Текст книги "Претерпевшие до конца. Том 1"

Глава 8. Новая жизнь

Александра Леонидовна Ратмирова прибыла в Россию с шумом. Прибыла не одна, а с близким другом и соратником – Леонардом Эрмлером, легендарной для революционного движения личностью. Оба прошли царские тюрьмы и ссылки, оба сумели бежать, оба много лет трудились на благо революции вдали от России: он писал статьи и книги, она – колесила с публичными лекциями. Изъезжено ими обоими было множество стран. В Америке Александру Леонидовну даже задерживали за недопустимые призывы на митингах. Леонард, пользуясь связями в прессе, сумел поднять вокруг этого дела форменный гвалт, и Ратмирова вскоре была освобождена и продолжила свою деятельность. Молодая ораторша, что знала она о вопросах, о которых говорила так пламенно? Ровным счётом ничего. Кроме почерпнутого из статей Леонарда и некоторых других соратников. Но Леонард со всем своим умом и начитанностью никогда бы не смог собрать и десятой доли тех залов, что приходили на Александру Ратмирову. Потому что шла публика не ради идей, а ради неё. Эффектная, красивая женщина с немалым актёрским дарованием, она была рождена для трибуны! Она говорила так страстно, так жарко, что даже политические оппоненты не могли не слушать её. Что уж говорить о почитателях! Те готовы были признать Александру Леонидовну богиней. Таким образом, мозг Леонарда и актёрский талант Ратмировой, стяжали им всемирную известность и, между прочим, изрядный доход, получению которого убеждения, само собой, ничуть не мешали.

И, вот, свершилось! Рухнула ненавистная власть в далёкой России! И многие знакомые потянулись туда – скорее, скорее. Не упустить горячей поры, когда всё расплавлено и податливо! Эрмлер с Александрой не спешили. Им вполне комфортно было в тихой, уютной Швеции. К тому же Александра Леонидовна была больна после восьмого по счёту аборта и расставания с очередным соратником, уехавшим от неё в Испанию, а Леонард оканчивал крупный трактат, от которого вовсе не хотел отрываться ради сомнительных перспектив в «свободной России».

Однако же, их позвали. Как же так! Наши герои! Наши легенды! Необходимо и им честь отдать, как бабушке Брешко-Брешковской и несчастной Марии Спиридоновой. Ратмирова всколыхнулась. Сбросила с себя нашедшую бабью тоску и настояла немедленно ехать. Эрмлер с сожалением отложил неоконченную редакцию трактата и стал паковать чемоданы.

Встретили их на высшем уровне. Возили в персональном автомобиле. Сначала по Петрограду. Теперь, вот, по Москве… Владимир Ильич принял лично. С другими тоже успели повидаться. И уже второй месяц жили бездельно в отнятой у какого-то буржуя просторной квартире на Пречистенке. Сюда-то и пригласила Александра Леонидовна подругу славных детских лет…

Александра Ратмирова… Жива ли ещё под звучной фамилией тургеневского героя Шурочка Аладьина, весёлая и боевитая дочурка мелкого провинциального дворянина (не в новой России будь сказано)? По виду не скажешь. Знать, нелегка она – жизнь революционерки. Лет на десять старше своих выглядит Шура. И погрузнела заметно, и не мог этого скрыть даже корсет, который носила она вопреки революционной моде. И лицо измятое, под глазами набрякли мешки. Курит, не переставая. Через мундштук, резко отбрасывая руку. Голос от бесчисленного количества папирос хриплый, грубый. Одета по их теперешней моде. Узкая юбка, жилет, пиджак. На улице к тому – плащ, котелок, непоправимо уродующий женский облик, портфель и зонт…

– Эрмлер, оставь нас. Нам с Лялей о своём поговорить надо.

Никаких церемоний. Как лакею приказала. И послушался тот. Даже кофе не допил. Послушно отставил дымящуюся чашечку и ушёл. Кажется, порядком он старше её. Ещё в Народной воле начинал, и с той поры заграницей… Странная пара.

Ольга чувствовала смутную неловкость от этой встречи. Не находилась, что сказать подруге. А та, расположившись на оттоманке, продолжала пускать сизые кольца дыма. А говорить стала не о событиях, не об идеях.

