Текст книги "Претерпевшие до конца. Том 1"
Автор книги: Елена Семенова
Жанр: Жанр неизвестен
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 15 (всего у книги 53 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]
Глава 5. Мать
Первое острое сознание того, что произошла трагедия, и что вся жизнь отныне пойдёт по-другому, к Анне Евграфовне пришло не тогда, когда белый от волнения Николай зачитывал вибрирующим голосом текст Отречения, а затем скомкал газету дрожащими руками и швырнул её в камин. Умом поняла, что случилось несчастье, и встревожилась за сына (в той же газете писали о нападениях на офицеров), и за мужа (слишком близко к сердцу принял – отпаивать сердечными каплями пришлось). Но не проняло, как следовало бы. Душа не верила, что жизнь может вдруг повернуться коренным образом. Обрушиться.
Первое время в Глинском всё оставалось по-прежнему, и это успокаивало. Но вскоре грянул гром. Убили соседа и друга Клеменса, Ксеньиного отца. Для неё, бедняжки, это было страшным ударом. Чудо, что не потеряла она ещё тогда, на первых неделях, ребёнка. Порывалась ехать в родной дом, но Николай не пустил. Не хватало ещё бедной девочке увидеть пепелище…
Сам муж ездил туда. Возвращался чернее самого пепелища. А ведь ему не в новость было подобное зрелище. Ещё в Пятом году кое-где в окрестностях красный петух показал свою ярость. Николай, по служебному своему положению, самолично ездил в неспокойные места, проводил расследование, разговаривал с бунтовщиками. Он не боялся их. Считал ниже своего достоинства – бояться. А они ведь как-то стреляли в него. Только Анна Евграфовна о том узнала лишь через несколько лет случайно. Николай берёг её от таких волнений…
Правда, в Пятом обошлось без крови. А тут… Несчастный Дмитрий Владимирович! Его хоронили в закрытом гробу. Ксении сказали, что отца убили, а потом начался пожар, и поэтому тело сильно обгорело. А на деле его просто изуродовали, глумясь… Но об этом не сказали бедняжке. И без того слишком страшно случившееся.
– А ведь окажись я с отцом, они бы и меня… Так же… – с расширенными от ужаса глазами повторяла она.
А когда через несколько дней толпа подошла к дому, сидела, словно окаменев. И ждала. Когда ворвутся… И напрасны были все попытки успокоить, что Николай Кириллович никогда не позволит, чтобы случилось страшное. В то, что муж сумеет обуздать обезумевших людей и защитить от них дом и семью, Анна Евграфовна верила твёрдо. Сама она вместе с дочерьми всё то время, что Николай говорил со смутьянами, молилась перед образами, прося Пречистую оборонить их дом.
Николай мужиков утихомирил. Умел он говорить с ними, как никто. А окрест по многим усадьбам красный петух прошёлся… И во многих угрозами натравливали большевики крестьян на помещичьи гнёзда: «Не пойдёте – так всю деревню сожжём!» И если старался кто в грабеже не участвовать, так наседали: «Хоть щепку да возьми из имения: чтоб отвечать – так всем, скопом!…» В усадьбе князей Лохвицких – ещё одна трагедия! Приехали туда что-то забрать из города двое старших сыновей князя. Отговаривала их мать да без толку! Не верили бедные юноши опасности – всегда в ладу с крестьянами жили. А те пришли. Предводительствуемые комиссаром. «Милосердие» проявили, дав князьям помолиться перед смертью. А потом убили. Заколов вилами…
В Глинском же ещё несколько месяцев прошли мирно. Когда прогрелась земля, сами насадили огород. Это нисколько не в тягость было. Всю жизнь Анна Евграфовна разводила цветы в просторной оранжерее и на многочисленных клумбах. Ухаживала за ними сама, не щадя рук. Так что не привыкать было к такому труду. Не сложнее сажать картофель и редис, чем астры и левкои… Помогали и девочки, и Жорж, и старый верный Ферапонт, и Аглаша. Николай из-за ревматизма опасался подобных работ.
Как-то утром пошла Анна Евграфовна навестить могилу старшего сыночка Мити. Свежих цветов посадить, прополоть старые. Пришла и пошатнулась. Чья-то ненавидящая рука уже навела «порядок». Все цветы были оборваны или просто вырваны с корнем и брошены рядом, сломанный крест также валялся поодаль.
