Текст книги "Младшая сестра Смерти"

Глава 9. Оказаться бомбой замедленного действия

Всю дорогу до штаба я сижу, как на муравейнике, – бесконечно ерзаю, верчусь и чешусь. Меня с немыслимой силой влечет к свитку. Наверное, что-то подобное испытывают алкоголики при виде бутылки. Развязать ленту трясущимися от нетерпения пальцами, поскорее впиться глазами в текст и узнать, какое оно – третье испытание. Я закусываю губу.

Клим, разумеется, не позволил мне прочитать задание. Спрятал свиток обратно в пиджак, устроился рядом с сатиром и вновь погрузился в дрему. Какой, однако, сонливый король.

Хосе бросает на меня взгляды, полные сочувствия и понимания. Наверняка он в свое время испытывал те же чувства, что я сейчас. Раз Хосе принадлежит к масти, значит, когда-то он тоже искал свитки и выполнял задания. Вроде сатир объяснял так: сделаешь все, что требуется, – войдешь в тайное общество. Станешь одним из пик, черв, треф или бубен. Будешь служить Смерти.

По коже катится озноб, и я прогоняю его привычным способом – впиваюсь ногтями в руку. На предплечьях растут и растут ссадины. Скоро живого места не останется.

Меня совершенно не тянет вступать в дурацкие отряды убийц, но развернуть свиток, узнать задание и немедля кинуться его выполнять – тянет! Да так, что ноет сердце.

За окном летит сине-золотой Питер. Вечерний, фонарный. Преодолев очередной мост, мы проносимся мимо сфинксов: лица людей, тела львов, островерхие шапки (а может, короны). Веселая троица туристов пьет шампанское, привалившись к постаменту левого сфинкса. Запрокидывая головы, они вглядываются ему в глаза и смеются.

Совсем скоро и сфинксы, и люди остаются позади, но я успеваю запомнить выражения их лиц. Мне кажется, что и те и другие счастливы, хоть и по-разному. Мне хочется к ним. Хочется тоже быть счастливой.

У всех есть несбыточные мечты. Вот моя.

Мы ныряем в каменный мешок двора. Машина останавливается, и Хосе окликает Клима:

– Подъем! Мы дома.

– Ва-а-аська, – тянет сатир, и я не сразу соображаю, что он имеет в виду Васильевский остров. – А я-то думал, вы обитаете на углу Гороховой и Малой Морской.

– Это еще почему? – удивляется Хосе.

– Потому что там жила пиковая дама Пушкина, – поясняет Клим.

Натянув пиджак и прихватив трость, он выскакивает из машины.

Иногда движения пикового короля ленивы и вальяжны, но порой он выглядит как человек, выпивший шесть-семь чашек кофе подряд. Резкие жесты, блеск в глазах. Адреналиновая лихорадка.

Я не успеваю открыть дверь – Клим, обежав машину, распахивает ее. Вцепившись мне в плечо, он буквально выдергивает меня наружу и тащит к дому. Запах мяты настойчиво лезет в ноздри: судя по интенсивности, пиковый король предпочитает не просто жвачку, а настоящие листья перечной.

– А как же сатир? – негодующе пищу я.

Клим не удостаивает меня ответом.

Поставив машину на сигнализацию, нас нагоняет Хосе.

– Твой приятель пока посидит в «субарике», – говорит он. – Не беспокойся о нем. Ему не надо ни есть, ни пить, ни в туалет, так что никакого вреда не будет.

Я оглядываюсь через плечо, вижу рогатого, прильнувшего к оконному стеклу, и мне становится не по себе. Стоит признать, в компании сатира я чувствую себя куда спокойнее и увереннее. За этот бесконечный безумный день я успела привязаться к рогатой нечисти. Вот что делает с людьми нехватка друзей.

По разбитым ступеням, покрытым окурками и плевками, Клим, Хосе и я поднимаемся на третий этаж. В подъезде пасмурно и пахнет так, что щиплет глаза: жареный лук смешивается с кошачьей мочой. Можно решить, что дом нежилой, но со всех сторон из-за хлипких дверей доносятся звуки: собачий лай, детский плач, ругань. Шум печальной и трудной жизни.

Король уже не стискивает мое плечо. Теперь он тыкает в спину набалдашником трости, и я чувствую себя пиратом во вражеском стане – иди, иди по жердочке, а когда она кончится, упадешь в океан и окажешься в пасти акулы.