– Как он тебе? – спросила неожиданно.

– Кто?

– Эрмлер мой.

Ольга пожала плечами:

– А как же Рудольф? Я думала, что ты с ним… Правда, ты давно не писала.

– Его истеричка увезла его в Канаду. Ты представляешь? В Канаду… Нарочно не поехала туда с лекциями… Хотя плевать на него! И на всех прочих… Мужчины приходят и уходят. Только Эрмлер остаётся. Настоящий друг и соратник. Когда бы ещё и мужчина был…

Ольга покраснела. Смущали её Шурочкины откровенности. И никак не могла она в толк взять, как же это так жить можно? Как они живут? Из собственных спален коммуну делают – и это-то наука их?

– А ты всё, как институтка, Лялька, – махнула рукой Шура и зябко поёжилась. – Как же холодно у вас… Лето, а всё равно – холодно.

– Подожди зимы. Увидишь ещё не то.

– Нет уж, благодарю. Мы с Эрмлером скоро уезжаем.

– Вот как? – Ольга усмехнулась. – Что так скоро? Вы же так мечтали о революции! Неужто не понравилась вам новая Россия?

Шурочка опустила голову, стряхнула пепел:

– Мы с Эрмлером в Петрограде были. Возили нас там, как важных персон. Условия обеспечивали. А только… Я же в окно машины город-то видела. Пустой город, страшный… Летит наше авто по пустой улице – ни извозчиков на ней, ни людей. Так, изредка мелькают какие-то. Обглоданные. Затравленные. Голодные. И грязь, грязь… Я ещё никогда такой грязи не видела! Всё разрушено… А ведь в этом городе моё детство прошло. У бабушки жила. На Васильевском… И я помню, каким город моего детства был! Нарядным, многолюдным, чистым, ярким! А теперь… Даже дворников не увидишь.

– Их ещё в «бескровную» вместе с городовыми отстреливали.

– Нас в гостинице поселили, – продолжала Шура. – В хорошей. Все условия! Обедали у Зиновьева. Эрмлеру он не понравился. Цирюльник… Хам… Мне тоже. Чавкает ещё так противно. И до чего ведь мерзко: везде конвой за нами. Вроде как почётный. А я себя арестанткой чувствовала… И страшно мне их было. Ведь они же любого убьют. Любого…

– Митю Сокольникова убили, ты знаешь? – тихо спросила Ольга.

Шура вздрогнула. Знать, не забылась ещё детская влюблённость.

– Ми-тю? Как?

– Семь пуль… И штыками докалывали. Над телом глумились, не хотели матери отдавать хоронить. Вера Терентьевна еле вымолила. А следом и сама преставилась с горя.

– Как ты спокойно рассказала об этом…

– Когда среди этого живёшь, то трудно рассказывать иначе.

– И после ты спрашиваешь, почему мы уезжаем?

– Да, спрашиваю, – кивнула Ольга. – Ведь это – ваша власть. Это революция, о которой вы грезили и которую всё-таки сделали. Что же вы теперь бежите от неё?

– Это не то, о чём мы грезили. Почитай Эрмлера… Мы говорили о свободе, о праве человека быть собой, о гуманизме…

– Бомбы, которые метали твои друзья – несомненно, вершина гуманизма!

– Они казнили палачей, чтобы уменьшить зло!

– А теперь другие твои друзья уменьшают его более масштабно. Что же тебе не нравится?

– То, что они сами стали палачами! Хотя за нами и следят, но я многое видела… И ещё больше слышала… Эта ужасная ЧеКа! И голод… И… Какой-то повальный разбой! Наше имение полностью разграбили, мне писала сестра…

– Неужели? Так ведь это в порядке революционного долга! И неужто тебе жаль имения? Революционерам не пристало иметь такую роскошь.

– Поэтому, Ленин живёт в Кремле, Троцкий проводит время отдыха в Архангельском…

– А ты в квартире, которую отняли у бывших людей, возможно окончивших свои дни в подвале ЧеКа.

– Хватит! – Шура резко поднялась. – Я не хочу жить среди этого ужаса! Мне страшно… Мы уедем. Да. И точка!