В первый раз за весь этот многотрудный год дала Анна Евграфовна волю слезам. Не вмещалось в сердце такой бессмысленной злобы ко много лет назад умершему мальчику-страдальцу. Рвалось оно от обиды. Добро бы украли что из дому, но вот так… надругаться над могилой ребёнка…
– Что им сделал мой бедный мальчик? Откуда такая ненависть к нам? – всхлипывала она позже, когда кликнутый Николаем Матвеич принялся выстругивать новый крест.
– Полноте вам убиваться, Анна Евграфовна, – отозвался Игнат, сердито отгоняя назойливых кровососов, мешавших его работе. – Мало ли дураков и разной гнили шныряется! Поди пьяные до последней возможности были. Найти бы да отодрать хорошенечко, чтоб долго хребтиной помнили…
– Да ведь прежде-то никогда не бывало такого!
– Что говорить, Анна Евграфовна, оскотинился народ. Время такое… Бесятся. Глядишь, перебесятся – да за ум возьмутся. Нельзя ж всю жизнь только безобразить и кровь ближних пить. Образуется!
– Так уж и нельзя? – усмехнулся Николай. – Вон, сколько разных кровососов в природе встречается! И ничего!
– Так то ж насекомые…
– А иные люди почище клопов будут. Вон, Акишка! Всю жизнь живёт – пальцем не шевельнёт. Со своей Кобылой.
– Сивые-то? Сивые-то – да… – раздумчиво почесал в затылке Матвеич. – Но это дело другое. Рвань, пьянь… Паразиты – одно слово. Такие везде попадаются и всегда. И что! На кой сеять-жать, если можно к соседу поскрестись и кусок слёзно выклянчить? Кобыла по ентому делу большая мастерица! Ей и не хочешь давать ничего, да так привяжется, так заскулит, что сунешь, скрепя зубы, чего ни на есть. А им много ль надо? Оборвыши их всю дорогу без порток и босы бегали – чумазые, что твоя чушка. Сами – самогонка есть, корка на закуску тоже. Сынок их ещё… Выродок шестипалый… Тоже пьянь хорошая. А форсу! Он, видите ли, на хвронте в партию большевиков записался! Будем, говорит, тутотка новую жисть устанавливать! Гадёныш сивый… Комбед… Установили новую жисть! Соли и то не добудешь при ней… Потому как всё по распределению! И ведь, главное, когда берут продразверстку, то это с нас, а не с бедноты. А когда что-либо дают, то это – бедноте, а нас – мимо. Распределение! Вот уж, действительно «коммуна»: кому – на, а кому… – Матвеич покосился на барыню и махнул рукой, не докончив.
– И такие, по-твоему, образумятся?
– Да нет, конечно. Горбатых только могила исправит, знамо. Я о тех, которые сейчас сгоряча лютуют. Ну… как во хмелю, что ли, которые.
– За что они нас так ненавидят? – снова спросила Анна Евграфовна, заботливо расчищая могилку, чтобы посадить принесённые маргаритки.
– За всё, Аня. За всё, что есть у нас, и нет у них.
– Верно, Николай Кириллович. Больно уж зёнки завистливые у людей на чужое добро. Это и не только у Акишек, это и у вполне себе порядочных людей. Своего ить завсегда мало кажется, а чужой кус – больше и слашше.
– А ты, Матвеич, тоже другим завидуешь?
Игнат тонко ухмыльнулся в седеющие усы:
– А Бог меня разберёт, Николай Кириллович. Не без греха, что уж. Но и не помню такого, чтобы чужой кусок мне ум мутил, как псу оголодалому. Эх, чудные люди у нас. С одной стороны для погорельца какого исподнее снимут, последним поделятся, а с другой – если вдруг погорельцу этому свезёт подняться, так ему же сердобольцы в душе красного петуха сулить станут. И пустят неравён час! А потом опять пожалеют! – Матвеич рассмеялся. – Вот как объяснить это, а? Ведь любого юрода приветят, калек любят, бродяг всяких и нишших, а, вот, деловых людей не любят. Тех, что их богаче, во всяком случае. Меня, вон, намедни, один чушка кулаком обругал. Хотел было ему по-отечески пояснить его заблуждение. Да уж больно прыток оказался! Не дотянулся я до него дубинушкой. Оскотинился народ, озверел…
– А, по-моему, это уже просто… не народ, – покачала головой Анна Евграфовна. – Не русский народ… Разве может русский человек извергом быть? Нет, это не русский он, значит. Душой не русский.
