Текст книги "Он и я"

Глава 25

Странновато себя ощущаю на этой свадьбе. Сижу за столиком в центре зала в полном одиночестве. С улыбкой слушаю музыку и, чего греха таить, собираю мужские взгляды. Стараюсь при этом выглядеть расслабленно, не выказывая истинную нервозность.

Господи, когда этот Тарский вернется?

Куда так резко пропал? Чем занимается?

От силы десять минут отсутствует, а мне кажется, что целую вечность. Хоть бы предупредил, когда именно исчезнет и через сколько вернется.

Элизу вижу в другом конце зала. Радуюсь, что она сегодня далеко от нас. Ну и дополнительное удовольствие нахожу в том, что могу контролировать ее нахождение. Тарского нет, но она на месте – самое главное. Фройляйн Бах весь вечер старательно обхаживает какой-то краснощекий мужик, и она, судя по ее фирменному жеманству, весьма не против. Вот бы этот офицер вскружил ей башню, чтобы забыла имя свое фальшивое!

Господи, да тут половина гостей военные…

Слабо разбираюсь, к какому роду служб эти кители относятся, но, не могу не отметить, от них прямо-таки в глазах рябит. Чувствую себя едва ли лучше, чем во время перестрелки двух криминальных группировок. Все же любые мундиры подсознательно вызывают у меня крайнюю степень неприязни. Пусть они и немецкие.

А тут я еще не оправилась после шокирующего открытия, что Тарский действительно знаком с некоторыми гостями. Они радуются встрече с ним и обращаются по имени. Откуда только знают, если легенда семьи Ланге родилась всего месяц назад?

Все это весьма и весьма странно!

Боже, да куда же он пропал?

Почему я должна тут сидеть, словно нарядная фарфоровая кукла?

Лениво верчу бокал и машинально наблюдаю за колебанием пузырящейся жидкости. Спешу допить, пока шампанское не выдохлось и не перегрелось. Сразу же подаю официанту знак. Тот реагирует на радость оперативно. Незамедлительно подходит и с вежливой улыбкой склоняется к столу. Улыбаюсь в ответ и снимаю с подноса четвертый за вечер фужер.

Я в этой Европе точно сопьюсь… И пусть это останется на совести Тарского. Вкусно же… Кроме того, это единственный способ занять руки и расслабиться.

Вздрагиваю и едва не давлюсь злосчастным шампанским, когда плеч касаются холодные мужские ладони. Стоит совершить вдох и осмыслить свои ощущения, за инстинктивной тревожностью приваливает неоправданно бурный восторг.

Запрокинув голову, шепчу едва слышно:

– У тебя ледяные руки. Ты что, по морозильнику бродил?

– Помогал разделывать рыбу, – с невозмутимым лицом поддерживает юмор.

– Мм-м… Кровь на манжете осталась.

Говорю это без какой-либо задней мысли. Просто забавляюсь. Однако по тому, как стремительно взгляд Тарского проходится от правого к левому запястью, понимаю, что ненароком попала в цель. Если не прямо в яблочко, то очень близко.

Таир быстро возвращает взор к моему лицу, только я уже начинаю волноваться.

– Вставай. Потанцуем.

По дороге к танцевальной площадке нас перехватывает очередной старый знакомый Тарского.

– Йен! Давно не виделись! Сколько? Пять лет? Больше?

– Чуть больше, – с привычной сдержанностью отбивает Гордей.

Однако сейчас каким-то образом, даже без улыбки, выглядит доброжелательно.

– Что нового? Неужели женился? – мужчина в форме, напротив, вовсю усмехается.

– Да. Моя жена – Катрин.

Это все, безусловно, понарошку и не в первый раз за вечер… Но по моему телу снова и снова носятся мурашки. Пропускаю мимо ушей имя этого мужчины. Точнее, забываю его, как только слышу следующие вопросы.

– Как Урсула? Она-то еще свободна?

Пока я фокусируюсь на этом имени и пытаюсь понять, кто эта девушка, Тарский весьма странно реагирует. Вытягивается и замирает. Взгляд ничего не выражает. Стеклянная пустота.

– Урсула погибла, – голос как никогда холодный.

Я резко и шумно выдыхаю. Немец столбенеет. Долго не находится с ответом.

– Мне жаль… Я не знал…

– Все нормально, – так же безучастно. – Рад был повидаться, Ганс. Мы пойдем. Обещал жене танец.

Меня приходится буквально волочить. Никаких танцев не хочу. И вообще… Пребываю в абсолютно потерянном состоянии.

