Текст книги "Игра в классики Русская проза XIX–XX веков"

Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах над ним тоже жили и не спали. Он услыхал сверху женский говор. <…> В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул (2-3-1).

В сцене бала (2-3-16) Наташа танцует с ним, и он чувствует себя «ожившим» – то есть ее оживление перетекает на него и затем вовне: «оживление бала» усиливается после отъезда государя. Зато на вопрос отца, весело ли ей, Наташа отвечает: «Так весело, как никогда в жизни!» – и это определение подкреплено повтором в 2-3-17: «Наташа была так счастлива, как никогда еще в жизни». Иначе говоря, именно с появлением князя Андрея образ Наташи начинает связываться со словом «жизнь». В 2-3-19 князю Андрею вспоминается «переполненная жизни, прелестная девушка»; «Вся жизнь представлялась ему в новом свете». Во внутреннем монологе его все время возникает «жизнь, вся жизнь со всеми ее радостями». Потом его тревожит «живо сознанная им страшная противоположность» между высшим началом в нем и узкой телесностью, и он говорит себе: «пока жив, надо жить», ибо «живость» Наташи уже распространилась на него (2-3-19). Он открывает душу Пьеру: «Я не жил прежде. Теперь только я живу, но я не могу жить без нее» (2-3-22).

И даже когда князь Андрей порывает с Наташей, Пьера впечатляет его оживление – только какое-то иное, нехорошее: он «казался оживленнее обыкновенного, тем оживлением, которого нравственную причину так хорошо знал Пьер» (2-5-21).

После смерти князя Андрея Наташа душевно и физически обмирает, но, узнав о любви к ней Пьера, она эмоционально пробуждается. Княжне Марье и больно видеть это, и невозможно ее осудить. В последней главе Наташа окончательно связывается со своей главной темой – она воплощает силу жизни:

Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения <…>. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей (4-4-20).

Пьер тоже причастен к этой теме «жизни»[131]131
  Подробнее см. в конце следующей главы.


[Закрыть] – в своих размышлениях в 2-2-1 и в 2-2-11, в том же споре с князем Андреем, в эпизодах своих нравственных исканий и в конце романа, где в Наташе сосредоточилась для него надежда на счастье, например:

Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. <…> – Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.

– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала (4-4-17).

Далее там же Пьер говорит: «Я не виноват, что я жив и хочу жить».

2.3. Николай в поисках ясности. Еще более интересен повтор, который обозначает суть «внутреннего сюжета» для Николая Ростова. Вместо университета он идет на войну, попадает в армию, и тогда в соответствующих эпизодах сгущается повтор слова «ясно», которое и становится его лейтмотивом. Как обычно для Толстого, слово берется в нескольких значениях – и в атмосферном, и в значении остроты восприятия или понимания:

Погода после полудня опять прояснилась, солнце ярко спускалось над Дунаем и окружающими его темными горами. Было тихо, и с той горы изредка долетали звуки рожков и криков неприятеля. Между эскадроном и неприятелями уже никого не было, кроме мелких разъездов. Пустое пространство, сажен в триста, отделяло их от него. Неприятель перестал стрелять, и тем яснее чувствовалась та строгая, грозная, неприступная и неуловимая черта, которая разделяет два неприятельские войска (1-2-8).

Ростов впервые в бою и очень старается быть храбрым: «Он ясно и светло оглядывался на всех, как бы прося обратить внимание на то, как он спокойно стоит под ядрами» (Там же). Здесь слово «ясно» употреблено в еще одном значении – применительно к улыбке. Эскадрон попадает под картечь, раненых уносят на носилках – и Ростова охватывает страх смерти: «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность…» (Там же).

Этому молодому человеку прежде всего нужна ясность, а неясность предельно чужда и враждебна. Тема ясности продолжается в 1-3-10. Николай не участвовал в бою накануне, и страх в нем «перегорел» – теперь ему обидно: «День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат, офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова». В 1-3-13 он ночью участвует во фланкерской цепи: «Позади его видно было огромное пространство неясно горевших в тумане костров нашей армии; впереди его была туманная темнота». Мечтая о том, как стать приближенным к обожаемому им молодому царю Александру, Ростов дремлет на ходу, пока они не натыкаются на французов. «Спустившись рысью под гору, он уже не видал ни наших, ни неприятельских огней, но громче, яснее слышал крики французов».