Дверь, возле которой мы останавливаемся, обита черным дерматином и окутана тишиной. Хосе долго ковыряется с замком, и вот наконец раздается скрип петель. Получив очередной тычок в спину, я шагаю через порог. Оказывается, тишина была лишь иллюзией – по квартире разливается музыка. Прекрасная музыка! Кажется, где-то там, за темным хребтом коридора, простираются зеленые холмы, жуют траву овечки, а пастух выводит на дудочке хрустальную мелодию. Хосе быстро захлопывает дверь, будто боясь, что музыка выплеснется в подъезд и смешается с грязью.

Доносится щемящее, тихое «ту-ру-ру», и мелодия смолкает. По полу шлепают босые ноги, раздается странное бряцание, и в прихожую выныривает нечто блестящее и переливчатое. Клим зажигает настольную лампу, стоящую на полу, и я изумленно ойкаю.

Передо мной – парень, одетый в кольчугу из булавок и леопардовые шорты. На голове у него сине-лиловый парик, похожий на новогодний дождик, а губы неаккуратно вымазаны фиолетовой помадой.

– Агриппина, это Венечка. Венечка, это Агриппина, – говорит Хосе, стаскивая ботинки.

– Возможно, нам придется ее убить, – добавляет Клим.

– Можно просто Грипп, – говорю я Венечке, не реагируя на реплику короля.

Венечка смотрит на меня в упор и едва заметно улыбается. Лицо у него – прямо как у сфинкса на набережной. Встряхнув дождиком и поведя плечом, он поворачивается к Климу и напевно произносит:

– Венедикта нет, я за него. Не отказывайтесь от моей помощи, мальчики. Я ведь чувствительная натура. Своего рода спиритуалист. К Елене Петровне Блаватской[5]5
  Елена Блаватская (1831–1891) – писательница, религиозный философ, основательница теософского направления.


[Закрыть], покойнице, вхожа была. Запросто разгадаю, кто перед нами: змеюка подколодная или приличная барышня.

– Лидия Романовна, – вежливо, но твердо говорит Клим, – позовите, пожалуйста, Веню. Мы не сомневаемся в ваших способностях, но сейчас нам нужен именно он. Очень нужен.

– Даже не знаю, дозовусь ли. – Следует глубокий, томный вздох. – Венедикт ушел давно, на закате…

– Он только что был здесь. Я слышал флейту.

Венечка – или Лидия Романовна? – поджимает губы.

– Бесчувственный вы человек, Клим Игоревич, доложу я вам. Минуточку только и побыла, а уже выпроваживаете. Впрочем, у меня такое чувство, – Лидия Романовна хлопает Венечкиными ресницами, – что вы хотите, нет, жаждете, чтобы я осталась, но не смеете…

– Лидия Романовна! – обрывает Клим. – Опять вы за старое!

– Да как вы можете повышать голос на женщину! – Руки заламываются, глаза закатываются. – А я-то считала вас порядочным юношей!

– Разувайся и пойдем на кухню, – шепчет Хосе. – Спектакль может затянуться. Хоть чаю попьем.

Я скидываю кроссовки и протискиваюсь мимо короля, затылком ощущая, как он провожает меня тяжелым взглядом.

Хосе кивает на кресло-качалку – самый респектабельный предмет мебели из всех, что тут есть. Кухня обставлена бедно: три табуретки, стол, старенький холодильник и еще более старенькая плита – вот и все. Подоконник завален невразумительным хламом, а на нем – слой пыли и лепестки облупившейся краски. В углу ютятся пустые бутылки. Между двумя зелеными горлышками прокинут мостик паутины.

Вспыхивает голубой цветок газа, и Хосе ставит чайник.

– Наш Венечка – он такой. Пускает в себя всякую шелупонь. Лидия Романовна еще не самая отбитая. Хотя, если бы она доставала меня, а не Клима, я бы по-другому запел. – Хосе ухмыляется и лезет в одинокий ящик, висящий над ржавой раковиной.

Из коридора доносится исступленный крик:

– Я столь немногого прошу, Клим Игоревич! Просто послушайте!

– Лидия Романовна! Вот только не надо…

– Бездна взора, бездна неба! Я как лебедь на волнах…

– Хорошо! – рявкает король. – Один стих – и вы возвращаете Веню.

– Жутко приставучая бабка. – Хосе качает головой. – Как видит Клима, сразу начинает Брюсова декламировать. Любовную поэзию, хе.