– Боюсь, Аня, что именно и как раз русский, – ответил Николай, покручивая меж ладоней трость. – Только… перевёрнутый!
– Как ты можешь так говорить? Ведь они всё русское презирают и ненавидят! Церковь ненавидят! Христа!
– Именно! Дорогая моя, так неистово презирать что-либо только наш человек способен! Мы, русские, максималисты! У нас – или всё, или ничего! У нас в Бога верят так, что и людей за бесов чтить начинают, у нас святые иконы и мощи почитают так, что на пути к ним любого ближнего готовы смести и растоптать! У нас, если уж любят Россию, то лишь свою собственную, а, кто любит иную, тот уж и враг для нас! А уж если ненавидят, то всею душой! Так ненавидят, что не могут не разрушать! Но даже в этой ненависти остаются русскими. Только, повторюсь, перевёрнутыми. Добродетель, если её перевернуть, обращается в страшное зло. Так и русский человек. Коли он прямо стоит, так столп, так гений, так святой, на которого только молиться! Ну, а переверни его? Такая мразь получится, что хоть криком кричи. Нигде больше не увидишь такой жажды разрушения, уничтожения и даже самоуничтожения! Русский человек страстен! Он страстями одержим! Они его разрывают буквально! И, заметь, заметь, страсти-то что означают? Страдания! И как верно это! Ведь мы же первые и страдаем от страстей своих! Может именно оттого мы, русские, великие страдальцы… И вся Россия – страдалица. У нас ведь всё – страдальческое. Иначе не можем… Даже и отменнейшие мерзавцы страдают… Достоевский прав был, когда говорил, что первейшая наша потребность – страдать! А, вот, тот, кто страдать разучается, вот, тот уже, пожалуй и не русский… Не тот, кто все основы низвергает, Бога хулит, жжёт и убивает (этакий-то наш как раз), а тот, кто страдания не испытывает уже. Душевного страдания, страдания совести. Она в любом негодяе нашем сидит, а иной раз и пробуждается… Русский негодяй не бывает уж совсем без совести. Если без совести, то не наш… Не нашей души… Наша душа всегда свою черноту понимает… Коли перевёрнутая, так и гордится ею: вот, какой я мерзавец – свет обойди – такого второго не сыщешь! А, вот, коли не понимает, а лишь одну белизну видит, так не наша это душа…
– Папа, да ты, оказывается, философ? – Варюшка ласково обняла отца за плечи. – Никогда не слышала от тебя подобных изысканий.
– А что ж прикажешь делать, детка моя, если делать оказалось совершенно нечего? Философию всегда порождает безделье! – Николай назидательно поднял палец.
– Это вы верно заметили, – кивнул Игнат. – Вот, Серёжка мой всё хвилософствует, хвилософствует, а делать что учнёт – пиши «пропало». И на кой вся эта хвилософия, спрашивается? От лукавого все эти мудрствования, я так считаю. Ума палата, прибытку никакого ничему. Ни душе, ни телу. Как, вот, живут они теперь там в Москве? В голоде? Я ведь Серёжку знаю! Куска хлеба не найдёт. Сам с голоду пухнуть станет, и семью заставит. Вся на Лиду надежда. Хоть и профессорская дочка, а нашего норова. Звень-баба! А с Достоевским вашим я не согласен. Это, может, такие вот хвилософы страданий ишшут… А простой человек – жизни порядочной. Хорошей. И для себя, и для детей… Вот, мне бы годков двадцать теперь сбросить, так перекрестился бы и сказал, что нашёл то, что искал… – Матвеич крякнул и, кряхтя, установил крест в основание могилки. – Вот, Анна Евграфовна. Лучше прежнего!