– Что все это значит? – решаюсь заговорить во время танца, когда отмечаю, что лицо Гордея вновь расслабляется. – Откуда они тебя знают? Я думала, вся эта липа ради меня… Но они называют тебя этим именем. Пять лет? Как так получилось?

– Молчи. Не сейчас. Сюда иди, – зачем-то ближе к себе подтягивает. Возможно, не хочет, чтобы в лицо смотрела… Я задыхаюсь, когда от неожиданности впечатываюсь губами в его грудь. Даже сквозь рубашку ощущаю жар кожи. И запах, конечно… Во мне и так практически литр шампанского, а тут еще агрессивная эмоционально-гормональная стимуляция против, с которой я никак не научусь бороться. – Расслабься. Танцуй.

– Танцую, – шиплю сквозь зубы. – Только то и делаю, что пляшу тут под твою дудку.

– Ты та еще кобра, Катенька. Тебе играть приходится без передышки.

– Что-что?

– Иначе кусаешься, ядовитая моя.

– Ты улыбаешься? Ты улыбаешься, – почти уверена, но он сковал меня руками. Не позволяет отстраниться и взглянуть в лицо. – Да дай ты увидеть!

– Это просто игра, – замечает, так и не ослабив тисков. – Так что ты тоже давай… Сражай, Катенька.

– Ах, эта твоя чертова игра! Не хочется мне, – подтянувшись, прикасаюсь губами к его шее и незаметно кусаю. Немножко легче становится, хоть вся реакция Гордея – излишнее мышечное напряжение. Пару секунд спустя позволяет, наконец, увеличить дистанцию. Глаза его нахожу и без какой-либо задней мысли выдаю: – Я среди такого количества «мусорков» чувствую себя словно в клетке со зверями. Стремно. – Тарский как-то странно на меня смотрит. Прищуривается, поджимает губы и коротко кивает. Только это движение явно не для меня. Как будто самому себе адресовано. – Что? В следующий раз можем без этих погонов погулять? И вообще, мне не нравится имя Йен. Хочу по-нашему… Давай, домой…

– Будешь ныть, завтра останешься дома.

– Эй! – тотчас возмущаюсь. Приходится прикусить язык, чтобы сместить позиции. – Ладно-ладно… Молчу.

– Вот и отлично.

Отлично, но недолго.

Близость Тарского смущает. Как я могу молчать, когда он смотрит и прикасается? Ощущаю его эрекцию и начинаю думать, что это происходит исключительно из-за меня… Я ведь действительно уверена, что нравлюсь ему. Только никак не могу понять, насколько сильно?

Внизу живота зарождается знакомый томительный жар. И он грозит очень быстро превратиться в настоящее бесконтрольное пламя.

Господи…

Мне нужно чем-то занимать мысли, иначе они мчат в опасном направлении. А мне приказано было не фантазировать. Если бы это было возможно…

– Значит, я не могу тебе изменить? Раз тебя все знают… Получится неловко.

Итак, кажется, настроение Таира меняет градус… Прожигает меня таким взглядом – чудо, что не воспламеняюсь.

– Ты специально решил меня засветить, да? Сам не гам, но другому не дам!

– Порешь очередную чушь.

Научиться бы так же, как он, голос держать!

Когда-нибудь… Сейчас выплескиваю все, что думаю.

– Ах, очередную… А вот Федор не считает меня глупой. Ему я очень даже интересна…

– Можешь не стараться, – перебивает, будто просто устал от меня. – У тебя с Федором ничего не будет.

– Это кто сказал? Типа он тоже такой же рассудительный и всезнающий? Не заметила.

– Типа того.

– А я возьму и сама у него спрошу, – бросаю в сердцах. – Завтра. Да, так и сделаю! Скорей бы!

– Нравится выставлять себя идиоткой, мешать не стану.

– Я в твоих рецензиях не нуждаюсь! Нашелся мне эксперт…

– Тон сбавь. И лицо попроще сделай, – сам же давит интонациями и взглядом. – Ни к чему, чтобы кто-то решил, будто мы ссоримся.

– Так поцелуй меня, – подначиваю с едкой улыбочкой. – Пусть все решат, что у нас любовь неземная!

– Если я, Катенька, когда-нибудь тебя поцелую, вызови скорую. Психоневрологическую.

Пока я в растерянности решаю, как реагировать на очевидное оскорбление, Гордей уже тащит меня через площадку в другой конец зала.

– Кого ты ищешь?