– То, что сказал Клим, – правда? – спрашиваю я, покачиваясь в кресле. – Про мое убийство.

– Ну да, правда. – Хосе замирает на секунду, а потом с удвоенным энтузиазмом продолжает копаться в ящике. – Жасминовый или с бергамотом?

– Мне не хочется чаю, – сухо говорю я.

– Может, кофе? Или лече меренгада по рецепту моей бабушки, м? Это вкусно. А еще у нас сыр есть. Хороший, испанский.

– Хочешь устроить мне ужин смертника? – Смотрю исподлобья.

– Слушай, ну… – Хосе теребит браслет на запястье. – Мне кажется, все обойдется. Я, конечно, не Венечка, но тоже кое-что чувствую. Не думаю, что ты зло. По-моему, обычная девчонка. Ну, в хорошем смысле.

«Ксюша с тобой бы не согласилась, – мелькает в голове. – И мой отец тоже».

Хосе снимает пленку с пачки жасминового чая. Достает одну кружку и, помедлив, вторую.

– Дай позвонить, – прошу я, внезапно вспомнив о Крис. – Или зарядку для мобильника. Я не буду звать на помощь. Обещаю. Просто предупрежу, что… задержусь.

– Прости, никак. Клим меня прибьет. Он и так считает, что я слишком добрый. Может, все-таки чайку?

– И мне налей. – В кухню входит король.

– И мне, – эхом повторяет Венечка.

Он выглядит одновременно утомленным и приободренным, как человек, только что позанимавшийся спортом. Усевшись на пол, Венечка вытягивает длинные бледные ноги, склоняет голову набок и разглядывает меня. На губах – легкая улыбка.

Я вспоминаю слова, сказанные Хосе в машине: «Приедем в штаб, Венечка на нее глянет, а там уж… если что…» Значит, моя жизнь зависит от этого босоногого чудика в одежде из булавок? Если он скажет, что со мной все в порядке, Клим отстанет от меня? Я смотрю на Венечку и пытаюсь улыбнуться. Сразу становится противно: я что, собираюсь заискивать перед ним? Морщусь и отворачиваюсь.

И вдруг замечаю, что в воздухе шаровой молнией висит напряженное молчание. Яростно свистит чайник, добавляя моменту еще больше нервозности. Все замерли и ждут чего-то. Ждут Венечкиного вердикта.

– Ну, что скажешь? – не выдерживает Клим.

Хосе тоже оживает: вырубает газ и разливает кипяток по кружкам. Промахивается, обдает водой джинсы и тихо ругается, – кажется, на испанском.

– Клим, – Венечка поднимает взгляд на короля, – отдай ей свиток.

Я встряхиваюсь. Это и есть вердикт? Раз Венечка говорит, что я могу продолжить выполнять задания, следовательно, пытки и убийство отменяются. Я не «зло», как выражается Хосе.

– Ты уверен? – мрачнеет Клим.

Вот прямо не терпелось ему повтыкать иголки мне под ногти!

– Ее выбрала сама Смерть, – говорит Венечка, приспустив веки. – Я чувствую это. Чувствую великий замысел. Агриппина должна дойти до конца и занять чье-то место. – Он трет губы, размазывая помаду, и добавляет: – Если честно, я не завидую тем, к кому она попадет.

– Почему? – хором спрашивают Клим и Хосе.

– Она проклята, – сообщает Венечка и смотрит на меня. – Ты проклята. Ты знала об этом?

– Догадывалась, – цежу я сквозь зубы.

– Все, с кем сближается Агриппина, получают серьезные травмы или погибают, – поясняет Венечка своим товарищам. – Я чувствую… чувствую… – Он будто принюхивается. – Надо же, как много загублено душ. – Зрачки расширяются. – Двенадцать… нет, тринадцать. Той масти, в которую попадет Агриппина, не поздоровится. Боюсь, одному из обществ уготовано полное вымирание.

«Как много загублено душ». После этих слов, кувалдой бьющих по сердцу, мне сложно сосредоточиться на остальном. Я подтягиваю колени и прячу в них лицо. Тело трясет, словно я окунулась в прорубь и встала под кондиционер.

– И в чем же тут великий замысел? – спрашивает Клим. – Смерть задумала избавиться от одной из мастей? И пошла таким сложным путем? Решила подложить бомбу замедленного действия?