– И будете молчать?

– О чём?

– О причинах отъезда. О ЧеКа. О голоде…

– Неудачный по вине дурных людей эксперимент – это не повод, чтобы бросать тень на идею.

– Конечно! А сколько крови возьмёт этот эксперимент – какая важность, правда? Ты поедешь дальше читать свои лекции, чтобы ещё в какой-нибудь несчастной стране разверзся такой же ад, а сама при том будешь жить в мирном государстве, далёком от твоих идей. Очень удобно! Почему бы тебе не порвать с капиталистическим миром и не строить коммунизм в России?

– Нам с Эрмлером вреден российский климат, – холодно ответила Шура. – А лекций я больше не стану читать. Я слишком устала… И так тошнит от всего… А хочешь, – встрепенулась, – поедем с нами? Я похлопочу – никаких затруднений не будет! Поедем, Ляля! Будем жить вчетвером, я с Эрмлером и ты со своим… У нас чудный дом в окрестностях Стокгольма! Тишина, знаешь ли, воздух… И места достаточно! Поедем! Ведь нельзя же оставаться в этой ужасной стране! С твоим происхождением! С его прошлым! Вас же не пощадят, разве ты не понимаешь?!

А ведь ей страшно одиноко там, в её уютном доме, – подумалось Ольге. Одиноко рядом с послушным стариком Эрмлером, занятым своими трактатами, с время от времени появляющимися любовниками, которых уже сейчас привлекают не её увядшие до срока прелести, а деньги. Лекций она, в самом деле, уже не будет читать. Потому что ходившие на молодую, темпераментную красавицу не пойдут на потускневшую, подурневшую даму, разочарованную в собственных иллюзиях и самой жизни. Бедная Шура! Какое же всё-таки пустое существование… Хотя, пожалуй, все одержимые идеей достойны жалости. Все лучшие силы свои они безвозвратно скармливают идолу, обретая в итоге пустоту, которой страшнее нет ничего на свете. Во имя чего?..

– Нет, Шура, я с тобой не поеду.

– Почему?

– Потому что… не уверена, что иной климат будет мне полезен. Не привыкла к другому.

В этот момент в комнату стремительно вошёл Леонард с потрясённым лицом и зажатой в руках газетой.

– Вот! – выдохнул он.

– Что – вот? – нахмурилась Шура.

– Вот! – повторил Эрмлер, суя ей газету.

Шурочка скользнула глазами по грубому листу, приоткрыла рот:

– Вот оно… – проронила. – Нет больше тирана… Странно. Почему я не чувствую радости? Несколько лет тому была бы как во хмелю от такого известия.

– Кого ещё убили? – тихо спросила Ольга.

– Царя, – буднично отозвалась подруга, словно бы речь шла об очередном дворнике.

– Расстреляли! – подтвердил Эрмлер с горящими глазами. – Сегодня ночью! Какое… величайшее событие!

– Какая величайшая подлость! – не выдержала Ольга и, резко поднявшись, направилась к двери. – Прощай, Шура!

Что-то заговорила подруга вслед и даже вышла на лестницу провожать, но Ольга расслышала лишь одну единственную фразу, повторяемую:

– Почему мне не радостно? Ведь я его так ненавидела, а мне не радостно…

Она недоумевала, отчего не радостно ей. Отчего не радостно, что тайком, без суда и следствия, убили беззащитного человека, который сам же, сам же отдал им власть. Не радостно, что ещё одно преступление совершилось. Что же это с душами поделалось? Ведь душа, она и без Бога – христианка? Но разве у них такие души? Нет, нет… Там уже заняты престолы совсем другой силой. И эта сила изнутри распространяет метастазы, уничтожая тех, кто её в себя принял.

Запыхавшись, Ольга остановилась у трамвайной остановки, где толпился самый разнообразный люд: рабочие, солдаты, бывшие люди в обносках, измождённые женщины с детьми. Тусклый день… Тусклые лица… Тусклые глаза… И вдруг звонкий крик мальчишки – разносчика газет:

– Расстрел Николая Романова! Расстрел Николая Романова! Николай Романов расстрелян рабочим Белобородовым!

