёртом, не спуталась!

Только посмеялся Филька – чувство стыда было ему явно незнакомо.

Деревня не прознала про их грех. Зато прознал Антип Кузьмич, застукав как-то на заре всё в том же амбаре. Зарычал благим матом, не давая волю голосу, чтоб не побудить домочадцев и соседей.

– От я тебя сейчас, с-сукиного сына! – вытянул сына батогом по спине.

Филька вскочил, запрыгал в чём мать родила, ловко уворачиваясь от новых ударов и прикрывая рукой срам:

– Бать, остынь! Покалечишь же!

– Я б тебя, гада, покалечил! Так, чтоб чужих баб не портил!

– А дед Макар из Писания читал, что долг брата восстановить семя усопшего брата! Святое дело!

– Я тебе покажу святое дело, отродье ты этакое! – всё-таки настиг Кузьмич Фильку, огрел ещё дважды батогом. С тем и унёс тот ноги, едва прикрывшись прихваченной одежонкой.

Теперь навис грозно свёкор над Аглаей, успевшей кое-как одеться. Замахнулся было и на неё, но потом сплюнул только:

– Не стану об тебя руки паскудить. Но чтоб ноги твоей в доме моём больше не было. И если прознаю, что ты с Филькой опять блудишь… – покачал головой. – Сама как хочешь живи – слава Богу, детей с Тёмушкой не нажили – а в моём дому не паскудь. Уразумела, что ль?

– Уразумела… Сегодня же уйду, – покорно кивнула Аля.

Замялся старик, растратив гнев, сменил тон:

– Вдовой в твои годы, едва мужа узнав, быть тяжко. Дело понятное. А Фильке своему я цену знаю. Но взяла бы ты себя в руки, девка. У тебя жизнь вся впереди.

– Что это вы, батя? Никак пожалели меня?

– А что ж я зверь, по-твоему? Ты же на моих глазах росла, и не чужая, чай…

– Зря вы это, – Аглая тяжело поднялась.

– Что – зря?

– Пожалели зря… Не знаете вы ничего. А я ведь подлая… Тёмушка святой был, а я подлая. И в руки меня взять некому, батя. И обратной дороги мне нет. В трясину-то только ступи – так и затянет. Так что не жалейте меня. Я того не стою.

– Что мелешь-то, дура? Бога побойся!

– Никого я теперь не боюсь, батя… Пропащая я!

Аля прошла мимо поражённого её словами свёкра и в тот же день покинула его дом. В отцовский она не вернулась. Там в её отсутствие окончательно утвердилась на хозяйстве мачеха. Да и не хотелось свою грязь на отцовский порог, под отцовскую крышу нести. Не смела и глаз на него поднять.

Попросилась к Лукерье жить. Старуха совсем сдала, обезножела. Прошамкала с печи:

– Живи, мне что. Допокоишь меня и за хозяйку оставайся…

Так и зажили.

А с Филькой Аглая порвала, как обещала свёкру. Хотя тот то и дело подкарауливал её на улице, уговаривал, грозил и даже умолял. Видно, и впрямь присушила его. Даже такого… Блазнило снова поддаться искусу, но держалась. Свёкру обещала. Да и Нюрку жаль с её уже просящимся на Божий свет ребёнком. До которого собственному отцу никакого дела… И что он за человек? Но пусть, пусть… Как ему жить, дело его. А она, Аля, какой бы подлой не была, семьи рушить не станет. Глядишь ещё, сойдёт с него дурман этот, заживёт с женой по-людски…

Марья Евграфовна уехала на фронт. Стала Аглая вместо неё в амбулатории работать. Хоть и мало знала, но всё лучше, чем ничего. Чему-то же и научилась за несколько лет, что рядом с барышней трудилась.