– Спасибо тебе, Игнат, – поблагодарила Анна Евграфовна. – Ты бы для деток взял гостинцев каких. За труды…
– Бог с вами! – Матвеич замахал руками. – За такие труды разве кладбишшенские берут или нехристи! Не обижайте. Не знаю, как у кого, а у меня-то пока ни душа, ни голова не перевернулись.
– Да ведь я от души!
– И я не от иного! – Игнат набросил снятую на время работы короткую, подбитую лёгким мехом безрукавку, потёр занывшую спину. – У вас теперь у самих туго. А дальше не лучше будет. Так что это не вы мне, а я вам ещё гостинцев приносить стану. Я ведь перед вами по гроб жизни в долгу. Серёжку моего в люди вывели, Аглашку… приютили… – при упоминании дочери Матвеич запнулся. – Тут уж и отблагодарить нечем! Так что знайте: что бы ни случилось, покуда я жив и в силах, можете мной располагать.
От сердца эти слова были сказаны, и Анна Евграфовна растрогалась. Протянула обе руки, пожала благодарно мозолистые игнатовы ладони. Всё-таки как заблуждаются те, кто говорят, будто бы добро делать всё что сеять песок. И не говоря о награде там, но, вот же, здесь возвращается нам наше посеянное сторицей!
Утешенная, отправилась одна в свою оранжерею. За ней она ухаживала, несмотря ни на какие испытания. Ведь цветы – живые. И как же бросить их? Оставить замерзать и чахнуть? Они, как и люди, ждут ухода, внимания, ласки. И благодарят за них своей красотой. Действительно, божественной, потому что их сам Бог наряжает, украшает так, что никакое творение человеческих рук не сравнится.
Зайдя в оранжерею, Анна Евграфовна сперва прошла вдоль словно нарочно тянущихся к ней распускающихся соцветий, улыбаясь им, касаясь рукой, вдыхая аромат. Особенно долго стояла у клумбы с любимыми азалиями, любуясь ярко-лососевыми цветами. Затем устало опустилась в плетёное кресло, смотрела рассеянно на никнувшие к земле фиолетово-розовые, крупные колокольцы. Вот, здесь она простилась с Родей в последний раз, когда после «Корниловского мятежа» он, погостив в отчем доме дней десять, торопливо уехал… Куда? Снова на фронт. Только уже не на германский. На новый… Линия которого ещё не обозначилась на карте, но кровавым шрамом располосовала души.
– Зачем тебе уезжать? Ведь ты подал рапорт об отставке…
– Я ушёл со службы предателям России, а присяге самой России изменять не намерен!
Он изменился за эти три военных года. Посуровел, первые морщины пролегли в углах рта и на лбу. И потончали губы под тёмными мягкими усами. И глаза – похолодели будто. Даже Ксения этого холодка растопить не сумела. Да и как? Хоть и любила, жалела Анна Евграфовна невестку, а по-женски отмечала: холодна девица. Рыбья кровь. Такая привязать к себе не сможет. Тем более, Родю… Он и женился-то на ней по родительскому желанию и от разочарования в любви настоящей. Не знала Анна Евграфовна, кто та настоящая была, а понимала – не Ксении этой страсти перебить.
Даже женился на ней Родя как-то мимоходом. Приехал в отпуск на несколько дней, Ксения срочно в Москву примчалась. (А, глядишь, не привёз бы её, рыбу, отец тогда, и не быть браку?) А раз примчалась, то что ж делать. Обвенчался с нею наскоро, а поутру на фронт уехал. Так спешно, словно бежал. И уже тогда поняла Анна Евграфовна: не быть сему союзу счастливым. Если с первого дня муж на жену смотреть не хочет, то как потом будет? А Николай буркнул только:
– Обвыкнет, ничто!
А Родя не хотел обвыкать. Ни разу больше не приезжал в отпуск. И лишь, возмущённый предательством Главнокомандующего Керенским оставив службу, навестил родных. Проститься перед новой разлукой. Долг выполнить…
Так он все эти дни в Глинском и пробыл – точно повинность отбывал. С Ксенией от силы парой слов обменялся. И видно было, что маялся. Бродил где-то целыми днями, читал книжку на чердаке, как в детстве. Весь в себе… Чужой какой-то…
А перед отъездом пришёл сюда, побыть с матерью.