Ничто не дрогнуло в толпе. Трамвай задерживался, и это было неизмеримо важнее. А ещё важнее, как хлеб насущный добыть. Хлеб! Из стоявших здесь иные успели забыть его вкус. Некоторые, впрочем, брали газеты, пробегали безучастно глазами. Царь… Да был ли он когда-нибудь? Разве что в иной жизни… Расстрелян… Да мало ли теперь расстреливают? Не пробирает весть.

Лишь высокая женщина¹¹ с солдатской выправкой и офицерской сумкой – широкий ремень через плечо – громко сказала маленькой большеглазой девочке, своей дочери:

– Аля, убили русского Царя Николая Второго. Помолись за упокой его души!

И малышка перекрестилась трижды с глубоким поклоном…

Разбитой тяжёлым разговором и горькой вестью возвращалась Ольга домой. Но и тут не суждено было отдохновения найти. Ещё из прихожей заслышала, что в гостиной веселье идёт. Дядюшкин баритон бархатно рокотал, струны звенели, голос Ривы выводил жаркий романс, а ей другой голос вторил, уже захмелевший… Ольга всхлипнула и, боясь быть услышанной, прокралась в ванную, где дала волю слезам.

Она всегда знала, что, если даже невозможное исполнится, и судьба соединит их, то счастья ей не видать. Как ни сильно было чувство, а трезвости взгляд всё же не утратил. И видела Ольга, каков есть Жорж. Тут уж не счастье ждало, а мука добровольная. Но не думалось, что такая…

С войны он вернулся другим. Надломленным. Будто придавленным неподъемной тяжестью. Целыми днями просиживал в одиночестве, мрачно глядя перед собой. Пил горькую и молчал. Сердце разрывалось от вида этой безысходности. В тот день, когда мужики, подстрекаемые разными негодяями, пришли в усадьбу и требовали выдать им «охвицера», полковник Кулагин был мертвецки пьян. Сёстры спрятали его, бесчувственного, в чулане, и он мирно проспал всё то время, пока отец, надрывая больное сердце, урезонивал смутьянов.

Поздно ночью, спустившись в гостиную, Ольга застала там Жоржа, дрожащими руками пытающегося открыть шкафчик со спиртным. Заметив её, остановившуюся на лестнице, он виновато развёл руками:

– Видишь, Ляля, даже ключ потерял…

– Это я его взяла, – спокойно ответила Ольга.

– Зачем?..

– Чтобы ты им не воспользовался.

Жорж усмехнулся:

– Наивная моя девочка, неужели ты думаешь, что я не открою этот дурацкий шкаф без ключа? Или не найду, где утолить жажду в другом месте?

– Не сомневаюсь, что найдёшь.

– Тогда зачем?

Ольга пожала плечами:

– Потому что мне больно смотреть на тебя.

Жорж провёл ладонью по покрывшей его лицо густой щетине:

– Что, скажете, не комильфо, принцесса? Знаю… Да только какая, к чёрту, теперь разница? – он безнадёжно махнул рукой и уселся в кресло. – Ни Царя тебе, ни России. Ни Берлина, ни армии… Конезаводик мой и то к рукам прибрали! Экспроприаторы… Какие там лошади были! Ни у кого в округе таких не было! А теперь где они? Я ведь каждую в лицо и по имени помню! Характер каждой знал… Ну что, какой вред бы был им, если бы и дальше конезавод существовал? И от меня бы им какой вред был? Ведь никто лучше меня в этом деле не разбирается…

Он говорил, как обиженный ребёнок, не иначе. Ребёнок, у которого отняли любимую игрушку. Кругом всё полыхало и распадалось, рушилось, гибло, а «дядинька» оплакивал своих любимцев. Для него именно их утрата стала самой большой катастрофой.

Ольга подошла к нему и, остановившись позади, погладила по голове:

– Полноте, разве на этом жизнь кончается?

– А на что мне жить теперь? Карьера – псу под хвост… Всё, всё, чем я жил – псу под хвост… Ты понимаешь? Тут только одно и остаётся: или пулю в лоб, или спиться.

– Грешно так говорить!