С этого места тема ясности до поры до времени живет своей отдельной жизнью – отчасти это объяснимо периферийностью Николая как персонажа для описываемых грандиозных событий. На сей раз, в 1-3-14 «ясность» зарезервирована для Наполеона – описывается туман, закрывший от него ландшафт Аустерлица: «В низах, где началось дело, был все еще густой туман, наверху прояснело, но все не видно было ничего из того, что происходило впереди».

Противопоставление тумана и ясности ответвляется, становясь тематическим для противопоставления русских войск, заплутавших или заблудившихся в этом тумане, и армии Наполеона: «Туман сплошным морем расстилался понизу, но при деревне Шлапанице, на высоте, на которой стоял Наполеон, окруженный своими маршалами, было совершенно светло. Над ним было ясное голубое небо, и огромный шар солнца, как огромный пустотелый багровый поплавок, колыхался на поверхности молочного моря тумана».

В 1-3-15 метеорологическое противопоставление захватывает и царя Александра: «Неприятное впечатление, только как остатки тумана на ясном небе, пробежало по молодому и счастливому лицу императора и исчезло»; а в 1-3-16 тема ясности перетекает на князя Андрея: «Он ясно видел уже одну фигуру рыжего артиллериста с сбитым набок кивером, тянущего с одной стороны банник, тогда как французский солдат тянул банник к себе за другую сторону. Князь Андрей видел уже ясно растерянное и вместе озлобленное выражение лиц этих двух людей, видимо, не понимавших того, что они делали».

Князь Андрей ранен – придя в себя, он хочет знать, чем кончился этот поединок двух солдат, но не видит ничего вокруг себя, поскольку лежит неподвижно на спине: «Над ним не было ничего уже, кроме неба, – высокого неба, не ясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нем серыми облаками». Как впоследствии Николай, Андрей рассуждает о ясности в делах душевных. В 1-3-19 раненый князь Андрей видит, что его спас образок княжны Марьи: «Хорошо бы это было, – подумал князь Андрей, взглянув на этот образок, который с таким чувством и благоговением навесила на него сестра, – хорошо бы это было, ежели бы все было так ясно и просто, как оно кажется княжне Марье». В отличие от Николая этот персонаж не ищет ясности – напротив, он понимает, что все сложнее и иначе, чем казалось прежде. «Ясность» служит, помимо всего прочего, и для обнаружения сходства у столь различных Наполеона и Александра, и для усиления контраста между столь непохожими героями – простоватым энтузиастом Николаем и интеллектуальным, скептическим Андреем.

В 1-3-17 повествование возвращается к Ростову накануне Аустерлица – он запечатлен в своей чуть не фольклорной элементарности:

Все желания его исполнялись в это утро: давалось генеральное сражение, он участвовал в нем; мало того, он был ординарцем при храбрейшем генерале; мало того, он ехал с поручением к Кутузову, а может быть, и к самому государю. Утро было ясное, лошадь под ним была добрая. На душе его было радостно и счастливо.

Однако все складывается не в пользу русской армии: «проехав кавалерию Уварова, он уже ясно услыхал звуки пушечной и орудийной стрельбы впереди себя. Стрельба все усиливалась». Ища государя, к которому он везет сообщение, Ростов заезжает в тыл: «Здесь все уже ясно видели и говорили, что сражение проиграно». Значение слова другое, но эти словоупотребления продолжают «тянуть пунктир» тематического для героя слова, не давая ему забыться.

Приехав в отпуск домой в Москву, Ростов запутывается в истории с ревнующим его к Соне Долоховым. Проигрывая тому в карты, Ростов понимает, что́ он, собственно говоря, потерял: «В эту минуту домашняя жизнь его – шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме – с такою силою, ясностью и прелестью представилась ему, как будто все это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье».