– Помнишь, как бывало в детстве – мы играли здесь? Ты пряталась, а я тебя искал… Тогда твои цветы казались мне огромными, а вся эта оранжерея цветочными джунглями…
Впервые потеплел взгляд за эти дни, дрогнули губы в улыбке. Он стоял на коленях, прижав её ладонь к своему лицу:
– Мама, ты всё такая же! Как тогда была! Всё изменилось, а ты прежняя… И эта оранжерея… Глинское… Единственное дорогое, что у меня осталось. А в остальном пусто, – Родя поднялся, коснулся рукой к груди. – Здесь – пусто! Я любил женщину, но она мне изменила. Любил Родину, но её у меня отняли и теперь сквернят её. Бороться за женщину было и поздно, и… стыдно. Но не бороться за Родину я не имею права… Дядя Жорж, пожалуй, сможет и не бороться. А я себя в таком случае всю жизнь буду подлецом и трусом считать.
– Что ты собираешься делать? – отрывисто спросила Анна Евграфовна.
– Поеду в Петроград. Не может быть, чтобы все сдались. Смирились перед этой торжествующей подлостью! Я уверен, что офицеры, не забывшие понятие чести, не будут сидеть сложа руки. Они организуют сопротивление. Возможно, какая-то подготовка уже идёт… Я не могу стоять в стороне.
Конечно, не мог. Но, чувствовала Анна Евграфовна, не только оттого, что требовала того честь. А и потому ещё, что здесь ничего не держало, кроме светлой грусти о былом. Чем более пусто в мире, тем больше упоения в бою… Может, потому и заслужил Родя три Георгия, не считая прочих наград. Отдаваясь всецело войне, борьбе.
Сына она не удерживала. В сущности, в самом деле, стыдно было бы офицеру отсиживаться дома, когда гибнет – Россия. Останься Родя в Глинском, ей, матери, было бы спокойнее. Но и стыдно было бы… Что её сын прячется, когда сражаются другие. Не так она воспитывала его. Не так воспитывал Николай.
Скрепила сердце:
– С Богом, сынок! – перекрестила размашисто, поднявшись и сбросив кремовую шаль на спинку кресла.
Только ни одно расставание прежде таким тяжким не было. Так и пронзало грудь: не свидеться больше. И перехватывало судорожно горло.
Зацокали копыта по дороге, поднялся столп пыли, и скрылся сын, растворился вдали. С женой простился скоро. Будто бы сторонняя была она. Тепло расцеловал сестёр. Обнял отца… А с Анной Евграфовной дольше прощался, стоял перед ней, смотрел потеплевшим взглядом, а она, со ступенек крыльца возвышаясь над ним, гладила обеими руками его вихрастую голову.
С той поры ни письмеца, ни весточки… На Дону генерал Корнилов создал Добровольческую армию. И сердце подсказывало – Родя, если только Бог сохранил ему жизнь, там. Больше и быть негде.
Глава 6. Опоздано
– Царь, царь… И что вам, в самом деле, дался царь? Можно подумать, что без царя уже и никак прожить невозможно! – Любич презрительно кривил тонкие губы. Что-то змеиное было в смазливом лице с аккуратно постриженными усиками. Вот, такие завсегда по паркетам хорошо шаркали в гостиных. А потом страшно революционных убеждений оказались!
Родион скрипнул зубами, не отвлекаясь от штопанья дыр на превращающейся в совершенные лохмотья рубахе. Не хотелось ввязываться в разгоравшийся спор. Знал себя: невмоготу будет в рамках учтивости удержаться. Уже и теперь не столько язык зудел, сколько руки – объяснить Любичу его… неправоту. С детских лет не выносил Родион подобных субъектов. Но в ту благословенную пору отношения выяснялись значительно проще.
– Что-то не очень-то получилось – прожить, господин поручик! – хмуро отозвался ротмистр Головня. – Ваши субчики Керенские с Милюковыми за считанные месяцы разбазарили всё то, что наши государи собирали веками.
– Тогда уж народ собирал, Виталий Валерьянович. А Самодержавие, оторвавшееся от него, чуждое ему, лишь стесняло народные силы.
– Вы зато освободили!