– Грешно! – фыркнул Жорж, резко поднявшись. – Ещё от тебя морали слушать не хватало! Ты же не знаешь ничего! Ничего не знаешь!

– Так расскажи. Я, конечно, не столь мудрый собеседник, как твои лошади, но, наверное, что-то пойму.

Жорж утих, снова уселся в кресло и, поглядев на Ольгу, криво усмехнулся:

– Жалеешь меня? Знаю, жалеешь. А зря! Я о себе недавно, Ляля, премерзостную правду узнал. Я, оказывается… трус! Там, на фронте, когда вся эта заваруха началась, я поначалу вспыхнул – за Царя и Отечество! Присяга! То, сё… А потом, как солдатикам своим в ласковые очи посмотрел, так и враз о присяге и долге забыл. Представилось мне вдруг, Ляля, что насадят они меня на штыки свои, как барана на вертел! Думал за Царя кричать, а крикнул: «Да здравствует Временное Правительство!» И бантик этот мерзостный пришпилил к груди. Ну, орлы мои, знамо дело, возрадовались. Айда качать меня! А командир наш, друг мой, Витя Зорин, тем же вечером собрал всех офицеров и прилюдно руки мне не подал. Таким взглядом наградил! А ночью застрелился… Оставил записку, что не хочет смотреть, как предатели будут бесчестить его Родину… Нашу Родину! А я в то же утро под красным полотнищем за войну до победного конца агитировал… И сам себя презирал. И перед собой Витькино лицо видел. А меня ж на его место назначили… Полковничий чин присвоили. Без погон только… Вот, только офицеры наши один за другим или в другие части перевелись, или в отпуска убыли. Презирали меня… Я и сам себя презирал. А потом подумал – за что, собственно? Кого я предал? Я никого не свергал и честно присягнул новому правительству, которому и Государь наказал подчиняться. Наше дело военное! Немца побеждать! А под чьим началом – не всё ли едино? Ведь Россия-то никуда не делась! И я ей продолжаю служить! Скажи, ведь так, так?

– Да, конечно… – растерянно согласилась Ольга, хотя внутренне и сомневалась в справедливости такого довода.

– Так… Да только в августе всё опять прахом пошло! Из-за Корнилова… Многие генералы на его сторону встали. Когда их затея провалилась, их и многих старших офицеров начали арестовывать, вычищать. И я опять струсил. Представил, что и меня – так же. Арестуют… И вся эта шваль будет глумиться… Я не боюсь смерти в бою, но только не такой! Терпеть унижения от хамов… Невыносимо!

– И что же ты сделал?

– Подлость, Ляля. Я сделал подлость! Ещё одну! Я написал письмо, в котором отмежевался от корниловщины и осудил её! Об этом, конечно, узнали наши офицеры… В общем, пришлось мне со службы уйти. А ведь долгом моим было смыть позор кровью. Последовать примеру Витьки… Только я и тут струсил… Битый час на револьвер смотрел, к виску дуло подносил, а потом напился вдрызг и написал рапорт об отставке. Так-то, дитя! Что, и теперь тебе меня жалко?

– Каждый человек может допустить слабость, ошибиться. Слава Богу, что ты не последовал примеру своего друга. Это было бы единственное решение, которое уже никак не поправить.

– Ты, в самом деле, так считаешь? – недоверчиво спросил Жорж.

– Да, считаю.

– И ты всё так же жалеешь меня?

– Главное, ты не жалей больше о том, что было. Это прошло… Теперь другая жизнь, и надо жить. А не хоронить себя заживо.

– А жить – как? – грустно спросил Жорж. – Девочка моя, мне ведь уже под сорок. И жизнь моя была вполне определена! А теперь всё прах! У меня ничего нет! Никого! И кому я нужен теперь…

– Значит, нужен кто-то, кто будет рядом. С кем ты сможешь начать новую жизнь. Вместе начинать легче…

Ещё недавно Ольга никогда не позволила бы себе сказать подобного. Но всеобщее сокрушение основ освобождало от условностей прежней жизни. Какая разница теперь, что подумают или скажут люди? Да и кому думать? Разве что родным, но они поймут. Этикет, неписаные правила – всё это осталось позади. Свобода, в самом деле, пришла. Свобода от отчаянности положения. Когда не знаешь, что будет завтра, когда гибнет твой мир, до церемоний ли? А ещё и близящийся тридцатилетний рубеж своё давал. Старой деве ни к чему жеманиться… Да и разгорячил, взволновал разговор. Чувствовалось, что другого такого не будет, что это – последний шанс.