– Нам неведома логика Смерти, но она есть. И еще… – Венечка замолкает. – Знаю, это прозвучит странно, но с проклятием Агриппины что-то не так.

– Пф! Что может быть не так с проклятием? – саркастично произносит пиковый король.

– Я ощущаю его очень слабо. Волны похожи на вулканический песок. Сухие, шершавые. Будто они исходят от… не от живого человека. Я должен был сказать вам, хотя сам не понимаю, что это значит.

Оторвав лицо от коленей, я вижу, что Венечка озадаченно смотрит на меня. Хосе и Клим – тоже.

Я не знаю, как относиться к услышанному. Слишком много информации! Мозг просто не справляется: жует, жует, а проглотить не может.

Пиковый король берет кружку, пригубливает чай и опускается на табуретку. Покопавшись в карманах пиджака, вытаскивает свиток и медальон. Свиток кидает мне, а медальон – Венечке.

– Подарок от Азы, – поясняет Хосе, усаживаясь на стол. – Ты уж читай вслух, Грипп. Интересно же.

Я нетерпеливо разворачиваю свиток. Внутри меня все ликует: наконец-то, наконец-то! Прочистив горло, произношу:

– Твое третье задание: признаться в любви.

Клим кашляет, поперхнувшись чаем.

Глава 10. Признаться в любви. Трижды

– О боже. – Пиковый король отставляет чашку. – У Смерти крыша поехала? Или она питает особые чувства к этой девчонке? Что за испытания такие? – Он страдальчески кривит брови.

– Да-а. – Хосе подмигивает мне. – Везет тебе. Я получил помощника только после третьего задания. А в первом свитке знаешь что было? Видела Климову трость? Она на самом деле моя. Я ее из музея стырил – такое выпало испытание. А у Клима вообще огонь: пережить клиническую…

– Хватит трепаться, – раздраженно обрывает король и поворачивается ко мне. – Ну давай. Признавайся в любви. Любому из нас. – При тусклом свете кухонного абажура его глаза кажутся влажными чернильными пятнами: прикоснешься – испачкаешься, да так, что будет не оттереть.

Я смотрю на Клима, затем на Хосе и перевожу взгляд на Венечку. Он стаскивает парик и становится похож на ребенка. Непоседливого малыша, перепачканного черничным вареньем. Щекастенькая мордашка, тонкая шея, золотистый пушок на круглой лопоухой голове. Венечка крутит в руках медальон, хлопает глазами и выглядит невероятно трогательно и беззащитно. То что надо.

Я набираю воздух и, стараясь сохранить серьезность, выдыхаю:

– Я люблю тебя, Веня.

Сказать это чудику в булавочной кольчуге – проще простого. Климу – язык бы не повернулся, а Хосе… если честно, он слишком симпатичный. Я бы сгорела от стыда, признавшись ему в любви. Пусть даже не всерьез.

Сердце наполняется предвкушением, словно пузырьками газировки. Третье задание выполнено, и я озираюсь по сторонам в поисках нового свитка. Клим, соскочив с табуретки, мерит кухню шагами и заглядывает во все закутки. Хосе присоединяется к королю, но я уже чувствую: пики ничего не найдут, даже если перевернут вверх дном всю квартиру. Свитка тут нет.

– Почему задание не появилось? – Клим произносит то, что вертится у меня на языке.

Венечка поглаживает пальцем подарок Азы.

– Может, это связано с медальоном? – предполагает он.

– Ну так вскрой его. – По голосу слышно: пиковый король едва сдерживает раздражение. – Если он не опасен.

Венечка отстегивает одну из булавок и тыкает острием в отверстие медальона. Раздается тихий щелчок, створки раскрываются, и на колени пиковой дамы падает локон. Он небольшой, пепельного оттенка и перехвачен с двух концов зелеными тесемками.

– Волосы. – Клим склоняется над локоном и раздумчиво качает головой. – Аза подарила Агриппине волосы.

– Ну хоть не вырванные зубы, – замечает Хосе.

– И какой в этом смысл? – Король двумя пальцами подцепляет прядку.

Венечка пожимает плечами, а я отмалчиваюсь. В мозгу не всплывает ни одного предположения.