Гоготнуло пара голосов. Дурачье чёртово, смешно им. Так и прогоготали всю Россию, весельчаки…
– Нам просто не дали закончить! Но мы это исправим. Вот, подвинем «товарищей», соберём Учредительное собрание и…
– …настанет рай на земле! Уже насмотрелись, на что вы горазды!
– А вы горазды на что ж? Где ваши бородатые молодцы из Чёрной сотни? Многомиллионного союза, на который шли государственные средства? Почему организованное сопротивление большевикам начали не они, а эсеры? То-то же!
– А почему большевики оказались в России? Главари их? – не удержался Родион, чувствуя, как закипает кровь от победительного тона этого эсера в офицерском мундире. – Не ваш ли душка Керенский их запустил? Всех бы вас вместе взятых на одну перекладину…
– Полноте, Родион Николаич! Всё-таки мы здесь в одной лодке! – попробовал урезонить его корнет Ключинский.
– В одной! Верно! Только, боюсь, лодка такая непрочной будет и ко дну пойдёт! Или дыру в ней сделают некоторые попутчики! Им не привыкать!
Любич ничуть не смутился, и не сошла с лица его надменная ухмылка:
– Не доверяете эсерам, Родион Николаич?
– Я ещё в своём уме, чтобы доверять людям, у которых подлость и предательство является их сутью. А, тем более, тем из них, кто срывал погоны и цеплял красные банты, празднуя гибель своей Родины.
– У меня такое чувство, что вы эсеров хуже большевиков ненавидите.
– Вы правы, всю вашу эсерящую братию я ненавижу хуже большевиков. Большевики – враги открытые. С ними легче бороться. А вы, как гадюки. Пригреваетесь на груди, чтобы затем ужалить.
– Поосторожнее в выражениях, я дворянин.
– Ба! Разве для вас имеет важность принадлежность к отжившему и вредному классу?
– Родион Николаич, довольно! Не время теперь для свар меж своими! – махнул рукой дородный Головня, опасливо следя за накалом словесного поединка.
– Если бы своими! – вспыльчивый Родион уже не мог остановиться. – Горстка негодяев, знаний которых хватало лишь на газетные статейки и пустозвонство с трибун, решила, что они могут руководить государством! И каким! И в какой момент! Да кто им, полузнайкам, право дал близко касаться дел и вопросов, в которых они ни чёрта не смыслили? Кто дал право требовать себе власть им, не знающим, что с нею делать? Им покрасоваться хотелось! В историю войти! Вошли! Нас в эту проклятую историю втоптав, как в навоз… Нижайший поклон за это сукиным сынам!
– А тупоголовые бездари из кабинета министров, по-вашему, имели право занимать свои места? – раздражённо спросил Любич. – А сумасшедшая баба со своим бесноватым старцем имела право править государством, как помещица-самодурка вотчиной? А её подкаблучник-муж имел право…
Закончить поручик не успел, поверженный на землю знатным ударом кулака. Тут же на руках Родиона повисли Ключинский и Головня:
– Опомнитесь, господин капитан!
Стряхнув их, он приблизился к утиравшему платком с разбитого лица кровь Любичу, сказал хрипло:
– Готов буду принести вам, господин поручик, удовлетворение, если пожелаете. Но если вы хоть раз ещё позволите себе говорить мерзости о Царской Фамилии, просто непочтительно выражаться об этих людях… Я ведь и трибунала не побоюсь! Как собаку, пристрелю…
Задыхаясь от бешенства, Родион пошёл прочь. Сколько раз за последний год и раньше приходилось ему слышать подобное! От своих же боевых товарищей… И про Гришку, и про царя безвольного, и про отрыв от народа. Да что бы знали все эти болтуны, умывающиеся теперь кровью вместе со всей Россией за эту свою болтовню, накликавшие беду на собственные горькие головы!
Отрыв от народа! Летом Четырнадцатого года в мясорубке Восточно-Прусской операции не сыновья ли Великого Князя Константина рисковали жизнями под огнём неприятеля? Совсем рядом с ними привелось сражаться Родиону. И видел он, как воевали они. Так, что говорили все: хорошо воюют князья Константиновичи.