Некоторое время Жорж молчал, разглядывая Ольгу, словно увидел впервые в жизни. Наконец произнёс:

– А ты, Ляля, оказывается, давным-давно не та девочка, которую я тщетно учил держаться в седле… Что же, ты бы хотела начать со мной новую жизнь?

– Я этого не говорила.

– Кокетство вам не к лицу, принцесса. Ну да ладно. Соблюдём форму. Если бы я предложил тебе, Ляля, разделить со мной новую жизнь, ты бы согласилась?

Он не сомневался в ответе. А Ольга знала, что предложение это делается лишь потому, что ему оказалось некуда голову приклонить. У весёлого и щедрого гусара были и друзья и женщины, но нищий бывший человек, действительно, не нужен никому.

– Да, я бы согласилась, – всё же ответила коротко.

– Ты понимаешь, на что идёшь?

Она понимала. И ничто не могло поколебать её решимости. Слишком долго пришлось ждать этого часа…

– Нет… Не понимаешь! Я подлец, Ляля! Неужели ты не понимаешь? Я подлец! – Жорж вдруг заплакал. И трудно было понять, чего больше было в этих слезах: стыда ли, жалости к себе, или просто нервы, которую неделю растравляемые алкоголем, не выдержали.

– А ключ ты всё-таки отдай… Нельзя же вот так сразу…

Ключ она не отдала. А принесла сама остатки наливки с кухни. Налила и себе рюмку. Так отметили начало «новой жизни». А поутру известили о своём решении родных…

Отец, само собой, был в бешенстве. Мать растерялась. И даже тётя Мари хранила молчание. Только Варюшка поздравила радостно. Хорошо, хоть Роди не было. Он бы точно радоваться не стал.

Новую жизнь не на старом месте начинать. Тут от одних отцовских многозначительных взглядов взвоешь. Решили, недолго думая, перебираться в Москву. Отец только руками развёл:

– Идиотство! Все из Москвы с голодухи бегут, а эти – туда! Ну, скатертью дорога! Оно может и ничто! Дуракам-то у нас везде кусок отыщется…

Не сказала ему Ольга, что остановиться решили у дяди Коти. А то не миновать бы ещё большего гнева.

Дядя Котя новой власти пришёлся ко двору. Если для абсолютного большинства его знакомых революция была сродни нашествию Батыя, то Константин Кириллович продолжал жить припеваючи. Его просторная, роскошная квартира не ведала уплотнения, его стол никогда не пустовал, а лицо не теряло дородности. Дядя активно сотрудничал с Максимом Горьким, переводил иностранных поэтов, сам писал стихи и статьи на злобу дня, громя в них буржуев и прочие неугодные классы и превознося, конечно, Советскую власть. Все эти сочинения он по-прежнему подписывал псевдонимом Константин Дир.

Ольга старалась не читать дядюшкины опусы. И не могла постичь, как он может писать их… Сидит дородный, холёный барин в пятикомнатных хоромах, пьёт вино и обильно закусывает в ту пору, как кругом голодные люди рады уже и мёрзлой картошке. Сидит в халате нараспашку, почёсывая дебелую грудь и сочиняет – что же? А о том, как капитал изводит трудящихся, и как пролетариат, сбросив цепи, борется с врагами трудового народа. С помещиком, со священником… А Глинское как же? А сам – не из помещиков ли? И о голодающих детях – слёзно. Намазывая булку маслом… И о проклятом царизме… И о нынешних великих и мудрых – не соизмеряя хвалебных выражений! Видела Ольга галерею фотографий этих «великих». Батюшки святы, да ведь какие всё лица разбойные! Даже у Луначарского… Вроде же из интеллигенции?