Ясность внезапно оказывается чертой ужасного, безжалостного Долохова: вспомним, ведь еще в петербургском эпизоде с бутылкой говорится о нем: «Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы» (1-1-9). «– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: „Счастлив в любви, несчастлив в картах“. Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю» (2-1-14). Но это ложная, страшная ясность – Долохов мстит Николаю, обыгрывая его в карты. И даже в ранних набросках, где Николай душевно привязывался к Долохову после дуэли того с Пьером, подчеркивалась непохожесть этого человека на других людей: «Все в нем было, начиная с привычки лежать на полу и до его тщеславия своими дурными наклонностями и скрытностью в хороших – все было необыкновенно, не так, как у других людей, и все было решительно и ясно»[132]132
  Толстой Л. Н. Первая завершенная редакция романа «Война и мир» // Литературное наследство. Т. 94. М., 1983. С. 733 (далее указания на ЛН 94 в скобках в тексте).


[Закрыть]. Именно потому, что понятия добра и зла у Долохова перевернутые, ему все «ясно» – он и действует в соответствии с этим неписаным «гусарским», «молодеческим» кодом, по которому убить или разорить человека или погубить девушку не только допустимо, но и похвально.

По возвращении в армию Николай осознает, что ясность отношений в полку для него предпочтительней неясных и запутанных домашних отношений, свободы выбора штатской жизни: в армии

не было этой всей безурядицы вольного света, в котором он не находил себе места и ошибался в выборах; не было Сони, с которой надо было или не надо было объясняться. Не было возможности ехать туда или не ехать туда; не было этих двадцати четырех часов суток, которые столькими различными способами можно было употребить; <…> не было этих неясных и неопределенных денежных отношений с отцом; не было напоминания об ужасном проигрыше Долохову! Тут, в полку, все было ясно и просто. Весь мир был разделен на два неровные отдела: один – наш Павлоградский полк, и другой – все остальное. И до этого остального не было никакого дела <…> а пошлют, делай то, что ясно и отчетливо определено и приказано, – и все будет хорошо (2-2-15).

Тем не менее он вынужден опять вернуться в Москву в связи с предстоящей свадьбой Наташи. И он не рад, потому что из мира ясности он должен погрузиться в житейский хаос:

Как ни трудно и странно было ему думать, что он уедет и не узнает из штаба того, что особенно интересно было ему, произведен ли он будет в ротмистры или получит Анну за последние маневры; как ни странно было думать, что он так и уедет, не продав графу Голуховскому тройку саврасых <…> – он знал, что надо ехать из этого ясного, хорошего мира куда-то туда, где все было вздор и путаница (2-4-1).

Решив жениться на Соне, Николай возвращается в полк, чтобы уладить свою отставку, но приближение новой войны останавливает его. Пейзаж перед боем по возвращении его в армию после конфликта из-за Сони дается в волнующих и оптимистических тонах, с концентрацией «ясного»:

Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат (3-1-14).

В первом же бою он берет в плен офицера. Однако победа в охоте на людей не дает Николаю того памятного охотничьего счастья, как поимка волка, и день его военного триумфа кончается для него «неясным чувством», а его радость куда-то исчезает: «…лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему» (3-1-15); «Что-то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему» (Там же).

Николаю за его подвиг дали Георгиевский крест, но он усомнился в ценности того, что сделал, и утратил прежнюю безмятежную ясность: «Ничего, ничего не понимаю!»

Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все-таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения (Там же).

В 4-1-7 он уже настолько выбит из колеи сообщениями об оставлении Москвы, что мечтает вернуться в полк: «Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал; он не знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему опять станет ясно». И наконец, заключительный аккорд темы ясности как осевой для Николая противопоставляет Соню и княжну Марью:

Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.

Мечтания о Соне имели в себе что-то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно (4-1-7).

Но когда его роман с княжной Марьей начинает ладиться, ясность возвращается к Ростову:

В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.

Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь (4-1-6).

В карьере и политике он остается прежним Николаем – тем, кто не позволил себе усомниться в основах, когда император Александр на его глазах оказался судьей неправедным. Свое стремление к упрощению, к «игре на понижение» в личной жизни Николай преодолевает, инстинктивно притягиваясь к княжне Марье с ее высшей духовной организацией, потому что у него романтическое сердце и княжна Марья для него – это движение к высшим ценностям (как когда-то глупая, детская любовь к царю). Понять ее Ростов не способен – но ему ясно, что он ее любит.

