Текст книги "Я знаю, кто ты"

Восемнадцать

Эссекс, 1987 год

– Давай, оживай! Тебе нужно встать и одеться. Сегодня ты пойдешь на первый этаж. У меня не будет времени тут за тобой следить, – говорит Мегги, влетая в комнату в ночной рубашке.

Она отодвигает занавеску, открывая вид на новый дождливый день за оконной решеткой, стягивает с меня одеяло, я ежусь. На мне до сих пор пижама, на которой написано «Эйми», чтобы я не забыла свое новое имя. Я ношу эту пижаму с тех пор, как сюда приехала, а это, кажется, было три дня назад.

– Почему на окне решетка? – спрашиваю я.

– Чтобы не залезли плохие люди, – отвечает она. – На свете есть плохие люди, которые пытаются взять то, что им не принадлежит, и решетка тут для нашей безопасности.

Услышав это, я не чувствую себя в безопасности – наоборот, я пугаюсь. Потом я думаю, что я сама, на самом-то деле, не принадлежу Мегги, а ведь она взяла меня себе.

Мегги открывает белый шкаф. Там полно одежды. Чьей-то чужой. Мегги достает фиолетовую кофту и штаны и кладет их на кровать вместе с носками и трусами.

– Надень вот это, – говорит она и выходит из комнаты.

Когда она возвращается, я вижу, что она успела одеться и накрасить лицо. Щеки – оранжевым, глаза – коричневым, а губы – красным. На ней короткая юбка и высокие сапоги. Она смотрит на меня, видит, что с меня то и дело сваливаются мои новые штаны, качает головой и цокает языком. Она часто цокает языком.

– Ты все еще слишком худая, тебе нужно лучше есть. Снимай.

Я слушаюсь, а она снова открывает шкаф и начинает так громко передвигать вешалки, как будто все, что она видит, ей не нравится.

– Примерь вот это, – говорит она и собирает в гармошку какую-то синюю ткань, чтобы я просунула внутрь сначала одну ногу, а потом другую. Я никогда раньше не видела такой одежды.

– Что это? – спрашиваю я.

– Это называется джинсовый комбинезон, – отвечает она, затягивая пряжки.

Я повторяю название про себя и с удовольствием ощущаю, как новые слова заставляют мой язык принимать беззвучные формы.

– Давай, мне пора работать. Скорее вставай и пошли вниз.

Я не спускалась по лестнице с тех пор, как сюда приехала.

Мне не разрешают.

Чтобы я не забыла об этом запрете, вверху лестницы сделаны белые воротца.

Мегги открывает воротца, подталкивает меня на первую ступеньку, и я пугаюсь. Я и забыла, сколько тут ступенек. Если смотреть вниз, начинает болеть живот. У нас дома ступенек не было совсем. Мы жили в доме, который назывался бунгало. Мне кажется, мне было приятнее жить внизу, на земле.

– Что это такое? – спрашиваю я, переступая через одну из оранжевых деревянных полосок на полу, чтобы не пораниться о железные колючки.

– Это грипперы для ковролина, а зеленая штука называется «подложка». Давай скорее.

– А где ковролин? – спрашиваю я, ведя пальцами по пробковой стенке.

– Ковролин стоит денег, а деньги не растут на деревьях. У тебя в комнате прекрасный ковер, а остальное – не твоя забота. У тебя самая лучшая комната в квартире, ты должна быть благодарной, малышка.

Так она теперь меня называет – малышка. Это еще одно новое имя, как и Эйми.

Мы спускаемся до самого низа, и мне сначала кажется, что мы сейчас выйдем на улицу. Я волнуюсь, потому что на мне нет ни пальто, ни туфель. Но на улицу мы не идем. Вместо этого Мегги достает свою гигантскую связку ключей и начинает отпирать железную дверь, которую я видела ночью, когда мы сюда приехали. Потом она отодвигает засовы: наверху, посередке, внизу. Она открывает дверь, и сначала я ничего не вижу, только черноту, но тут Мегги щелкает выключателем, и у меня над головой по всему потолку включаются лампочки, как будто я в космическом корабле.

– Это лавка, – объявляет она.

Комната совсем не похожа на лавку. Тут повсюду куча телевизоров. Непонятно, как кто-то может смотреть несколько программ сразу. На белых стенках развешаны кусочки газет и плакаты с цифрами и нарисованными лошадьми. Еще тут много черных кожаных табуреток выше меня ростом и повсюду расставлены пепельницы. В углу комнаты прилавок-будочка, какие бывают в банке. В ней окошко, а в окошке несколько дырочек, чтобы сквозь них говорить.