Вот только скоро перестали к ней люди ходить. Шушукались бабы меж собой, что мужикам их Аглашка в своей амбулатории совсем не врачебную помощь оказывает. Это, конечно, наветы были. Не до того ещё позабыла себя Аля, чтобы в амбулаторию, в дом праведницы Марии для греха кого водить. Да только Филька оскорблённый расстарался. С женой замиряясь, наврал ей про Аглаю разного, вымещая обиду. А та, известная болтушка, своим товаркам наплела небылиц, и поползли такие слухи, что и пересказать у доброго человека язык не повернётся.

Так и последнего удержу не стало. Коли всё равно такая слава пошла, что бабы стороной обходят из презрения, а мужики из опасения, кабы бабы что не заподозрили, то и вовсе терять нечего. Живи, оправдывай «славу»…

Тут ещё и Лукерья преставилась. Отошла тихонько, как не жила вовсе. Стала Аля одна в её маленькой, покосившейся избёнке жить. Стояла та избёнка на краю деревни, чуть на отшибе. Здесь земля поднималась, и оттого возвышалось лукерьино жилище на юру, всем ветрам и взорам открытое.

Скоро засудачили в деревне, что зачастили к молодой вдовице гости. Ходят, крадясь огородами, по-воровски. Всё больше в ночное время. И на сей раз уже не врали. Приезжавшие в отпуск солдаты из тех, кого ещё не обженили, знали, куда идти, чтобы ночку скоротать.

Катились дни в забвении. Словно бы солнце погасло, и воцарился вечный сумрак. Сладко-удушливый, хмельной… Проходила Аглая по деревне, высоко подняв голову, нарочито медленно, поглядывая на воротящих лица баб с насмешкой, мстя им за их гордое презрение. Мужики косились ей вслед, одни усмехались, другие сплёвывали:

– Этакую лярву бы да плетьми по заду! Чтоб до мозгов проняло!

– Такую уже ничем не проймёшь! Вона как пошла! Чисто барыня! Сучье вымя…

Мачеха, случись повстречаться, пугливо переходила на другую сторону улицы. Отца Аля обходила стороной сама. Боясь встретиться с ним глазами… Случись увидеть лишь издали его мосластую фигуру, она мгновенно утрачивала свою выработанную для всех прочих нахальную повадку, сникала, придавленная стыдом. А потом горько плакала, вернувшись к себе, вспоминая светлую и безмятежную жизнь с отцом. Бедный-бедный отец… Разве он заслужил под старость лет такой позор? Лучше бы уехать вон из деревни, чтобы и не напоминать о себе. В город, например. Найти работу… Хоть бы самую чёрную. Да и сгинуть, наконец. Ни самой не страдать, ни хороших людей не позорить… Отца, Тёмушку, дядю Антипа…

Как-то в такой именно покаянный час поскрёбся кто-то слабо в дверь. Вздрогнула Аля. Неужто принесло опять кого? Но и усомнилась. Обычные её гости не так стучали. А тут – точно мышь скребётся. Открыла и замерла в удивлении. На крыльце стояла согбенная, едва держащаяся на ногах, закутанная по-старушечьи в шушун Софья. Гостья бледно улыбнулась:

– А я думала, нет тебя… Стучу, стучу…

– Так громче бы надо, не слышала я.

– Не могу я громче, – виновато ответила Софья. – И крикнуть голоса не стало… Хвораю я. Шибко…

– Так к доктору бы вам, – смутилась Аглая, вдруг почувствовав, что совсем разучилась говорить с людьми. Просто с людьми. Хорошими. Для которых всегда и ласковый взгляд находила, и доброе слово. Привыкла лаять – на тех, кто презирал и плевал вслед. Привыкла грубить и говорить развязно. А, вот, понадобилось совсем другие слова сказать, а тон оставался всё тем же… И от несоответствия его и положения покоробило.

А Софья точно и не замечала. Стояла-колыхалась. Прозрачная, слабая. Как бледный мотылёк на осеннем ветру. Ответила, качнув головой:

– Не нужен мне доктор. Я и без него про себя знаю… Мне бы только по хозяйству… Не управляюсь сама. И за сорванцами моими приглядеть. Чтоб не баловали… Не откажешь? – голос Софьи звучал смущённо-просительно.