2.4. «Девица-душа». Всеми исследователями отмечены лучистые глаза как «постоянный эпитет» княжны Марьи Болконской. Внимательный Мережковский вместе с тем подчеркивал, что у нее «тяжелые ступни»: «Это были тяжелые шаги княжны Марьи». «Она вошла в комнату своею тяжелою походкою, ступая на пятки». А лицо у нее «краснеет пятнами». Во время щекотливого разговора с братом, князем Андреем, о жене его она «покраснела пятнами». Когда ее собираются наряжать по случаю приезда жениха, она чувствует себя оскорбленной: «Она вспыхнула, лицо ее покрылось пятнами». Разговаривая с Пьером о своих странниках, она сконфузилась и «покраснела пятнами». Мережковский ее поступь связывает с женской непривлекательностью, а пятна – с душевной чистотой[133]133
  Мережковский. Указ. соч. С. 71.


[Закрыть], хотя естественнее было бы все же трактовать их как физический недостаток. Я бы скорее трактовала ее поступь, наряду с указанием на непривлекательность, как символ телесной обремененности высокого духа, а пятна – как признак необычной чувствительности и даже тонкости кожи.

Но совершенно не замечалось, что в случае княжны Марьи возникает повтор слова «душа», идентифицирующий ее «тему», то главное, в чем состоит движение ее «внутреннего сюжета». «– А что с тобой, моя душа? Ты бледна», – обращается княжна Марья к Лизе еще накануне родов. Глубоко верующая, терпеливая и прощающая княжна Марья, с которой отец в свои последние предсмертные месяцы обращается ужасно, в этих эпизодах несколько раз ассоциируется со словом «душа». Как и в предыдущих случаях лейтмотивов у Толстого, слово это используется в разных значениях.

Выживший из ума отец хочет, чтоб Марья уехала от французов, но она не может его оставить, зная, «что в тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала» (3-2-8). Она понимает, что на самом деле желает его смерти, и ужасается «перед своею душевной мерзостью» (Там же). «Вся душа княжны Марьи была переполнена этих страшных преступных искушений» (Там же), и она боится идти к нему; но парализованный старик трогательно и невнятно пытается ей сказать что-то. Марья догадывается, что он говорит: «Душа, душа болит», и тот подтверждает ее догадку. В этой сцене предсмертного примирения отец называет княжну Марью невнятно – то ли «душенька», то ли «дружок» (Там же). Тогда она корит себя за то, что желала его смерти.

Но вспомним – именно «душенькой» называет Андрей свою умирающую нелюбимую жену Лизу: «– Душенька моя! – сказал он слово, которое никогда не говорил ей» (3-2-8). В слове этом свежа память о русской Психее, полюбившейся русскому обществу в конце 1790-х «Душеньке» Богдановича. И отец, и сын говорят «душенька» только раз: Андрей – жене на ее смертном одре, а его отец – дочери, на своем смертном одре. В этом обращении оба раза звучит и сожаление, и раскаяние за страдания, причиненные близкому человеку. Им отождествляются между собой отец и сын Болконские – оба сухие, желчные, несправедливые к близким.

После похорон отца княжна Марья думает о смерти и опять «о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время смерти отца» (3-2-10); она даже не смеет молиться «в том душевном состоянии, в котором она находилась» (Там же). Приходит Бурьен, которую старик в последнее время не мог видеть, и княжна Марья понимает, «как несправедливы были те упреки, которые [она] в душе своей делала ей» (Там же).

В 3-2-12 княжна Марья вспоминает последнюю ночь отца: «Уж он не выскажет никогда никому всего того, что было в его душе». Она вслух произносит «то ласкательное слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду-шень-ка!» – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами <…> „Душенька“, – повторила она». Когда Николай Ростов вызволяет княжну из бунтующего Богучарова, для нее несомненно, что он подвергал себя страшным опасностям, «и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой» (3-2-15) – так она переоценивает приятного ей Николая. А Николай, которому она тоже нравится, настолько переполнен этим новым чувством, что вдруг «почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли» (4-1-5) почти чужой ему дальней родственнице. Новая забота – болезнь князя Андрея – заглушила «в душе [княжны Марьи] то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца»; «в глубине души ее было согласие с самой собой, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды» (4-1-6).