– Ни за что не заходи в лавку, когда у нас посетители. Сиди в задней комнате, – говорит Мегги и отпирает дверь, ведущую за прилавок. Там я вижу две кассы и много маленьких кусочков бумаги.

– А что продается в лавке? – спрашиваю я.

– Мы букмекеры, здесь делают ставки.

Я крепко задумываюсь.

– И где же все эти ставки?

Она смеется:

– Нигде.

– Что же вы тогда продаете?

Она немного думает, потом улыбается мне и говорит:

– Мечты.

Я не понимаю, что она хочет сказать.

Мы насквозь проходим еще одну комнату, в которой стоят телефоны, какой-то большой аппарат страшного вида и грязная раковина, и оказываемся в совсем маленькой комнатке. Здесь есть только пыльный стол, стул, малюсенький телевизор и еще одна дверь с кучей замков и засовов. Наверное, она ведет на улицу. Мегги сажает меня на стул, больно держа за плечо.

– А я успею попасть домой к своему дню рождения на следующей неделе? Шестнадцатого сентября мне будет шесть лет.

– Теперь твой дом здесь, и твой день рождения не на следующей неделе. Ты родилась в апреле, и в следующем году тебе исполнится семь.

Я не знаю, что на это сказать. Она ошибается. Я точно знаю, сколько мне лет, и знаю, когда у меня день рожденья.

– Ты знаешь, что значит спорить на что-то? – спрашивает она.

– Да.

– Что?

– Ну, это как: спорим на один каштан, что сегодня будет дождь.

Она смеется, и я вспоминаю, какая у нее красивая улыбка.

– Умничка, совершенно верно. Наша лавка – это место, куда люди приходят, чтобы поспорить, это называется «сделать ставку». Только они делают ставку не на погоду, а на лошадей, иногда – на собак.

– На лошадей и собак? Как это?

– Ну, лошади участвуют в скачках, и люди делают ставки, какая лошадь придет первой. Но только они спорят не на каштаны, а на деньги.

Я обдумываю ее слова.

– А если они проигрывают? – спрашиваю я.

– Отличный вопрос! Если они проигрывают, их деньги достаются нам, и мы можем купить в дом еще немного ковролина. Понятно?

Я мотаю головой, и она снова начинает сердиться.

– Если это лавка, разве это не значит, что вы должны что-нибудь продавать? – спрашиваю я.

– Продаем, я же говорю. Мы, малышка, продаем мечты. Мечты, которые никогда не исполнятся.

Девятнадцать

Лондон, 2017 год

– Боюсь, я вас не понимаю, – говорю я.

Инспектор Алекс Крофт с напарником уже давно сидят у меня в гримерке, и мне начинает казаться, что на троих тут недостаточно кислорода. Я то и дело смотрю на дверь, как будто это запасной выход, через который мне хочется сбежать, но инспектор продолжает сверлить меня взглядом. Потом вздыхает.

– Я еще раз вас спрашиваю: что случилось, когда вы вернулись с заправки?

– А я вам в который раз говорю, что я не была на заправке. Я вышла из ресторана и пошла домой спать, одна.

Она качает головой:

– Вам не показалось странным, что когда вы заявили о пропаже Бена, к вам прислали двух полицейских?

– Ну… я…

– Обычно так не делается, но мы считали, что вашему мужу угрожает опасность. Хотите знать почему?

Я смотрю на нее в изумлении. Я совсем не уверена, что хочу это знать.

– Потому что в день своего исчезновения он приходил в ваш районный полицейский участок и написал на вас заявление. Он сообщил, что вы его избили. Кажется, для вас это новость? Или вы и правда прекрасная актриса.

У меня такое чувство, что я куда-то падаю. На всякий случай я опускаюсь на стул. Последние два дня мне кажется, будто я провалилась в параллельную вселенную, где царит полный бардак. Я осталась собой, но все вокруг – и все вокруг – встали с ног на голову и поменяли очертания. Не дождавшись ответа, Алекс Крофт продолжает:

– Ваш муж рассказал, что в детстве у вас диагностировали какую-то разновидность амнезии. Что люди с таким диагнозом могут забывать травмирующие события, полностью стирать их из памяти и даже не знать, что это произошло. Он предполагал, что вы до сих пор иногда страдаете от потери памяти, но не отдаете себе в этом отчета. По его словам, вы считаете, что у вас прекрасная память, но иногда забываете некоторые вещи, которые делаете, когда бываете расстроены. Похоже на правду?