Вижу ведь, как незаметно участок за участком, оцепляет помещение.

– Кого надо, – ладонь мою до боли сжимает.

– Эй… Скажи… Помогу! Очень хочу!

Уверена, что отвечает мне лишь затем, чтобы, не привлекая внимания посторонних, мирно утихомирить.

– Крупная родинка под глазом. На левой щеке шрам. Светлая шевелюра. Немного ниже меня ростом. Худощавого телосложения…

– Нашла! – ору так, что у Тарского глаз дергается. – Пойдем, пойдем…

Теперь я его веду. Он, наверное, крепко в шоке, раз позволяет. Непрерывно движемся, пока не останавливаемся перед искомым объектом.

Ну, вот! Все совпадает!

– Здравствуйте, – выговариваю, глядя в растерянное лицо офицера.

– Здравствуйте… – начинает улыбаться до того, как переводит взгляд с меня на Гордея. – Йен! Дружище! Слышал, что ты в городе, и не верил…

– Да. Несколько дней. Моя егоза-жена – Катрин Ланге, – указывает на меня, не глядя. – Мой давний друг – Петр Шульц.

Сегодня сколько имен прозвучало… В общем, я больше не пытаюсь их запоминать.

– Заходите в гости.

– Собственно, есть повод увидеться, – размыто сообщает Тарский.

Лицо Шульца в одно мгновение становится серьезным.

– В таком случае, жду завтра на кофе.

Мужчины как-то слишком быстро сворачивают разговор, и Гордей уводит меня обратно к нашему столику. Меня немного удивляет, что они не стали углубляться, но пытаться разобраться в делах человека-скалы бесполезно. Завтра постараюсь что-нибудь разузнать, даже если придется подслушать… А сейчас, стоит вспомнить лицо Гордея, когда я нашла этого чувака, и последующую реакцию, подмывает смеяться.

Что я и делаю, крутанувшись и вильнув перед ним пышными юбками.

– Я – молодец? – складывая у лица ладошки, восторженно ресницами хлопаю.

Хочу, чтобы похвалил.

– Ты, блядь, шумахер[11]11
  Здесь: разговорное ироничное «гонщик».


[Закрыть], который какого-то черта без элементарных навыков за штурвал вертолета лезет. При этом берешь разгон и тычешь все кнопки, которые только попадаются на глаза, – выдает вдруг Тарский после тяжелого вздоха.

– Осторожнее, – цокаю языком. – У меня истребитель. Я могу атаковать.

Так же хмуро смотрит.

– Держи расчет на ответку.

– А я только и жду! Дай все, что можешь!

– Уверена, что выдержишь?

– Ой, Таи-и-и-р-р… – вставляю-таки между немецких слов это прозвище. Он слегка качает головой и взглядом останавливает. Тотчас поднимаю руки, показывая, что сдаюсь. – А ты умеешь вертолетом управлять? – Не отвечает. Но тут мне и не нужно. По лицу понимаю. – Ты, блин, умеешь! Ну, ни черта себе! Сколько в тебе еще загадок, херр Ланге? Ну, что ты молчишь? – накидываю все эти вопросы и замираю. Потом смеюсь, чтобы хоть как-то справиться с эмоциями и не сойти с ума. – Кто ты такой, черт возьми?

Вопрос, на который мне нескоро суждено получить ответ… И хорошо, потому что он меня потрясет.

Глава 26

Конечно же, ничего из выданных в пылу эмоций угроз я на деле не реализую. Неинтересен мне Федор, чтобы я к нему лезла с какими-то провокационными вопросами и предложениями. Господи, да неинтересен мне вообще никто! Зациклилась на этом железном Тарском. Лью на него масло, лью… Нет же, он не железный, а каменный! Вот чего ему еще надо? Я почти слушаюсь. Не создаю проблем. Почти. Только и жду, чтобы посмотрел. Если долго не смотрит, ищу, что такого сказать, лишь бы пошатнуть эту гору. Хоть чуточку, хотя бы слегка… Эх, тряхануло бы уже до трещин и обвалов!

С Федором флиртую, но все это так… На автомате, вполсилы, опять же лишь с целью добиться хоть какой-то реакции человека-скалы. Никаких особых внешних красноречивых проявлений не добиваюсь, но чувствую, что Таиру не по душе. А уж когда удостоит очередное выступление взглядом – мне в голову словно молния ударяет. Все тело, от макушки до пят, этот электрический разряд прошивает.

Как после этого могу остановиться?