Она наконец встречает его, и тогда словесная тема «души» преображается в мотив ставшего видимым «духовного» содержания героини: «в первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу». Но и Николай проходит встречную трансформацию – и у него теперь как бы начинает прорезаться душа: «Но он знал тоже (а если не знал, то в глубине души чувствовал), что <…> делает что-то очень важное» (Там же). Прием повторяется в следующей главе: теперь речь уже не просто о душе княжны Марьи, а о ее духовности: «Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы» (4-1-7). И в том же абзаце мы опять находим указание на душу Николая: он подходит к молящейся княжне и говорит, «что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему» (Там же). Следует развертывание темы «духовного», сопряженное с его мыслями о Марье. Оказывается, «в мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни» (Там же); княжна Марья печальна, но «именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность» (Там же). Сравнивая Соню с княжной Марьей, герой видит «бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил» (Там же).

В последней главе перед Эпилогом Толстой подкрепляет тему души княжны Марьи еще одним штрихом: «княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей» (4-4-20). В Эпилоге она думает о Николае: «Нет, я не один этот веселый, добрый и открытый взгляд, не одну красивую внешность полюбила в нем; я угадала его благородную, твердую, самоотверженную душу» (Э-1-7). И он открывает «в ней все новые душевные сокровища» (Э-1-8). И только в самом конце тема души как ведущая для Марьи наконец формулируется прямо: «Душа графини Марьи всегда стремилась к бесконечному, вечному и совершенному, и потому никогда не могла быть покойна. На лице у нее выступило выражение затаенного высокого страдания души, тяготящейся телом». И Николай умиляется ее «душевности» (Э-1-15).

У княжны Марьи есть и добавочные, второстепенные лейтмотивы. Вот, например, повтор, ограниченный одной главкой: в 2-3-26 от князя Андрея приходит неожиданная и странная новость – он хочет поскорее вернуться из-за границы, чтобы жениться на Наташе. Разъяренный старик Болконский чуть не выгоняет дочь, которую подозревает в сочувствии замыслам ее брата. Тогда княжна Марья, собирающая в доме странников и странниц, и сама думает пойти странствовать: «Как ни странно это было, ей надо было идти странствовать».

Тема души всплывает и в дискурсах князя Андрея и Пьера. Так, князь Андрей в разговоре с Пьером на плотине дважды обращается к Пьеру «моя душа» (2-2-11) и «душа моя» (2-2-12), и после этого «что-то лучшее, что было в нем, вдруг радостно и молодо проснулось в его [Андрея] душе» (2-2-12).

2.5. Пьер как взрослый ребенок. Описанный как «массивный, толстый молодой человек <…> Этот толстый молодой человек» (1-1-2), герой Толстого снабжен внешностью, которая иногда может производить впечатление детскости: толщину можно интерпретировать как подростковую пухлость, baby fat, если персонаж ведет себя не как взрослый. Ранкур-Лаферьер подметил, что Пьера первое время сопровождает образ ребенка[134]134
  Ранкур-Лаферьер П. Указ. соч. С. 303.


[Закрыть]: «у него, как у ребенка в игрушечной лавке, разбегались глаза» (Там же). «У него <…> когда приходила улыбка, то вдруг, мгновенно исчезало серьезное и даже несколько угрюмое лицо и являлось другое – детское, доброе, даже глуповатое и как бы просящее прощения» (1-1-5). «Князь Андрей только пожал плечами на детские речи Пьера» (1-1-6). Ахросимова отчитывает его, как маленького: «– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!.. Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает» (1-1-18). К этому часто добавляется упоминание о наивности Пьера, или его слов, или позы – ср. двукратное упоминание о том, как он сидит в наивно симметричной позе египетской статуи в эпизоде ожидания смерти старого графа Безухова.

2.6. Пьер и мир. Сергей Бочаров выделял как один из важных для Пьера мотивов слово «мир»[135]135
  Бочаров С. Роман Л. Толстого «Война и мир». 4-е изд. М., 1987. С. 72–74.