– Нет. То есть, да, мне ставили такой диагноз в детстве, но ошибочно. Я с тех пор ни разу ничего не забывала.

Тогда я тоже, кстати, ничего не забыла, я просто притворилась. Все воспоминания о моей прошлой жизни я храню в старом чемодане в своем сознании. Этот чемодан уже очень давно не отпирали.

– Вы в этом уверены? Уверены, что не страдаете чем-то вроде амнезии? Это была одна из причин, почему ваш муж решил не подавать на вас в суд.

– Подавать в суд? На каком основании?

– Вы пьете, миссис Синклер?

– Все пьют.

– Как вы думаете, может ли быть, что вы не помните, что случилось между вами с мужем в тот вечер, потому что были в состоянии алкогольного опьянения?

Нет. Я помню все. Просто я жадная и не люблю делиться своими воспоминаниями.

– Мне нужен адвокат?

– Я не знаю. Вы считаете, он вам нужен? Вы же сказали, что это была – цитирую – «просто пощечина»?

Она ждет ответа, но я молчу. Мне уже кажется, что лучше говорить как можно меньше.

– Где ваш муж, миссис Синклер?

Что-то щелкает у меня внутри:

– Я. Не. Знаю. Я вам потому и позвонила, черт возьми!

Я сама удивляюсь громкости своего голоса, но инспектор остается невозмутимой.

– Вы нашли фотографию Бена для нашего расследования?

– Нет.

– Не волнуйтесь, у меня уже есть одна.

Она опускает руку в карман и достает оттуда фотографию. На ней лицо Бена крупным планом, все в синяках и ссадинах, один глаз так распух, что не открывается. Я ни разу не видела его в таком состоянии. Он почти неузнаваем.

– В таком виде ваш муж пришел в полицейский участок в тот день, когда вы заявили о его исчезновении. Нос у него был сломан в двух местах. Я не врач, но мне кажется, такие травмы нельзя получить в результате простой пощечины. Мы вас тогда не арестовали только потому, что в итоге он отказался подавать в суд. Думаю, он вас боялся.

Ладно, может быть, у меня и случился стрессовый перелом мозга, но на свою память я могу положиться.

Я не сумасшедшая.

– Это бред какой-то! Я ни разу не видела его в таком состоянии…

– Согласно заявлению вашего мужа, вы якобы изменяли ему с Джеком Андерсоном, своим партнером по фильму. Это правда?

– Это вас не касается!

– Меня касается все, что может мне помочь найти вашего мужа и обеспечить его безопасность. Он ушел из полицейского участка, и через несколько часов вы заявили о его исчезновении. Где он сейчас, миссис Синклер?

Как же громко! Как же мне хочется, чтобы она замолчала! Или чтобы кто-нибудь более или менее внятно объяснил мне, что происходит.

– Я уже сказала вам, что не знаю. Если бы я знала, где он, или если бы я сама что-нибудь с ним сделала, зачем бы я стала звонить в полицию?

Она качает головой:

– И последний вопрос. Напомните мне, пожалуйста: во сколько, вы сказали, вы пришли домой в тот вечер, когда поняли, что он… исчез?

– Наверное, около пяти. Точно не помню.

Я замечаю, что Уэйкли что-то записывает.

– А вот это уже интересно, потому что в таком случае вы были дома в тот момент, когда ваш муж в последний раз звонил с телефона, который, по вашим словам, принадлежит ему и который потом нашелся на журнальном столике. Какое-то время назад он начал ходить к психологу, работающему с жертвами домашнего насилия, – он говорил, что вы уже не в первый раз на него напали, – так вот, он позвонил и оставил сообщение на автоответчике. Хотите знать, что он сказал?

Не хочу.

Она нажимает кнопку на «Айпаде», и гримерку заполняет приглушенный голос Бена. Мы как будто слышим призрак.

«Простите, что я вас побеспокоил, но вы сказали, что можно позвонить, если положение снова станет опасным. Кажется, она хочет меня убить».

Двадцать

Эссекс, 1987 год

– У тебя глаза станут квадратными, – говорит Мегги, вылезая из постели и выключая телевизор.