Хотя интеллигенция – она тоже разная. Одна в холоде и голоде жила, мебель на дрова пилила, старую одёжку штопала, а другая… Как-то ходили с дядей Котей в «Табакерку». Шло там гульбище. Спекулянты и подобная вороватая публика веселилась, поглощая пирожки по сто целковых и иную снедь. А не отстающие от них в этом действе товарищи поэты сопровождали оное стихами. И какими! Не знала Ольга, куда от стыда деваться. Алексей Толстой на рояле что-то пакостное играл. Подсел к нему дядюшка – в четыре руки поехали. А дядюшка ещё и слёту куплеты давай распевать, тут же сочиняемые. Скабрезные, гадкие…

Больше не ходила Ольга в ту «обитель муз». Жорж смеялся потом, подкалывая дядю Котю:

– Много я разных весёлых заведений видал, грешен, но твоя «обитель муз» всем притонам притон! А поэты твои – поросята и только! Тоже мне Пушкины…

Ольга мужа одёргивала. Как ни тошно было от царившей в дядюшкином доме атмосферы, да ведь на его шее сидели. Благодари уж за гостеприимство и терпи, не выказывай норов. Да к тому ещё имея полковничий чин… Дядюшка нынче в силе, хоть какая-то защита. А без него – далеко ль до беды?

Правда, всё чаще думала Ольга, что лучше бы съехать куда-нибудь. Слишком дурно влиял дядюшкин дом с его богемностью на мужа. Давал простор для гусарства, которое позабыть бы пора! Да ещё и Рива эта с её театром! Зачастил туда Жорж. Там он, как в цыганском таборе, чувствовал себя на своём месте. Там он со своим обаянием и звучным баритоном сразу своим стал. Ольга прощала ему эти слабости, понимая, что так он прячется от реальности, от надломленной своей жизни, забывается. Да только самой-то как было жить? В чём забвения искать?

Вот, и теперь веселились они. О ней и не вспоминая. Не годится она для весёлых застолий, не тот характер, и актёрских способностей нет, чтобы лгать натурально. Так и осталась не нужна ему. Поди и раскается скоро, что в минуту печали связал с нею жизнь. Хотя ведь это просто теперь стало исправлять по новым законам… Но Жорж, конечно, не пойдёт на такое. Не пойдёт, не дойдёт… Перед Богом венчаны. Бога не обмануть… То-то же, что не обмануть. Стало быть, терпеть надо, коль сама себе такую судьбу выбрала.

Ольга умыла лицо ледяной водой и прошла в гостиную. Там за столом продолжалось пиршество. Во главе стола восседал дядя Котя в халате и с сигарой в зубах. На диване расположились уже заметно захмелевший Жорж с гитарой и смеющаяся Рива.

– Ба! Печаль наша пришла! Птица Сирин! – воскликнул дядюшка, завидев Ольгу. – Ты уж не с похорон ли, племянница?

– Почти, дядя.

– Вот как? И кто же преставился?

– Государь, – тихо ответила Ольга и перекрестилась.

В комнате повисло молчание. Жорж отложил гитару, приподнялся:

– Что с ним случилось?

– Его расстреляли. Сегодня ночью… Так сообщают газеты.

Муж заметно взволновался. Дрожащей рукой наполнил рюмку:

– Царствие небесное! – осушил залпом и смахнул слезу.

Ольга с тоской посмотрела на него. Как же самонадеянна она была, полагая, что новая жизнь ещё возможна… Нет, не будет никакой новой жизни. А только дальнейшая погибель… И ничем она не в силах помешать…

– Простите, я очень устала… Пройду к себе…

И словом не остановил никто. Но и то ладно, что песен не продолжили, утихли перед вестью скорбной. Пройдя в их с Жоржем комнату, Ольга распустила волосы, давая отдых усталой от тяжести шпилек голове, и стала раздеваться. В этот момент вошёл муж, замялся на пороге, затем притворил дверь:

– Тебя почти весь день не было…

– Ты заметил?

– Да, я тебя ждал…

– Я этого не заметила.

– Просто ждать пришлось слишком долго… Где ты была?

– У Шурочки, я тебе говорила.

– А… – Жорж поморщился. – Даже в детстве противнейшее создание было… А теперь и вовсе медуза-горгона! Видел я её фотографию в газете. С её носатым мухомором… – он помолчал. – Насчёт Государя – горько… Но этого следовало ожидать. Это закон революций… Жаль его. Сдался без борьбы… Хотя и я…

– Что ты?