– О! У меня идея! – Хосе замирает посреди кухни, и в его глазах вспыхивают искорки озарения. – Не про клок волос, фиг с ним. Про признание! Мне кажется, оно не сработало, потому что было фальшивым. Грипп ведь не любит Венечку. – Он бросает на меня укоризненный взгляд, будто не любить Венечку – преступление века. – Как сказала бы моя бабуля, «не говори “те амо”, если готовишь динамо». Ты должна признаться тому, кого на самом деле любишь.

– Думаю, Хосе прав, – поддерживает Венечка.

Во рту становится сухо, а к щекам приливает кровь. Три парня смотрят на меня в упор, и я должна вывалить им правду. Сказать, что никогда и ни к кому не испытывала таких чувств. Что запретила себе влюбляться. Что заколотила сердце досками, как отец – окна моей комнаты.

– Я не…

И тут меня осеняет. Любовь же бывает разная и не обязательно подразумевает романтику. Вот Лизку, например, я очень любила. По-настоящему.

– Дайте зарядку, мне надо позвонить. – Достаю мобильник, чтобы показать разъем, и поясняю: – Это для дела. Как мне еще признаться в любви? По голубиной почте?

Клим уходит и скоро возвращается со шнуром.

– Напомню, что твой рогатый друг все еще у нас в заложниках. Если скажешь что-то не то… – Откинув полу пиджака, король демонстрирует чехол с кинжалом.

– Да-да, ты сделаешь из сатира чучело. – Я отмахиваюсь (достали угрозы!) и включаю телефон.

Мобильник тотчас начинает дико вибрировать, принимая потоки уведомлений. Пропущенные вызовы, эсэмэски, сообщения в мессенджерах – все от Крис. Последним приходит истеричный капслочный ор: «ГДЕ ТЫ???? ЗВОНЮ В ПЛЦИЮ». Недолго думая, я нажимаю вызов. Проходит секунда, не дольше, и мачеха гаркает в ухо:

– Грипп!

– Привет, – выдавливаю я.

– Где ты? Что с тобой? Родион…

– Он тут ни при чем. У меня просто сел телефон.

– Где ты? – Больше всего, похоже, Крис волнует мое местоположение.

– В гостях. У друзей, – быстро отвечаю я. – Мы только зашли, а до этого гуляли. Прости.

Крис шумно выдыхает.

– Я тут чуть не рехнулась. – Она переходит на утробное рычание. – Носилась по городу, искала тебя. Щас сижу на Невском в кафе и гуглю поисковые отряды. Руки дрожат, ноги не держат. Пришлось у какого-то деда стрельнуть корвалол. Позвонила знакомому менту, он едет ко мне, чтобы помочь. А ты… А ты, значит, с друзьями! – Голос резко взлетает и штопором вкручивается мне в мозг.

– Прости, Крис! Я не думала…

– Ах, не думала! Ну-ка дай мне кого-нибудь!

– Что?

– Дай мне поговорить с кем-нибудь из твоих новых друзей! – отчеканивает мачеха.

Ближе всех Клим. Возвышается надо мной, по-прежнему демонстрируя кинжал. Я протягиваю королю трубку и поясняю:

– Мачеха. Хочет удостовериться, что все в порядке.

Клим берет мобильник – так осторожно, словно он может выстрелить. Впрочем, голос Крис действительно иногда напоминает пулеметную очередь, а порой и вовсе пушечную пальбу. Не удивлюсь, если однажды мачеха криком повалит дерево или пробьет дыру в человеке, как Перепелиха из старого мультика[6]6
  Имеется в виду мультипликационный фильм 1988 года «Смех и горе у Бела моря». Режиссер и автор сценария Леонид Носырев.


[Закрыть].

– Как ее зовут? – шепотом уточняет король.

– Кристина Витальевна.

– Кристина Витальевна, здравствуйте! – Клим нацепляет улыбку, как будто Крис может увидеть его.

Мачеха рявкает что-то в ответ, затем переходит на монотонный отчитывающий бубнеж и опять срывается на крик. Король только успевает вставлять «да», «конечно», «простите», «мы больше не будем», и улыбка тает на его лице. Продиктовав Крис адрес, Клим возвращает мне мобильный и опускается на табурет. Я не без удовольствия отмечаю, что разговор немного сбил с короля спесь.

– Я еду за тобой, – бросает мачеха и отключается.

– Ты что, выдал ей, где находится наш штаб? – удивляется Хосе.

Клим поднимает на него взгляд.