В свои дела Тарский упорно не позволяет сунуться, какими только ухищрениями ни извращаюсь. Больше всего меня интересует, кто такая Урсула? По тому, что мне удалось уловить на невербальных волнах ощущений Гордея, она много для него значила. Неужели это то самое? Он был в нее влюблен? Поэтому сейчас такой? Любит до сих пор? Господи, я снова ревную. На этот раз к мертвой девушке. И, кажется, сильнее, чем к Элизе. Потому что относительно Урсулы в душе Тарского кроется нечто действительно весомое.

Как же это тяжело переварить!

В тот же вечер, после свадьбы, попыталась прямо спросить, кто она. Такую волну ярости почувствовала, внутри все затряслось. И ни слова в ответ, Таир просто вышел из комнаты. Интерес мой не угас, а вот желание спрашивать – да.

Встреча с Шульцем, как и договаривались, состоялась на следующий день после свадьбы, но подслушать ничего не получилось. После обеда мужчины поднялись и вышли из столовой, а мне пришлось остаться в компании хозяйки дома и оравы шумных детей. Я, естественно, быстренько состряпала больной вид и под сочувственным взглядом женщины отправилась искать уборную, однако обнаружить мужчин в доме не удалось. Прослушала все двери на первом этаже, но Тарский с этим немцем будто сквозь землю провалились! Впервые домой возвращались без споров, в молчаливой гармонии: я раздосадованная, Гордей загадочно довольный.

Во Франкфурте задерживаемся дольше, чем в других городах. К концу третьей недели мне начинает казаться, что я живу реальной жизнью. Каждый вечер проводим на каком-то общественном мероприятии. Если ничего важного не намечается, ужинаем в одном из самых популярных ресторанов. Теперь не только у Тарского, у меня тоже приличное количество знакомых наберется. Мне нравится танцевать, веселиться и общаться с людьми. И все же не могу не думать о том, что на родине уже начался новый учебный год, жизнь бежит, а я тут играю вслепую в игры взрослых дядей. Друзья неизбежно становятся далекими и как будто чужими. Отец за все время, что мы в Германии, один раз вышел на связь, прислав весьма странное сообщение: «Рыбак рыбака видит издалека. А рыбы мало. Рыбалка выдалась неудачной. Ужинайте без меня».

Что за чушь, черт возьми?

Может, у папы какое-то острое помутнение на фоне власти? Маму он когда-то обвинял, мол, все ее психологические проблемы являются следствием искажения действительности на фоне «звездной» болезни. А у него что?

Все это время дистанция между нами с Гордеем сохраняется. Я в каземате своих непреоборимых безумных желаний бьюсь, словно птица в клетке. Сердце огнем горит, толкает к безрассудству. Но, как ни странно, именно оглушающая масса этих полуидентифицированных эмоций впервые в жизни требует от меня быть осторожной. Опять же далеко не всегда… Бросаюсь из крайности в крайность. То отчаянно провоцирую Таира, то поспешно от него улепетываю.

Помимо всего прочего, во мне в непомерном количестве присутствует гордыня. После того как Таир заверил, что ничего нет и быть не может, стремлюсь, конечно, доказать обратное… И обязательно докажу! Лишь бы добиться своего!

Только ли в этом дело? Конечно, нет.

Одно знаю точно – беде быть. И что? Все равно гребу против течения навстречу.

Во Франкфурте нас обоих спасает то, что наедине мы остаемся лишь для того, чтобы переночевать. В остальное время водит меня мой «хеарр» по местам былых и будущих свершений. В девяти из десяти случаев я даже примерно не понимаю, чем мы занимаемся. Порой кажется, что бессмысленно бродим по улицам. Я рассматриваю витрины магазинов и бесконечно бубню о всякой ерунде, пока Тарский вдруг не объявляет, что вопрос решен.

Какой вопрос? Когда? Зачем?

– Я все еще бешу тебя? – интересуюсь периодически.

– Очень.

– Отлично! Ты меня тоже.

Иногда просыпаюсь среди ночи и крадусь в темноте к нему на диван.

– Не прогоняй, – обычно начинаю с требования. – У меня во сне двойное ранение случилось. В голову и в сердце. Могу быть агрессивной. Могу – контуженно-милой. Выбирай.

Он ничего не говорит. Молча отворачивается к стене. А молчание Тарского – это всегда «да». Забираюсь под одеяло и, конечно же, варварски посягаю на его тепло и силу. Прижимаюсь к спине, захватываю руками и ногами, льну к горячей коже щекой, вдыхаю запах и спокойно засыпаю.