У Аглаи ком подкатил к горлу. Не сразу нашлась с ответом.

– Почему ко мне?.. Разве вы не знаете, к кому пришли? Какая я?

Она, учительская жена, уважаемый на селе человек, сама праведность – и в её-то дом не погнушалась прийти! Да ведь ей бы в помощи никто не отказал! В усадьбу бы вместе с детьми взяли – барыня бы сама ходить стала. Для чего же – сюда?..

– Знаю, Аленький. Ты же у моего Алёши училась… Как же мне не знать, какая ты? Поэтому и пришла к тебе. Помощи просить. Прости, что утруждаю…

Не помешалась ли она, часом? Нет, ясно смотрела. Спокойно. Аглая всхлипнула, закусила губу:

– Да ведь вам вся деревня пальцем вслед показывать будет! Косточки ваши белые перемывать! Из-за меня!

– Стало быть, отказываешь? Что ж, прости, что потревожила, – Софья шагнула с крыльца, но Аглая схватила её за руку:

– Я сейчас приберусь и к вам приду. И всё, что скажете, для вас сделаю!

– Спасибо! – Софья троекратно поцеловала её и побрела к своему дому.

С того дня Аля стала жить на два дома. Больше времени, впрочем, проводила она теперь у Софьи, возясь с малышами, хлопоча по хозяйству. Лукерьина же изба встречала разочарованных гостей амбарным замком и закрытыми ставнями.

В деревне, действительно, недоумевали, зачем учительская жена поселила у себя в хожалках подлую. Шептали злые бабьи языки:

– Вот, муженёк с фронту явится, так поймёт, юродиха, кого на груди пригрела!

– Полно молоть! Учитель человек порядочный!

– Да хоть какой бы ни был! Жена в землю глядит, а в дому этакая краля хозяйствует! Тут и святой соблазнится!

Любая сплетня приедается. Приелась и эта. Свыкся мир с тем, что подлая Аглая у Софьи в хожалках подвизается. Даже и сочувствие пробиваться начало в иных сердобольных:

– Глядь, за ум баба взялась. Может, просто умом повредилась тогда после Тёмкиной смерти?

– Бедовая…

Меж тем, и Софья как будто оживала вновь. Отлежалась маленько, отдохнула от непосильных при её слабом здоровье трудов. Уже меньше времени проводила у неё Аглая, хотя и заходила всякий день проведать да поиграть с ребятишками. Прежде, когда у отца жила, с младшими детьми возилась как-то без радости, надоедали сорванцы подчас. А теперь тосковалось по ним…

Из Москвы весть дошла: обвенчался там Родион Николаевич с красавицей Ксенией Клеменс, дочерью соседа-помещика. В Глинское не поехал по причине краткости полученного из действующей армии отпуска. Сюда новоиспечённая барыня приехала уже одна. Аля видела её мельком. Не лгали люди, когда говорили, что красавица… И хотя сама желала Родиону счастья с другой и скорейшего забвения о себе, а весть о его свадьбе ожгла пребольно. Представляла себе снова и снова их двоих в церкви, как обводит их священник вокруг аналоя, как он обнимает её… Изводила себе душу этими видениями и ничем не могла отогнать их. Снова металась и не находила себе места.

В ту пору преставился скоропостижно дядька Григорий, и решила Аля пойти в соседнюю деревню, проводить его. И боялась идти из-за неизбежной встречи с родными, но и не идти невозможным казалось. С дядькой у неё всегда были самые добрые отношения. Утром, одевшись потеплее, пошла по хрусткому, ещё неутоптанному после ночного снегопада насту. Вроде и идти недалече, а по сугробам, да в тулупе и валенках – мигом из сил выбиваешься. Неожиданно окликнул сочный голос:

– Далеко ли собралась, красавица?