– Ты сам-то наш адрес знаешь? Похоже, нет. Я назвал дом в двух кварталах отсюда. – Поигрывая желваками, король поворачивается ко мне. – Ну и что это было? Почему ты не призналась ей в любви?

– Не успела. К тому же это была бы неправда. Не совсем правда.

– Ну так звони кому-нибудь еще!

Рука до боли стискивает телефон. Щеки вновь наливаются жаром. Я знаю, кому надо позвонить, но сделать это невероятно трудно. Мы так плохо расстались: ссора до сих пор стоит перед глазами. Я даже не лайкаю его посты, не пишу комментарии под фото и не шлю сообщения. Просто подглядываю в щелочку соцсетей, чтобы знать, что с ним все в порядке.

– Боже. Даже я могу с ходу вспомнить как минимум трех человек, которых люблю. – Клим по-своему толкует мое замешательство. – Может, поэтому Смерть выбрала тебя? Потому что ты – просто маленький серый сгусток нелюбви?

– Воу, амиго, полегче. – Хосе машет руками. – Ты чего, белены объелся?

Король отворачивается к окошку и, морщась, смотрит во тьму. Или на свое отражение. По мне, так это одно и то же.

Я нахожу в списке номер Изи и нажимаю вызов. Вне зоны доступа.

Тогда посылаю сообщение.

Ответа не поступает, но для дела он и не нужен. Сейчас я стараюсь думать только о свитке. Только о новом задании. А не о том, что сказал пиковый король.

Увы, розовой ленточки по-прежнему нигде не видно.

– А я все думаю про локон. – Венечка вскидывает голову, будто очнувшись от гипноза. – Мне кажется, он играет тут важную роль.

– Но медальон принесла Аза. Откуда она могла знать, что будет в третьем свитке? – удивляется Хосе. – Что-то тут не складывается.

– Она и не знала. Просто задания и события крепко взаимосвязаны. Смерть черпает вдохновение в реальности, а реальность формируется таким образом, чтобы Смерти было чем вдохновляться.

– Ты поняла что-нибудь? – Хосе с ухмылкой глядит на меня. – Я вот ни фига не догнал, а ведь уже три года как валет пик.

– А почему вы все говорите о смерти как о живом существе? – спрашиваю я.

– Потому что так и есть, – отвечает Венечка, крутя в пальцах локон. – Смерть – живая.

– Это же оксюморон, – вырывается у меня.

Марья Семеновна, учительница русского и литературы, рассказывала об этом на последнем уроке в зуме. «Горячий снег», «правдивая ложь», «обыкновенное чудо» – все это оксюмороны. «Живая смерть» – тоже хороший пример.

– И как же она живет, Смерть? – продолжаю я. – Гуляет в парках, покупает продукты? У нее есть квартира и… паспорт? И что там написано: «Смерть Скелетовна Могилко»? – Я прыскаю (это все нервы).

Клим издает странный звук: полурык-полустон. Я бешу пикового короля, это очевидно, но мне плевать.

– Не знаю насчет паспорта, – говорит Хосе. – Но одно известно точно. Смерть – это не имя. Смерть – это фамилия.

Я жду объяснений, но тут снова оживляется Венечка.

– Локон связан с признанием в любви, я уверен. Нет, не просто связан. Он и есть любовь.

Чудик смотрит на меня долго-долго и беззвучно шевелит губами. А потом отчетливо произносит:

– Валентинка.

– Что? – Я ощущаю, как лицо искажает непривычная гримаса.

Ослышалась. Конечно, ослышалась!

Или нет?

Неужели Венечка каким-то способом сумел забраться мне в голову? Попал на тайный чердак, набитый сокровищами?

Внутри все холодеет.

Клим поворачивается к пиковой даме.

– Ты что-то почувствовал?

Воздух наполняет тихое позвякивание, и я не сразу понимаю, что это булавки. Венечку потряхивает.

– Валентинка, – бормочет он. – Ты не отобрала ее. У той девочки. Она прочитала. Вслух. И все узнали твой секрет.

Его кадык резко вздрагивает, будто рычаг, и включаются слезы. По щекам бегут ручейки, теряясь в фиолетовой помадной гуще. В следующий миг я оказываюсь рядом с Венечкой на полу – не помню, как встаю с кресла, подхожу и опускаюсь на колени. Кажется, Клим пытается остановить меня, но вмешивается Хосе.

Венечка сжимает мою руку и, приблизив губы, шепчет:

– Она всегда рядом. Приглядывает за тобой. Я могу впустить ее.