Те первые дни горячими выдались и особенно ярко вспоминались. После училища Родион получил назначение в лейб-гвардии 1-ю Государя Императора Николая II конно-артиллерийскую батарею. Её первые славные подвиги относились к годам Наполеоновских войн, дыхание которых коснулось юного Роди, когда он впервые переступил порог Корпуса и зачарованно рассматривал украшавшие стены трофеи. Её первыми командирами были среди прочих Филипп Бистром и его брат Антон, самый молодой генерал Отечественной войны. Память тех давних славных дел некогда полнили мальчишескую душу восторгом, а теперь укрепляли и вдохновляли быть достойным продолжателем…
Ширвиндт, Веркопюнен, Каушен – здесь принимал подпоручик Аскольдов боевое крещение. Особенно памятен был Каушен, где во время атаки на вражеские позиции 3-го эскадрона Конного полка сложил голову боевой товарищ и командир поручик Гершельман 2-й. 3-й эскадрон был последним резервом, оставшимся у командования, после безрезультатных атак прошлых дней. Бешеный огонь неприятеля выкашивал русские части. А ведь то была элита русской армии! В кавалерии служили представители самых знатных родов. Да, вот, и три брата Константиновичи, князья крови императорской – здесь же. А гнали кавалерию, это до боли очевидно было, на убой. Грудью на сплошной огонь немецких батарей. В пешем строю. Так и уложили элиту гвардейскую… И, наконец, последний эскадрон под командованием ротмистра Врангеля, бросили на штурм. Уже, как и пристало кавалерии, в конном строю. Казалось, что и этих неудача постигнет. И неминуемо бы так, кабы не находчивость молодого ротмистра. Так ловко сумел он использовать местность, что эскадрон его вылетел напротив немецкой батареи совершенно нежданно: изумлённые немцы даже не успели изменить прицел и ударили наудачу. Эскадрон шёл в лоб. Непрерывным огнём были выбиты из строя все офицеры, кроме командира. Коня Врангеля убили под ним прямо перед вражескими траншеями. Ротмистр вскочил на ноги и с шашкой ринулся к батарее. Вместе с остатками эскадрона он врукопашную дрался на немецких позициях, и в итоге Каушен был взят.
В сражениях за Каушен участвовал и «князь Гаврюшка», которого прежде приходилось Родиону встречать в стенах Корпуса. И, если в учении он всё же пользовался положением, приезжая в Корпус лишь на неделю для сдачи экзаменов, то воевал, ничем не отличаясь от прочих офицеров. Осенью Четырнадцатого был смертельно ранен в бою его младший брат Олег. Поэт, музыкант, знаток и собиратель пушкинского наследия… Совсем ещё юноша. Хрупкий, болезненный. И всё-таки добившийся отправки на фронт и перевода из штаба в действующую армию. Добившийся, потому что не мог быть в стороне, когда сражался народ… А вскоре был убит муж его сестры князь Багратион, добившийся перевода из кавалерии в пехоту, несущую самые большие потери, а потому испытывающую недостаток в офицерах…
В те же дни получил своё первое ранение и Родион. Благодаря этому малоотрадному событию, он очутился в госпитале Царского Села, где провёл незабвенные недели, оставившие глубокий след в душе.
О царскосельском лазарете Родион не раз слышал прежде, но всё же не мог представить себе, чтобы Императрица с августейшими дочерьми сама, как простая сестра милосердия, ходила за ранеными, промывая, перевязывая гнойные раны, ассистируя на операциях. Не мог представить. Поверить не мог. Образ строгой, всегда печальной и холодной, неприступной Императрицы, какой представала она на фотографиях, совсем не вязался с образом сестры милосердия…
А оказалось, что фотографии обманывали. Что сестра милосердия не образ был, а существо этой женщины. Впервые Родион увидел её на перевязке, когда его только привезли в госпиталь. И поначалу даже не сообразил, кто перед ним. Немолодая, усталая женщина с печальными глазами… Осторожно обрабатывает рану, стараясь не причинить боли. Рядом с ней другая женщина. Маленького роста, очень энергичная. Врач… Изредка что-то говорит сестре. И приглушённо добавляет – лишь с третьего раза расслышал:
– Ваше Величество… – и понял, отчего знакомым показалось ему лицо Сестры.