И в тот же миг остановились рядом маленькие, лёгкие саночки, запряжённые мускулистым, разгорячённым конём гнедой масти. В саночках стоял, натягивая вожжи, брат барыни, Юрий Алексеевич. Был он одет в гусарский мундир и долгополую дорогую шубу нараспашку. Улыбался белозубо, поблёскивая синеватыми задористыми глазами. И, кажется, как и конь его, готов был хоть теперь мчаться по любым яругам, вслед за алой зарёй…

– Недалече. В Балашово, – отозвалась Аглая, невольно любуясь и конём, и саночками, и возницей.

– Гляжу, запыхалась ты совсем. Садись в сани – домчу с ветерком!

– Не стоит, дойду и так – не привыкать.

– Али брезгуете моим экипажем? – рассмеялся Юрий Алексеевич. – Садись-садись. Или я на разбойника похож?

Подумала Аля и легко вспорхнула в предложенный «экипаж». Садиться не стала, а лишь ухватила крепче под руку гусара:

– Только уж вы шибче гоните, Юрий Алексеевич! С ветерком – как обещали! Чтобы только ветер один, и ничего больше!

Снова рассмеялся зычно гусар:

– Ну, тогда крепче держись, раз отважная! Этот конёк птиц быстрее!

Свистнула плеть, сорвались с места саночки. Да так быстро, что захватило дух. Всё слилось в глазах в одну снежную кутерьму, в которой ничего нельзя было разобрать. И от этого стремительного бега-полёта переполнял душу восторг.

Наконец, остановились на лесной дороге. Ещё больше разрумянился от морозного ветра возница, но шубы не запахивал – нипочём ему, знать, холод был.

– Что, не напугалась, красавица?

– Нисколько! – возбуждённо ответила Аглая, точно захмелевшая от поездки.

– Прекрасно! Тебе всё-таки очень нужно в Балашово?

Нужно, конечно… Хотя совсем не хочется… А, может, и вовсе не нужно? Только косые взгляды ловить. Пожалуй, скажут ещё, как посмела явиться – на позор семье. Ещё и прогонит тётка.

– Нет… Пожалуй, не нужно…

– Тогда, может, покатаемся ещё?

– Только шибче гоните! Чтобы я всё-всё позабыла!

И снова летели то ли по земле, то ли по небу, и ослепительно сиял снег, отражая солнечные лучи, и всё казалось ненастоящим, словно бы сон, дурман…

– А хочешь, поедем к цыганам? Они здесь недалеко табором стоят, знаешь?

Конечно, знала Аля про цыган. Деревенские частенько бранились. Стали, де, табором и ни с места. Только коней воруют. Бабы к тому разных страстей добавляли, пугали цыганами малых детей. Оттого Аглае всегда было любопытно взглянуть на табор. Но почему-то не приводилось ещё. Согласилась ехать туда легко и весело, что очень обрадовало Юрия Алексеевича.

В таборе их встретили песнями, танцами и шампанским, которое с непривычки сразу бросилось Аглае в голову. Никогда ещё не приходилось ей гулять так весело, забыв обо всём.

Аля и не заметила, когда цыгане исчезли, и они остались с Юрием Алексеевичем наедине. А он, кажется, только и ждал этого мгновения. Или сам и отправил цыган? Засыпал поцелуями и горячими, полубредовыми словами. Называл какими-то неведомыми именами… От солдатиков таких речей не услышать. Даже Филька-балабол не придумает ничего схожего. И уж конечно не будут они становиться на колени, долго-долго смотреть в глаза. Такому деликатному обращению они не обучены. А ведь приятно оно… Даже зная, что все слова эти ничегошеньки не стоят.

Ей хорошо было в ту ночь. Не мучили видения, не снедала тоска. А наутро Жорж съездил в усадьбу и, наврав, что его срочно вызывают в полк, повёз Аглаю на оставшуюся неделю отпуска в город.