Мечтаю о том времени, когда нам вновь придётся переезжать, и надеюсь, что там будут какие-то особые условия, которые вынудят его постоянно спать со мной в одной постели.

Каждый раз, когда Тарский посреди какого-нибудь мероприятия неожиданно пропадает, дико волнуюсь. И главное, каждый раз оказываюсь к этому неготовой. В какой-то момент оборачиваюсь, а его нет. Отсутствует он всегда не дольше десяти-пятнадцати минут, будто умышленно по таймеру время выдерживает. А я за эти минуты умираю от беспокойства. Сохраняю улыбку, только потому что он меня этому научил. Со слов Гордея следует, что в любой компании, где появляется наша пара, я должна держать максимум внимания на себе. Это позволяет ему оставаться незаметным и пересекаться с какими-то людьми. С кем и зачем – не говорит! А я не решаюсь активно строить козни. Неохота следующий вечер сидеть запертой в квартире. Вот и играю, попутно пытаясь извлекать хоть какую-то пользу.

– Привыкну я, милостивый господин, к праздной жизни, – в конце очередного дня со вздохом откидываюсь рядом с Тарским на подушку. – Ножки от танцев гудят.

Сегодня действую по-другому сценарию. Не пытаюсь придумать, что кошмары мучают. Сразу после ванной на него сваливаюсь. Буду давить на жалость. Вдруг пробьет?

– Может, все же попробуешь дойти до своей кровати и попытаешь спать, как большая девочка?

Вот он вроде спокойно спрашивает, а я улавливаю те самые нотки, которые подают сигналы о штормовом предупреждении.

В моей бедовой голове тотчас зреет новый план.

– Разве что ты меня отнесешь… – предлагаю максимально невинным и ослабленным тоном.

Матрас скрипит… Я прикрываю глаза и, испытывая реальное беспокойство относительно побега рванувшего к горлу сердца, резко захлопываю рот.

Когда Тарский подхватывает меня на руки, обмякаю, словно кукла. Откидываю голову, руки безвольными плетьми до пола свешиваю.

– Переигрываешь, Катенька.

Ах, да он, похоже, издевается! Ну ничего, сейчас доберемся до моей кровати, там посмотрим, кто кого…

Гордей, как обычно, намеревается швырнуть меня на матрас и отойти, но я к этому готовлюсь. Как только подходим, спешно вскидываю руки и обнимаю его за шею. Распахнув глаза, встречаю тяжелый взгляд. Ловлю в этом энергетическом бурлении собственное отражение.

– Кажется… – выдыхаю едва слышно. – У меня сейчас случится приступ.

– Какой приступ, Катенька? Хитрости? Или, может, дурости?

– Инфаркт.

– Что ты говоришь, – без какого-либо выразительного интонирования.

Ничуть не удивлен. Бровь скорее с издевкой поднимает. Решаю, что нагнать немного страху не помешает.

– Давление подскочило. Сердце вылетает. Пульс зашкаливает. Умираю. Караул!

Таир щурится, втягивает и прикусывает губы изнутри. Вдыхая, кивает и опускает руки. Я хоть свои и не разжимаю, ногами соскальзываю. К чему угодно готова, только не к тому, что Тарский, как только ступнями коснусь пола, сдерет с меня пижамные шорты. Дотягивает до колен, а дальше они сами приземляются. Трусов на мне нет, следовательно, сразу же оказываюсь с голой задницей.

Не замечаю, в какой момент оказываюсь прижатой лицом к матрасу.

Жесткое давление на затылок. Беспомощный приглушенный вскрик. Мурашечное скольжение горячей и грубоватой ладони вниз по оголившейся спине. Резкий и жгучий шлепок по ягодицам. Свобода.

Именно так, рывками воспринимаю происходящее.

Как только в полной мере осознаю свою способность двигаться, резко разворачиваюсь к Тарскому лицом. Хочу взглядом прожечь и разразиться бранью. На деле успеваю поймать одну крошечную вспышку провидения, прежде чем в сознании случается помутнение. Потому как Гордей забирается ко мне на кровать. Следующим нетерпеливым движением беспардонно избавляет меня от майки.

Господи… Черт возьми…

Не успеваю препятствовать, когда он раздвигает мне ноги и, толкая ладонями в стороны колени, устраивается между моих бедер. Прикрытый боксерами член сразу же давит мне на промежность, и я шиплю, будто от боли. Конечно же, ощущение диаметрально противоположное. Меня трясет от стремительно сгущающегося удовольствия.