Я живу здесь уже давно, и она всегда это говорит, поэтому я при каждой возможности смотрю в зеркало – убедиться, что глаза у меня пока еще круглые. Картинка исчезла, но я продолжаю смотреть в телевизор. На экране видна девочка, похожая на мой серый призрак. Она улыбается, когда улыбаюсь я, и огорчается, когда я огорчаюсь. Не знаю, что она делает, когда я отворачиваюсь и ухожу, но иногда я воображаю, что она остается на своем месте, в глубине экрана, и следит за мной.

– Знаешь, что лучше всего в Рождестве? – спрашивает Мегги.

Она говорила, что сегодня Рождество, но я совсем об этом забыла. Я молчу.

– Сюрпризы! – говорит она и завязывает один из своих лифчиков вокруг моей головы, чтобы получилась повязка на глаза.

Мне не всегда нравятся сюрпризы Мегги. Она поднимает меня на ноги и ведет к двери, за которой я еще ни разу не была. Эта дверь всегда заперта, и мне страшно, мало ли что за ней находится. Я слышу, как Мегги достает огромную связку ключей. Потом она открывает дверь, и мы заходим внутрь. Здесь совсем темно, но я чувствую под ногами мягкий ковер, совсем как в моей комнате. Мегги снимает лифчик с моих глаз, чему я очень рада, но все равно мне ничего не видно, пока она не раздвигает тяжелые шторы.

Какая красивая комната! Не хуже, чем волшебный грот в голуэйском супермаркете под Рождество! Стены разрисованы чудесными красными и белыми цветами, пол покрыт красным ковром. Передо мной большой красный диван с грудой подушек и камин, немножко похожий на наш камин дома. С белого потолка в гипсовых разводах свисают бумажные гирлянды, а в углу комнаты стоит огромная зеленая елка, украшенная блестками, с большой серебряной звездой на верхушке. И главное – под елкой лежат подарки. Столько подарков я в жизни не видела!

– Ну, давай же, посмотри, есть ли тут что-нибудь для тебя, – говорит Мегги.

На ней желтая футболка с улыбающейся рожицей, длинная, до самых колен, но у нее все равно стучат зубы, и мои тоже начинают стучать. Как будто холод в комнате – это что-то, чем можно заразиться, вроде простуды с кашлем и чиханием. Мегги щелкает выключателем возле камина, и оказывается, что огонь не настоящий, а игрушечный, с голубыми язычками. Она щелкает другим выключателем – и по всей елке зажигаются маленькие разноцветные огонечки. Очень красиво. Но вдруг и огонь, и лампочки на елке гаснут, и лицо Мегги моментально из радостного снова становится сердитым.

– Черт, Джон, в такой момент! – говорит она, глядя через мое плечо.

Обернувшись, я вижу, что Джон стоит в дверном проеме. Я даже не знала, что он здесь. Он вечно возникает из ниоткуда.

– Погоди, не кипятись, – отвечает он, роется в кармане джинсов и уходит в коридор. Какую глупость он сказал, Мегги же не чайник.

В большом шкафу на верхней лестничной площадке живет штука под названием счетчик. Еще там живут гладильная доска и пылесос, правда, мы ими почти не пользуемся. Если положить счетчику в пасть слишком мало монеток в пятьдесят пенсов, свет выключается. Его нужно кормить постоянно, как будто это наш домашний дракон. Наверно, Джон его подкормил, потому что и лампочки, и огонь зажигаются снова, и лицо у Мегги снова становится радостным, совсем как рожица на ее футболке.

– Ну, давай, – говорит она.

Я подхожу ближе к елке, наклоняюсь над свертками и вижу, что к каждому из них ленточкой привязана маленькая карточка. Я переворачиваю первую карточку – на ней написано «Эйми». Смотрю на другую – там то же самое. Но все подарки покрыты пылью, как будто они уже очень давно лежат под елкой. Я оглядываюсь и вижу, что и все остальное в комнате тоже покрыто слоем пыли.

– Ну как, будешь разворачивать? – спрашивает Джон. Он прикуривает сигарету и садится на диван. – Вроде, здесь больше никого нет по имени Эйми, а?

И как раз когда он это говорит, я замечаю в комнате другую маленькую девочку. По крайней мере, ее фотографию на камине. Она немножко похожа на меня, но постарше, и волосы у нее точно такой же длины. Мегги замечает, куда я смотрю, и кладет фотографию лицом вниз.