Первое желание – оттолкнуть его, вскочить и убежать. Но от ладони чудика льется тепло, а из глаз – слезы, и это почему-то успокаивает.

– Чтобы впустить дух, мне нужен какой-нибудь предмет, которым человек владел при жизни, – продолжает Венечка. – Перчатка, сережка. Что-то физическое. – Он поднимает локон. – Волосы тоже подходят.

– Это… – Слова, как и дыхание, застревают в горле.

– Да. Это прядь твоей мамы.

Самые чистые, редкие и глубже всех спрятанные бриллианты разом вспыхивают в голове. Родной, ни на что не похожий запах. Пепельно-русые волосы, щекочущие мое лицо. Бархатный голос, рассказывающий сказку о трех цветочных подругах, – я искала ее потом в интернете, но не нашла. И конечно, мамины руки. Их прикосновения. Все они, от шлепков до объятий, наполнены любовью. До краев и через край.

Вот и все, что смогла впитать и сохранить память трехлетки.

Да, мне было три года, когда мамы не стало.

Семь – когда случилась история с валентинкой.

В феврале все девочки в классе с подачи учительницы по рисованию заболели валентинкоманией. Они скупали картонные сердечки в канцтоварах и мастерили их сами. Они писали внутри имена мальчишек и подружек, клички котов и собак и, конечно, адресовали валентинки мамам и папам. Они шептались, хихикали, показывали сердечки друг другу или хранили в тайне.

Я тоже сделала валентинку и задумалась, кому ее надписать. Внезапно рука сама вывела заветные слова. Мне оставалось лишь спрятать сердечко понадежнее, закопать совсем-совсем глубоко, чтобы спустя долгие годы случайно обнаружить его и горько вздохнуть… Но я по неосторожности положила валентинку в пенал, а Ксюша выкрала ее, отбила мою атаку и объявила на весь класс:

– Слушайте все! Гриппка – психичка. Ага! Знаете, чего она в валентинке написала? «Мамоська, я люблю тебя. – Ксюша противно засюсюкала. – Позялуйста, велнись». А мама у нее – мертвая. Ага! Умерла давным-давно. Поэтому валентинка эта – колдовская. Гриппка ночью пойдет на кладбище, закопает сердечко в могилку, и ее мама станет зомби. Она будет каждый день приходить к школе, кусать детей и родителей, пока всех не перекусает. Ага! Из-за нее все превратятся в ходячих мертвецов!

Кто-то заревел, другие засмеялись, а прозвища Психичка и Колдунья приклеились ко мне накрепко, не отодрать. У Ксюши была богатая фантазия, и любое вранье она умела подать так, словно это информация из первых рук. Думаю, повзрослев, она стала бы беспринципной, стервозной и, скорее всего, успешной журналисткой. Что-то в ней такое было.

Вот только повзрослеть у нее не получилось.

Венечка еще крепче стискивает мою руку, но тут же отпускает, перемещает ладонь на плечо, близко к шее, и поглаживает кончиками пальцев. Я узнаю прикосновение. Мама всегда делала так, когда хотела меня утешить. Легкие, воздушные касания.

Взгляд Венечки – нет, не Венечки – блуждает по моему лицу. Щекочет и согревает, как луч солнца, пробившийся между плотными шторами. Я цепенею: не могу шевельнуться, не могу коснуться в ответ, вообще ничего не могу. В глазах встает муть, заслоняя от меня любимого призрака. Она не произносит ни слова, только гладит по плечу и шее. Каждый раз, когда пальцы касаются кожи, у меня пробегают мурашки.

С трудом разлепив губы, я шепчу:

– Я люблю тебя.

Глаза у Венечки закатываются, и он падает навзничь. Я валюсь ему на грудь, утыкаюсь лицом в холодные булавки и ору. Крик бьет из меня гейзером, безудержным и горячим. Я не могу остановиться. Ничего не вижу и не слышу. Не понимаю, где я и что происходит. Остается лишь крик.

Когда истерика отступает, я чувствую себя полностью опустошенной и обессиленной. Сквозь звон, стоящий в ушах, доносится голос Клима:

– Свиток появился. А еще твоя мачеха оборвала телефон. Выходим через десять секунд. Если не встанешь, я поволоку тебя за ногу. Отсчет пошел. Десять, девять…

– Заткнись, – бросает Хосе и подхватывает меня на руки.