Никто из нас не произносит ни слова. Тарский просто начинает двигаться… Скользит между моих половых губ. Вверх, задевая клитор, и по той же траектории обратно. Амплитуда, ввиду моих анатомических особенностей и его упорного нежелания снимать белье и входить во влагалище, небольшая. Но она столько ощущений дарит! Распаляет внизу моего живота пожар. Добывает не только огонь, но и влагу.

Я вцепляюсь Тарскому в плечи, скребу по ним ногтями и, практически не мигая, смотрю в его глаза. Понимаю, что задерживала дыхание, когда очередное движение с громким рваным всхлипыванием выбивает из моей груди сжатый воздух.

Моему напряженному телу не требуется долгих и изощренных ласк. Таир, не снимая трусов, доводит меня до оргазма. Он не целует меня и нигде особо не трогает, лишь толкается и трется о мою плоть – и я взрываюсь. Мои глаза и рот распахиваются. Тело, преодолевая давление мужского тела, изгибается дугой и раскалывается на миллиарды мелких искрящихся частиц. Из груди вырывается тягучий стон наслаждения, который постепенно, по мере нарастания, превращается в хрипловатый крик.

Тарский приподнимается и, отрывая от своих исцарапанных плеч мои руки, сходит с кровати. Все еще учащенно и прерывисто дыша, с изумлением гляжу на него. Он смотрит на меня в ответ. Точнее, на мое распластанное обнаженное тело.

– Зачем ты это сделал?

– А ты не этого добивалась?

У меня хватает стыдливости покраснеть. Очень жарко, щеки прям щиплет от этого бессмысленного выброса крови.

Ответ не предусматривается. Мы и без того оба его знаем.

Как только смущение слабнет, подбираюсь к тому, что действительно важно.

– Ты шлепнул меня!

Поверить не могу, что он это сделал, и у Тарского, конечно же, свои способы помочь мне принять действительность. Дернув мое размякшее тело вниз, вновь бесцеремонно перекатывает на живот. Замирая, дышать прекращаю в ожидании нового шлепка. И он, безусловно, следует.

– Ах ты… Не смей, черт возьми, так делать!

Планирую еще тысячу угроз на его голову обрушить, как вдруг он скользит ладонью между моих ягодиц. Касается моей влажной промежности. Проталкивает внутрь палец. Сами по себе эти манипуляции неторопливые и вместе с тем как-то слишком быстро прекращаются. Не успеваю возобновить дыхание, как Тарский скользит обратно из моего лона, протягивает теплую влагу по моему анусу, между ягодиц… И третий раз хлестко шлепает.

Взвизгиваю, стремительно вдыхая жизненно необходимый кислород, и, наконец, ощущаю свободу. Естественно, в моей груди десятки непризнанных эмоций выходят на митинг и оголтело требуют подтверждения всех своих прав. Орут и клокочут, устраивая между собой безобразные потасовки. Чувствую, что сейчас вербально способна выдать то, что даже не понимаю, и отчего-то боюсь этого взрыва. Обернувшись, лишь яростно сверлю Гордея взглядом. Не то чтобы его действия причиняли физическую боль. Прежде всего эти шлепки унизительны… И вместе с тем непонятным образом возбуждающие.

Тарский долго давит взглядом, а я лишь надеюсь на то, что мой собственный не транслирует одурелое: «Накажи меня еще!» Если это все же происходит, то мне остается лишь прибегнуть к вербальному отрицанию.

– Уходи!

Я не буду смотреть на него! Не буду думать о том, как он красив! Не буду разглядывать и желать коснуться!

– Я сказала, уходи!

Уходит, конечно. Напоследок взглядом прожигает и уходит.

И все бы ничего, но пару часов спустя, безрезультатно проворочавшись, сама к нему прибегаю.

– Ничего не говори, – шепчу в темноту и приподнимаю край одеяла. – Не говори, – повторяю, нырнув Тарскому под бок. – Слышишь? Гордей?

Вздыхает так, будто я его крайне сильно достала.

– Говоришь тут только ты, Катенька. И слишком много.

– Обними меня… – прошу с каким-то отчаянием. В груди непонятная дыра расползается. Мне очень нужно ее закрыть. – Ну, пожалуйста!

Еще один тягостный вздох.

– Только если ты закроешь рот.

– Хорошо. Молчу.

Рывок. Склейка. Горячая дрожь.

Всепоглощающая благодать.

Теперь можно спать…