В городе Аля жила, как барыня. Жорж снял номер в лучшей гостинице, одел её в лучшие одежды, не поскупившись на дорогую шубу и украшения, водил в лучшие рестораны и синематограф… Впервые одев новое платье, Аглая долго и неотрывно смотрела на своё отражение в зеркале. Как когда-то в первую ночь с мужем. Ища перемен в себе. А Жорж полагал, как Тёмушка, что она любуется собой и подаренным платьем. Платье и впрямь было удивительно красиво и шло ей. И странно было носить такое. Как будто неловко.

– Да, Аглаша, бежать тебе надо из этой дыры. Деревня не для тебя, – говорил Юрий Алексеевич. – С такой красотой можно столицу покорить! Пошла бы в артистки, например. Нет, в самом деле! Одевшись должным образом, освоив манеры высшего общества, ты, войдя в него, затмила бы любую светскую красавицу.

– Кто же меня в него пустит? С парадного не отворят, а с чёрного провести некому.

– Придумаем что-нибудь, – улыбнулся Жорж. – Вот, прикончим мы немца, а потом я займусь устройством твоей судьбы. Жениться не стану, честно говорю. Другой бы соврал, но ты, я вижу, умница, поэтому с тобой разговор иной. Будешь ты ещё в столице блистать. А в тутошнем болоте зачахнешь.

– А вам не всё ли равно?

– Мне? Представь себе, не всё равно. Жаль, если жемчужина пропадает в навозе.

– Знаю я, Юрий Алексеевич, кем вы меня в столице сделать хотите! – усмехнулась Аглая. Но Жорж не смутился, отозвался, как о само собой разумеющимся:

– А здесь у тебя разве иное? Так уж лучше в столице! Там на тебя шипеть не будут, и шарахаться, как от прокажённой, тоже. А наоборот всё будет – ложа в театре, выезд, лучшие рестораны, синематограф, деньги… Всё, что только пожелаешь!

– Какое же грязное место в таком разе ваша столица… – вздохнула Аля. – И как только вы там живёте… Жалко мне вас…

Жорж посмотрел на неё недоумённо.

– Не по-людски так жить. Человеку нужен дом… И человек… Который бы… любил его. Хоть немного. Его, понимаете? А не ложу… выезд… синематограф… Как же можно жить без родной души? Это же страшно.

– А ты зачем же, в таком случае, не живёшь по-людски?

– Видать, не про меня людская-то жизнь оказалась.

Ровно через неделю Аглая провожала Юрия Алексеевича на вокзале. Стояла под снегом в роскошной шубе и шапке – настоящая барыня. Не мог же он показываться на людях со скромной крестьянской девушкой. Стыдно. А так – любой прохожий позавидует! Простились, однако, тепло. И жаль было Але, что он уезжает. Весело с ним было, легко… А без него снова маяться.

Отошёл поезд, и хотела было Аглая уже уходить, когда к платформе подошёл состав с беженцами. Люди выглядели измученными, дети испуганно таращились. Они выходили на перрон, неся котомки и узлы, у кого были, озирались потерянно.

– Жить у нас будут, пока не отвоюют у немца назад их дома, – пояснил наблюдавший за происходящим старичок-железнодорожник.

Между тем, на платформе началась суета. Подошли представители городских властей, земгора, благотворительных организаций, простые граждане. Кто-то предлагал беженцам поселиться у себя. Тут же организовали для них сбор вещей и денег.

Аля оставила старичка и, подошла к женщине, собиравшей пожертвования.

– Хотите пожертвовать что-нибудь, барышня? – спросила та, блеснув стёклами больших очков.

– Да… – отрывисто отозвалась Аглая и, снова взглянув на несчастных беженцев, стала лихорадочно снимать с себя подаренные Жоржем драгоценности: серьги, кольцо, кулон, который едва-едва удалось расстегнуть под одеждой.