[Закрыть]. Оно явно сделано его «лейтмотивом». Вообще говоря, у Толстого оно существует во множестве разных смыслов (об этом см. ниже в главе «Повторы-омонимы»), главные из которых – политический и космический. Излюбленный же и, очевидно, тогда новый среди них – модус личной, духовной атмосферы (дома, семьи, человека). Персонажи любят использовать это слово и для усиления смысла: берется прилагательное превосходной степени с добавлением «в мире». Можно насчитать и немало других, более узких значений.

Образ Пьера не сразу связывается с особым статусом слова «мир» как «идеей благоустроенного миропорядка» (по определению Бочарова). В начале романа Пьера увлекала идея вечного мира. Масон поведал ему свой «образ мыслей насчет всего мироздания», спрашивал, «почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа», как Бог, и утверждал, что может преподать «науку всего, объясняющую все мироздание» (2-2-2). Увлеченный Пьер вскоре уже готов «противоборствовать злу, царствующему в мире» (2-2-3), в составе масонского братства, рассуждать о «предвечном Строителе мира» (2-3-4), то есть Архитектоне, – «о суетах мира» и о том, что «Адонаи есть имя, сотворившее мир» (2-3-10). В армию он не идет, потому что масоны проповедуют тот самый вечный мир, в который он когда-то уверовал (3-1-20). И вот, наконец, в разговоре с разочаровавшимся в жизни князем Андреем Пьер приводит как главный аргумент существование мира, который больше, чем то, что мы видим и знаем:

На земле, именно на этой земле (Пьер указал в поле), нет правды – все ложь и зло; но в мире, во всем мире есть царство правды, и мы теперь дети земли, а вечно – дети всего мира. Разве я не чувствую в своей душе, что я составляю часть этого огромного, гармонического целого? (2-2-12).

Бочаров пишет:

«В мире, во всем мире», как произносит с многозначительным уточнением Пьер; этот мир – космос, противопоставленный здесь у Пьера «земле» <…>. Да, на земле «все ложь и зло», но на эту землю нельзя смотреть «как на конец всего». Пьер указал на небо в подтверждение своих слов, и Андрей увидел свое высокое, вечное небо впервые после Аустерлица[136]136
  Бочаров. Указ. соч. С. 72–74.


[Закрыть].

Земля – это хаос и произвол, отсутствие общего смысла, как понял и сам герой. Бочаров обобщает:

Пьер говорит о «мире», противопоставляя его «земле»; так нам открывается еще одно значение многосложного образа мира в книге Толстого, и значение это, быть может, самое глубокое, главное. Мир – не просто вся связь человеческой жизни (жизнь «в миру»), но особая, внутренняя, разумная связь, целесообразный порядок[137]137
  Там же.


[Закрыть].

Именно в этом смысле – самом глубоком, как говорит Бочаров, – используется слово «мир» в сцене расстрела заложников, производимого французами, взявшими Москву; и именно это представление о мире как осмысленной гармонии разрушилось у Пьера:

С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в Бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такой силой, как теперь… Мир завалился в его глазах, и остались одни бессмысленные развалины (4-1-12).

Сразу же после того другой пленный, мужик Платон Каратаев рассказывает Пьеру о своем жертвенном поступке, из которого явствует, что добро по-прежнему незыблемо стоит в основании мироздания, и Пьер чувствует, что «прежде разрушенный мир теперь с новою красотой, на каких-то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе» (Там же).

Вопреки принуждению, несвободе и страданиям бытие оказывалось прекрасным, а душа – бессмертной и всеобъемлющей:

Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа.

Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.

– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами <…>

Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам (4-2-14).

Смысл, ранее передававшийся словом «мир», здесь передан словом «все», как уже было раньше: ср. «пружину, на которой все держалось». Само же название «мир» в этом значении более не используется.

После смерти Каратаева Пьер видит сон, в котором ему объясняется, как устроено мироздание: это знаменитый «живой глобус», с возникающими и сливающимися каплями – отдельными существованиями. Об этом шаре и говорится «Вот жизнь»; и дано объяснение: «Жизнь есть все. Жизнь есть Бог» (4-1-15). Смысл, покрывавшийся словом «мир» в специальном, космическом, натурфилософском значении, полностью совпал со сферой значения слова «жизнь». Пьер уже нашел ответ на свой вопрос о смысле; а теперь он непременно найдет и олицетворение этого ответа – Наташу, которая и есть сама жизнь.