А она закончила перевязку, чуть улыбнулась, светло, мягко, сказала, ласково положив руку на горячий лоб:
– Поправляйтесь, голубчик!
Она очень редко улыбалась. Но сколько же света было в этой её печальной улыбке! Сколько неподдельного участия и заботы было в голосе, когда часами она просиживала подле страждущих, разговаривая с ними.
В лазарет Августейшая Сестра приезжала каждый день ровно в девять часов. Быстро обходила палаты с Великими Княжнами Ольгой Николаевной и Татьяной Николаевной, подавая руку каждому раненому, после чего шла в операционную, где работала непрерывно до одиннадцати часов. Никто в лазарете не умел делать перевязок лучше неё. После работы в операционной она вновь обходила раненых, на этот раз подолгу разговаривая с каждым. А ведь ей по болезни самой трудно было ходить… Но превозмогала себя для служения страждущим.
Не отставали от матери и княжны. Работали, не зная усталости. Не только перевязывали раненых, но и мыли их. Вот, привозят очередную партию: офицеров, солдат… И Великая Княжна Ольга по очереди каждому из них омывает ноги… Сочувствует пожилой солдат:
– Умаялась, сердечная?
– Да, немного устала. Это хорошо, когда устаёшь.
– Чего же тут хорошего?
– Значит, поработала.
– Этак тебе не тут сидеть надо. На хронт бы поехала.
– Да моя мечта – на фронт попасть.
– Чего же. Поезжай.
– Я бы поехала, да отец не пускает, говорит, что я здоровьем для этого слишком слаба.
– А ты плюнь на отца да поезжай! – посоветовал солдат.
– Нет, уж плюнуть-то не могу, – смеётся княжна. – Уж очень мы друг друга любим.
Сёстры также шили для раненых бельё. Родион однажды видел Ольгу Николаевну за этой работой и поразился, как заботливо и любовно шила она рубашку для неведомого простого солдата, сколько теплоты разлито было в её подлинно русском, открытом, чистом лице.
Не было ни единого раненого, кто бы ни был Сёстрами обласкан, утешен, ободрен. Младшие по летам ещё не могли трудиться в лазарете, но приезжали также – просто поболтать, поиграть с ранеными, очень любившими их.
Однажды в лазарет приехал Наследник. В палату он вошёл почти бегом. Но страшно качаясь, откидывая в сторону больную ногу… «Нежилец», – едва слышно шепнул Родиону лежавший рядом поручик. В самом деле… Такие дети не живут. Люди такие не живут. В этом мире. Потому что это не их мир. Их мир – горний. Они от тех… От вышних. Ангелы, для чего-то посланные в мир на краткий срок. Может, для того, чтобы умягчить своей чистотой и страдальчеством ожесточённые сердца?
Лицо мальчика светилось. Светились огромные, познавшие не по годам много боли, глаза. Он обходил раненых… Участливо расспрашивал их о чём-то. И – понимал их. Терпящий боль всю свою недолгую жизнь боль чужую он понимал особенно чутко.
Глядя на него, осознал Родион, отчего так редко трогает улыбка красивое, но до срока состарившееся лицо его матери. Отчего такой невыразимой печалью полны её глаза.
Мы молим: сделай Бог Вас радостной,
А в трудный час и скорбный час
Да снизойдёт к Вам Ангел благостный,
Как вы снисходите до нас… – так в эти дни написал ей находившийся также на излечении в Царском поручик Николай Гумилёв. Когда бы услышал Господь эту молитву…
Удивительная это была Семья. Столько чистоты, красоты, милосердия. Столько душевной высоты, жертвенности, мужества… И такое непоправимое одиночество. Его Родион явственно ощутил даже здесь, в Царском. В каком-то другом мире жили они, в отрыве от реальности. А реальность требовала быть ближе к себе… В этом замкнутом мире они оставались непоняты и беззащитны. Никто, исключая немногих больных, не видел Августейшую Сестру склоняющейся над ранеными, страдальческого лица её, не видел её подвига. А видели холодное, гордое лицо на портретах. И слышали, и читали… Грязь. Которая так и липла к чистоте… И о которой сама Государыня не понимала, не верила, что это – грязь. Что за несчастная, несправедливая судьба…
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