– Я тоже не могу, как оказалось, бороться с ними. И не вижу смысла. Знаешь, Ляля, я долго думал… И понял, что и не должно бороться с ними. Служить надо не власти, не идеям, а Родине, правда? А Родина – это гораздо больше, чем тот или иной строй. Родина – это, прежде всего, наша земля. Сейчас на ней установилась новая власть. Большевики. И иной нет… И те, кто пытаются ей противостоять, лишь умножают насилие и разруху. Необходимо для России сейчас как можно скорее завершить междоусобицу и начать наводить порядок, заново строить государство, все его институты… Это огромная работа! Для которой нужны люди… И я считаю, что долг каждого настоящего патриота сегодня во имя прекращения кровопролития, во имя скорейшего восстановления нашей Родины включаться в эту работу. Не откладывая.

– Ты решил поступить на службу большевикам? – спросила Ольга, быстро поняв, чему служит столь длинная и сбивчивая преамбула.

– Не большевикам, а России, – поправил Жорж. – Я зарёкся служить какой-либо власти. Власти, как выяснилось, могут меняться по несколько раз за год. Как русский офицер, я служу только России.

– И где же ты теперь будешь служить?

– В РККА.

– У Троцкого…

– Ляля! Это всё частности! Троцкие, Сухомлины, Ленины, Николаи – это всё преходящее. А Россия – вечна! И России нужна армия. А армии – офицеры. Разве я не прав?

Жорж приблизился к Ольге, обвил руками её талию, коснулся несколько раз горячими губами обнажённых плеч, повторил шёпотом:

– Так я прав? Прав же?

– Да… наверное… – неуверенно откликнулась Ольга, смягчаясь от мужниных ласк и в приливе нежности забывая недавний ропот на его невнимание.

…С первыми проблесками рассвета она подумала, что жизнь всё-таки становится всё страшнее. Сквозь застилающую глаза пелену слёз она смотрела на спящего рядом мужа. Он теперь красный командир… Военспец… Большевик… Во имя служения России… Верит ли он в это сам? Хочет верить. Чтобы не чувствовать себя трусом и предателем, как тогда, когда славил Временное правительство. Чтобы не видеть перед собой глаз застрелившегося друга. Чтобы в какую-то ночь не вскрикнуть в слезах: «Я подлец!» Несчастный, слабый человек… И её он делает такой же. За тысячи вёрст отсюда сутки назад свершилась величайшая трагедия. А что же они? Она – что же? Так ли следовало эту ночь провести?

Ольга осторожно выскользнула из-под одеяла и стала бесшумно одеваться. На голову повязала тёмный платок – по-траурному. Дома никто, по счастью, не проснулся, и, никем не смущённая, она поспешила к заутрене.

По приезде в Москву в церкви бывать почти не приходилось. И, лишь ступив под своды её, Ольга поняла, как ей этого не хватало. Служба выдалась многолюдной. Знать, многие пришли этим утром в храмы – помянуть невинно убиенного. Ольга тихонько шептала молитвы, изредка промакивая слёзы краем платка. Молилась и за убитого Государя, и за всех невинно убиенных. Но более – за своих. За родителей и сестру. За Родю, сражавшегося неведомо где против тех, кому стал служить теперь Жорж. И за Жоржа… Чтобы вразумил его Всемогущий, не дал окончательно ввергнуться в бездну.

По окончании службы Ольга подошла под благословение. На душе стало немного легче. Выйдя же из храма, она неожиданно углядела знакомое лицо. Крикнула, вызвав удивлённые взгляды проходивших мимо прихожан:

– Лида!

Это точно Лидия была! Вот так чудо! Ведь едва приехав в Москву, кинулась Ольга к ним с Серёжей на Маросейку, а их уж не было там. Дом уплотнили, хозяева съехали. Не то в Посад, не то ещё куда-то. Так и не отыскала адреса тогда. А как часто вспоминала всё это время! Ведь ближе их друзей не сыскать теперь в Первопрестольной! И вот какая встреча!