– Разворачивай подарки, – велит она, скрещивая руки на груди.

Я беру ближайший сверток, пачкая пальцы и пижаму в пыли, и медленно открываю его, аккуратно отрывая кусочки скотча, чтобы не порвать красивую бумагу. Внутри лежит что-то напоминающее оранжевый мех. Я вытаскиваю мех наружу. Джон фотографирует меня на свой полароид. Он постоянно это делает, снимает меня везде: в лавке, в спальне, в ванной. Наверное, фотографии в ванне и в кровати получаются не очень удачными, потому что он никогда не показывает их нам с Мегги.

– Это же Яркая Радуга[6]6
  Яркая Радуга – девочка, персонаж мультфильма.


[Закрыть], ты так ее любишь! Нравится? – спрашивает Мегги.

Я киваю. Я точно не знаю, кто такая Яркая Радуга, но она нарисована у меня в комнате на обоях и одеяле.

– Ну, давай, открывай следующий.

В следующей коробке какой-то красный аппарат.

– Это новенький кассетный плеер «Фишер прайс»! Ты можешь ставить на нем свои любимые кассеты «Сказочник». Только постарайся не сломать и этот, – говорит Мегги.

Я ничего не ломала.

– Ну, что надо сказать?

Я как следует думаю над ответом. Мегги ужасно сердится, если я говорю что-то не так. Когда мне кажется, что я нашла правильный ответ, я поворачиваюсь к ней.

– Спасибо, мама, – говорю я и беру следующий подарок, надеясь, что мне все-таки разрешат его открыть.

Она улыбается мне:

– На здоровье, малышка.

Двадцать один

Лондон, 2017 год

– Все в порядке? – спрашивает Джек.

Нет.

Мой муж хочет меня подставить.

Единственный человек, который меня знал, который, как я считала, меня любил, пытается погубить меня каким-то невероятно извращенным способом. Мне страшно, я сломлена, я в ужасной ярости, и все это одновременно.

Джек постучал в дверь моей гримерки, как только ушла полиция. Я решила было, что это снова они, и увидеть вместо них Джека было настоящим облегчением.

– Нормально, – отвечаю я, и он заходит без приглашения.

– Ты замечательная актриса, но врать ты не умеешь, – отвечает он, когда я закрываю дверь. – Можешь просто сказать, что это не мое дело, но я подумал, вдруг тебе нужно с кем-то поговорить. Не согласишься ли ты пропустить со мной по бокальчику? В конце концов, сегодня была наша последняя сцена, и я, пожалуй, буду скучать.

Выпить сейчас было бы просто чудесно. Дома меня ничего не ждет. Совершенно очевидно, что Бен решил расквитаться со мной самым хитрым и изобретательным способом. Трудно поверить, что он все это придумал в одиночку. Теперь, когда я узнала, что он сходил в полицию и наплел им, что я будто бы его избила, вся моя тревога превратилась в ненависть. Но не может же он притворяться вечно. Факты выросли передо мной в такую гору, что перевесили все, что, как мне казалось, я знала раньше. И хотя я и знаю, что это плохая идея, я действительно хочу выпить.

– Да, с удовольствием. Только возьму сумку.

– Отлично! А переодеться ты не хочешь, mon ami[7]7
  Мой друг (франц.).


[Закрыть]?

Я смотрю туда же, куда и он, и понимаю, что до сих пор одета в розовую ночную сорочку, в которую меня сегодня нарядили костюмеры. Неужели я говорила с полицией в таком виде? В целом все прикрыто, но под сорочкой я абсолютно голая, и сквозь тонкую розовую ткань видны очертания сосков.

– У тебя точно все хорошо? Ты же знаешь, что можешь мне доверять? – спрашивает Джек. Доброта в его голосе пробивает мою эмоциональную броню, и глаза наполняются слезами. – Ох, блин, прости, я не хотел довести тебя до слез.

Он обнимает меня одной рукой и прижимает к себе. В первый момент я просто стою неподвижно, не зная, что делать: тут нет ни сценария, ни режиссерских ремарок. Он утирает мне слезы, целует в лоб. Во всем этом чувствуется некоторая фальшь, но с актерами так всегда: мы не знаем, когда нужно остановиться. Однако я действительно начинаю расслабляться, кладу голову ему на плечо и закрываю глаза. Он гладит меня по голове. Я вдыхаю его запах и не сопротивляюсь, когда он притягивает меня еще ближе. Мне нравится ощущать его тело вплотную к своему, я думаю о том, как он выглядит под рубашкой, представляю себе, как снимаю ее. Мне слышно, как стучит его сердце, – почти так же быстро, как мое.