На неё смотрели с удивлением. Старичок покачивал головой, гладя бороду. Часто моргала глазами сборщица пожертвований. А какая-то беженка сказала:

– Спасибо вам, барышня! Доброе сердце у вас. Век за вас Бога молить будем!

Домой Аглая возвратилась в том же тулупе, в котором увёз её Жорж. Шубу она также отдала беженцам, оставив себе на память о поездке лишь прекрасное платье, которое заботливо свернула и спрятала в старом лукерьином сундуке.

Миновало ещё полгода. Софья слегла вновь, и опять приходилось жить на два дома. В конце лета приехал в Глинское Родион. Уже капитан. Посуровевший в боях. Мрачный, как грозовая туча, от происходившего вокруг. Должно быть, как и его отец, он переживал, как трагедию, падение Царя. Вон и Софья, когда узнала, плакала навзрыд, будто кто близкий помер. Трудно было понять это Але.

Родиона видела она лишь мельком, боясь встречи. В это время она уже чувствовала, что тяжела. Вот и ещё позор не за горами ждал… Безмужняя мать, понёсшая невесть от кого… На Родиона-то Николаевича и глянуть – со стыда сгореть. Даже и Софьи совестно. Не говорила ей ничего, таилась. А когда барышня Марья Евграфовна возвернулась и поселилась у неё, так и вовсе ходить перестала – есть теперь, кому пособить больной.

Все месяцы беременности скрывалась Аглая от сторонних глаз. Хотя как скроешься в деревне? Дознались, конечно, в свой срок. И ещё больше презирали. Лишь Марья Евграфовна пришла незамедлительно и, убедясь, что сплетни не лгут, упредила:

– Чуть что почувствуешь, меня зови. И не бойся. Обычное дело. Ребёнку твоему я крестной буду.

– Не нужно вам, Марья Евграфовна, возиться со мной. Руки об меня пачкать…

– Ты глупости эти оставь, – нахмурилась барышня. – А не оставишь, так я к тебе сама каждый день ходить стану – проведывать.

Она, действительно, стала приходить всякий день. А ближе к сроку и по два раза на дню. Вот, только окрестить новорожденного было не суждено. Ребёнок родился мёртвым… И это ничуть не поразило Алю, не причинило боли. Только опустошило ещё больше.

А три дня спустя Марья Евграфовна неожиданно прибежала к ней ночью, взволнованная, запыхавшаяся. Позвала с порога:

– Собирайся скорее и идём со мной.

– Куда? – безразлично спросила Аглая.

– К нам! В усадьбу.

– Зачем?

– Ксения сына родила. Раньше срока… Два дня промучилась – думали, уже не разрешится. Плохая она сейчас. Молока у неё нет. Кормилица нужна ребёнку.

Не сразу и сообразила Аля. Ксения? Какая Ксения? И вдруг пронзило. Да ведь это же барыня молодая! Родиона Николаевича жена! И ребёнок – его… И к нему-то зовут её?

– Неужто меня в ваш дом пустят?..

– Малышке нужно молоко, – непривычно строго ответила Марья Евграфовна. – Собирайся, пожалуйста!

Аглая наскоро оделась и последовала за ней. В усадьбе их уже ждали. Для кормилицы даже успели приготовить комнату. Нерешительно ступив в неё, Аля напряжённо искала в лицах Анны Евграфовны и её дочерей презрения или брезгливости к себе. И не находила. Ей, предавая забвению её черноту, прощая её, доверяли теперь самое дорогое – крохотную наследницу, внучку хозяина, дочь Родиона… Але казалось, что помрачение, длившееся дольше трёх лет, было вовсе не с ней, что это приснилось ей в каком-то кошмаре, что теперь эта страница жизни перевёрнута и вырвана вовсе, и открывается новая, чистая. Наверное, нечто схожее чувствовала грешница, когда услышала от Спасителя: «Ступай и не греши!»