– Если ты хочешь пойти в бар в сексуальной прозрачной ночнушке, то иди, конечно, тут не о чем плакать, я не буду мешать, – говорит он, и я смеюсь. Джек из тех людей, кто считает, что шуткой можно залечить любую рану. – Или тебе помочь ее снять?

Я предполагаю, что он все еще шутит, и отступаю за ширму, чтобы переодеться во что-нибудь менее откровенное. Потом быстро смываю с лица размытый слезами грим, а Джек тем временем копается в телефоне. У него такой сосредоточенный вид, что мне становится любопытно, чем он там занят. Наверняка проверяет «Твиттер».

Мы идем по коридору по направлению к клубному бару студии «Пайнвуд», и на нас оглядываются все встречные. Иногда бар используют для съемок, но в остальное время он открыт для посетителей. Можно сказать, что жизнь подражает искусству и неплохо на этом зарабатывает. Бар полон под завязку, но менеджер просит одну пару пересесть и освобождает нам столик. Ненавижу, когда так делают, но я слишком устала, чтобы стоять, поэтому соглашаюсь на предложенный вариант. Кроме того, место освободили ради Джека, а не ради меня. Он точно звезда первой величины, все без исключения с ним здороваются и улыбаются ему, как будто я зашла в бар с Томом Крузом. Как хорошо, что можно спрятаться в его тени.

– Если не хочешь, ты не обязана мне ничего рассказывать, но, если что, я рядом, – говорит он, после того как мы выбрали бутылку вина. Всем остальным приходится делать заказ у бара, но только не Джеку.

– Бен так и не объявился, – говорю я.

Он хмурится:

– А почему полиция вместо того, чтобы его искать, приехала сюда?

– Они считают, что я имею отношение к его исчезновению.

Какое облегчение сказать это вслух! Почему-то теперь не так страшно.

Он молча смотрит на меня, а потом запрокидывает голову и хохочет. Его лицо краснеет, и он хватается за грудь, как будто ему больно от смеха.

– Хватит, это не смешно, – возмущаюсь я, хотя его реакция и заставила меня улыбнуться – в первый раз за последние дни.

– Извини, не сдержался. Я понимаю, что в кино ты играешь настоящую злодейку, но каждый, кто знаком с тобой в реальности, скажет, что ты бы в жизни не сделала никому ничего плохого.

Пожалуй, я все-таки недооцениваю свои актерские способности.

– Я уверен, что это какое-то недоразумение и завтра он объявится. Я вот часто не приходил домой и не сообщал жене, где я. Наверное, поэтому я больше не женат. А кроме того, он же журналист, твой муж, так ведь? Скорее всего, он просто валяется пьяный в каком-нибудь баре, как все журналисты.

– Да, наверное, ты прав, – соглашаюсь я, хотя знаю, что это не так.

– Bien sûr, je suis très intelligent![8]8
  Конечно, я очень умен! (франц.)


[Закрыть]

– Зачем ты все время вставляешь в речь французские слова?

– Пытаюсь произвести впечатление на одну знакомую девушку. Как ты думаешь, это работает?

Я качаю головой.

– Merde[9]9
  Вот дерьмо (франц.).


[Закрыть].

Джек извиняется и уходит в направлении туалета, оставляя меня наедине с моими сомнениями и страхами. Нет никаких сомнений: Бен меня подставил, чтобы наказать за что-то, чего я даже не делала. Вот что это такое – месть. Бен не только старше меня. Он умнее. Он больше прожил, больше прочел и больше успел увидеть за свою жизнь. Он понимает, как устроен мир, гораздо лучше, чем я когда-либо смогу понять, но я лучше разбираюсь в людях. Он так и не смог с этим смириться. Я понимаю людей и понимаю, почему они поступают так, как поступают. И я понимаю его. Чтобы мне навредить, он пытается разрушить мою карьеру, которая, по его словам, развалила наш брак.

Я этого не допущу.

Джек возвращается и немедленно снова наливает красного вина нам в бокалы – в мой значительно больше, чем в свой.

Я делаю глоток:

– Спасибо тебе. Да, наверно, ты прав, и все будет в порядке.

– Конечно, я прав, – отвечает он. – Ты и мухи не обидишь.